- Все декреты, декреты… Обязательные постановления… На днях тюремная коллегия Наркомата юстиции объявила: Трубецкой бастион Петропавловской крепости как место заключения упразднить навечно. Надежное место было у Романовых, крепенькое, давненько содержалось в порядочке, и нате вам, взяли эти самые коммунисты да и упразднили…
- А где они, Романовы? Император бывший проживает, по слухам, в Тобольске, в доме на площади Революции. Ходил, рассказывают, недавно в сопровождении конвоя в местный Совдеп получать карточки продовольственные на всю семью, на сахар и на керосин. Продовольственные и сахарные выдали на все семейство, как служащим, хотя полагалось бы отказать как нетрудовому элементу. На керосин - не дали, поскольку, дескать, Совдепу известно, что гражданин Романов Николай Александрович располагает большим запасом свечей… Если вдуматься - чудно получилось! - самодержцу всероссийскому в керосине отказали. А почему, на самом деле, и не отказать? Пожили в свое удовольствие, поди, все лампы-"молнии" палили, при электричестве сидели, а теперь пусть при свечах бывшая государыня муженьку рейтузы штопает. Слава богу, еще при свечах, многие нонче при лучине остались…
- А в Москве съезды! Второй съезд эсеров, докладчик по главному вопросу Мария Спиридонова, известная дамочка, на язык лютая! Съезд по народному просвещению - докладчик советский златоуст и эрудит Луначарский, Анатолий Васильевич. Съезд военнопленных-интернационалистов, заводила тут мадьяр Бела Кун. Съезд комиссаров юстиции, съезд по рыбному делу - и все в один день! Намечается, говорят, съезд анархистов…
ВЫХОДИТЬ ПО ОДНОМУ!
Съезд анархистов не состоялся. Не успели. Вечером одиннадцатого апреля кое-где появились оцепления, особенно в районе Малой Дмитровки, Поварской. На углах поставили пулеметы. Любопытствующим, задававшим наивные вопросы - что это означает, - молодые люди в красноармейской форме вежливо говорили: "Проходите, граждане, проходите. Не задерживайтесь".
Попозднее в дом 11 на Большой Лубянке начали привозить странных личностей. Один проследовал в подъезд молча, только энергично действовал руками, словно торопливый сеятель. Охрана долго потом подбирала разные золотые предметы - монеты, кольца. Нашли даже часы, и, представьте, тикали. Другой в распахнутой синей поддевке, из-под которой виднелась красная расшитая косоворотка, в цилиндре, кричал:
- Не имеете никаких правов! Я идейный! Это насилие! Я буду жаловаться. Самому Кропоткину!
Несколькими часами раньше состоялось экстренное заседание ВЧК. На него пригласили руководителей многих учреждений из всех районов Москвы.
Петерс объяснил:
- Московская федерация анархистов, объединяющая несколько групп и отрядов - "Смерч", "Ураган", "Немедленные социалисты", "Независимые" и другие, - не столько политическая организация, сколько уголовная. Возле так называемых "идейных" анархистов вертятся сотни мошенников, воров и даже убийц. Терпеть эти банды больше невозможно. Короче говоря, сегодня ночью, ровно в двенадцать, начнем.
Затем по списку начали выкликать людей, назначенных командирами отрядов Андрей с удивлением услышал свою фамилию.
Когда расходились, Мартынов, он и сам после не мог понять, как это у него вырвалось, спросил Петерса:
- А вы думаете, я сумею?
Петерс строго глянул на него.
- Захочешь, сумеешь. Сколько ты у нас?
- Ровно месяц…
- Вот видишь, месяц, это по нашим временам большой срок. Всей нашей ВЧК меньше полгода…
Отряду Андрея досталось вышибить анархистов из особняка Пастуховой в Гудовском переулке. Анархисты заняли его два дня назад, укрепиться не успели, оружия и боеприпасов не подвезли. Да и было их там всего двадцать семь человек. На предложение сдаться без боя из окон второго этажа выбросили что-то круглое, плоское - в темноте разобрать было трудно, - похожее на большую низкую кастрюлю с крышкой. "Кастрюля" грохнулась, зашипела, но взрыва не получилось.
Подождав, не сбросят ли еще какой-нибудь кухонный инвентарь, Андрей постучал рукояткой нагана в дверь и еще раз предложил сдаться без боя. За дверью тихо переговаривались.
Андрей сказал:
- Даю на размышление десять минут! Сопротивление бесполезно, дом окружен, у нас пулеметы и орудие. После десяти минут открою огонь без предупреждения.
Из-за двери ответили:
- Примите нашего парламентера. Надо обговорить.
- Никаких парламентеров и никаких переговоров. Выходить по одному с поднятыми руками!
Молодой коммунист с Прохоровской мануфактуры, данный Андрею в помощники, не выдержал, засмеялся. Он понимал, почему Андрей не хочет иметь дело с парламентером, - если тот не дурак, то сразу поймет, что никаких пулеметов, тем паче орудия, нет.
Но, видно, этот смех и оказался самым сильным аргументом: дверь распахнулась, и анархисты по одному, с поднятыми руками, стали спускаться в вестибюль. Там их тщательно обыскивали, поодиночке уводили в дворницкую, где у дверей и окон стояли парни из рабочего патруля с винтовками.
Только один анархист, здоровенный, кривой, с промятым носом, рук не поднял. В правой у него был небольшой чемодан, перетянутый для прочности ремнем.
Андрей скомандовал:
- Поставь чемодан!
Кривой двинул Андрея в лицо левой рукой - очевидно, он был левша - с такой силой, что Мартынов с трудом удержался на ногах, потом выстрелил кривому в ногу, тот заорал, бросил чемодан.
Когда все комнаты были осмотрены, собрано валявшееся под кроватями, под комодом и большим овальным столом оружие, из чулана вылезла перепуганная, вся в пыли и известке, согнутая в три погибели старуха в бархатной безрукавке, с длинной рыжей бородой. На спине болталось нечто вроде короны, склеенной из голубой лаковой бумаги. Поняв, правда с трудом, что ей ничего больше не грозит, она вдруг распрямилась и заговорила властно, требовательно, что будет жаловаться "господину градоначальнику". Она вспомнила какого-то князя Ростислава Михайловича, генерала Степана Петровича…
Дворник, тоже осмелевший после увода беспокойных жильцов, объяснил, что старая госпожа - это сестра мадам Пастуховой.
- Анна Петровна вместе с супругом, как услышали про заваруху в Петрограде, сразу денежки из банка и на юг, у них под Ялтой вроде пансиона… А эта, Лизавета Петровна, она безвредная, с ума тронулась года два назад, как получили письмо, что муженек ее Степан Петрович убит. Бороду ей эти хулиганы приклеили и корону вырезали… Хотели, говорят, на царство венчать: мать анархия - царица порядка!
Развязали на чемодане ремни. Помощник, сдерживая из вежливости улыбку, сказал Андрею:
- Начальник, в зеркало посмотрись! Ловко тебе кривой саданул. Очень ты на правую сторону, вроде, поправился…
В чемодане оказалось двести семнадцать тысяч рублей…
Дом Грачева на Поварской брали с боя, пришлось даже взорвать ворота - черный дым заволок всю улицу, переулки.
На Малой Дмитровке, 6, в здании бывшего Купеческого собрания, превращенном анархистами в их главный дом "Анархия", об операции, видимо, узнали заранее и хорошо подготовились - в окнах и на крышах соседних домов выставили пулеметы, подходы к дому охраняли вооруженные гранатами часовые. На тротуаре, около подъезда, стояло дулом вверх горное орудие.
Отряду Чрезвычайной Комиссии пришлось открыть орудийный огонь. Дом взяли только утром.
Четырнадцатого апреля в "Известиях" на видном месте появилось объявление за подписью председателя ВЧК Дзержинского. Жители Москвы, в разное время подвергавшиеся бандитским налетам, приглашались для опознания своих обидчиков и своих вещей в уголовно-розыскную милицию, в Третий Знаменский переулок.
ВИКТОР ИВАНОВИЧ
Поздно вечером в гостиницу "Малый Париж" на Остоженке, 43 явился новый постоялец - высокого роста, брюнет, с коротко стриженными на английский образец усами, с большим морщинистым лбом; лицо темное, не загорелое, а смуглое от природы.
Портье, принимая документы, обратил внимание, что товарищ Степанов хорошо одет - под длинным черным пальто, которое он небрежно бросил на кресло, оказался костюм защитного цвета, бриджи и френч, все сшито ладно, по фигуре. На ногах - желтые, отдающие в красноту ботинка на толстой подошве - носи сто лет - и такого же цвета кожаные краги, явно нерусского происхождения.
- Куда меня поместите? - вежливо спросил Степанов. - Мне бы не хотелось высоко…
- Пожалуйста, девятый номер, на втором этаже, - с удовольствием ответил портье.
Товарищ Степанов ему понравился - серьезен, даже строг, но приятен в обхождении. И хотя в холле на самом видном месте висело объявление, объясняющее клиентам, что персонал гостиницы чаевых не берет, поскольку они оскорбляют человеческое достоинство честных тружеников, портье, человек семейный и к тому же любитель выпить, совершенно точно определил, что от нового жильца кое-что перепадет, очень уж у него респектабельный вид. И не ошибся.
- Надолго, Иван Викторович?
- Самое большое - на два дня, - любезно ответил Степанов и положил на стол деньги по крайней мере дней за пять.
- Тут много…
- Остальное вам, - добродушно сказал Степанов и уже серьезнее добавил: - Я не Иван Викторович, а Виктор Иванович.
- Извините… Благодарствую…
- Ничего, пустяки…
Приезжий легко подхватил чемодан. Портье, ловко накинув на плечи гостя пальто, шепотком спросил:
- Мадемуазель не потребуется?
Степанов поставил чемодан, пристально посмотрел на заботливого портье, немного помедлил, что-то соображая.
- Если приличное что-нибудь?
- Не извольте беспокоиться, высший сорт… Не доучилась в гимназии по причине, извините, переполоха.
Степанов согласно кивнул то ли "высшему сорту", то ли "переполоху". Вступив на первую ступеньку, обернулся:
- У вас, надеюсь, не шумно?
- Что вы-с! Тихо… Жильцов раз-два и обчелся…
Вскоре портье принимал еще одного клиента - Петра Михайловича Шрейдера, судя по выправке, по манере разговаривать, бывшего офицера. Шрейдеру достался седьмой номер: он тоже попросил поселить его невысоко. В отличие от Виктора Ивановича он казался скуповат, заплатил ровно за пять дней, но предупредил, что поживет подольше. И еще предупредил, что если кто будет его спрашивать, то он может принимать гостей только от четырех до шести вечера, а все остальное время дня будет отсутствовать.
Портье, проводив Шрейдера, позвонил по телефону Ларисе Викентьевне, осведомился о самочувствии и деловито закончил разговор:
- Давай сейчас. По-моему, кусок…
Минут через десять в холл вошла особа в черной, отороченной серым мехом тальме и в шляпе с огромными полями. Черная вуалетка была опущена до подбородка.
Портье тем же деловитым тоном сказал:
- Девятый… Постучись сначала, Ларочка…
- Рошо-хо, тик-ко! - на жаргоне ответила мадемуазель, что в переводе на общепринятое означало: "Хорошо, котик!"
Через полчаса она быстро спустилась в холл и на молчаливый вопрос портье со злым пренебрежением бросила:
- Кусок! Скотина…
Утром первым появился Шрейдер. Сдал портье ключ.
- Буду в три!
Портье обещал это передать своему сменщику. Вслед за Шрейдером появился Виктор Иванович и, также передав ключ, сообщил:
- Буду дома в три…
На Шрейдера, который задержался около трюмо, поправляя свои редкие рыжеватые волосы, товарищ Степанов не обратил никакого внимания.
Едва за Степановым захлопнулась дверь, Шрейдер быстро вышел.
Петр Михайлович Шрейдер был действительно Петром Михайловичем, только не Шрейдером, как значилось в документах, а Казарновским, капитаном третьего ранга.
Настоящая фамилия Виктора Ивановича Степанова была Савинков, звали его Борис Викторович…
Борису Савинкову шел сороковой год. Сын судьи из Варшавы, отчисленный в свое время из Санкт-Петербургского университета за политическую неблагонадежность, вел на редкость бурный образ жизни. Вступив в партию социалистов-революционеров, он вскоре стал одним из руководителей "боевой организации".
15 июля 1904 года Егор Сазонов по плану, разработанному Савинковым вместе с главарем "боевиков" Евно Азефом, на Измайловском проспекте Петербурга убил министра внутренних дел и шефа жандармов Плеве. Через полгода, 4 февраля 1905 года, Иван Каляев в Кремле, возле здания судебных установлений, метнул бомбу в генерал-губернатора Москвы, великого князя Сергея Александровича, дядю Николая II. За две минуты до этого Борис Савинков поцеловал Ивана Каляева, перекрестил и сказал:
- Иди, Иван!.. Россия тебя не забудет!..
Савинков участвовал в покушении на генерал-губернатора Москвы адмирала Дубасова, пытался убить однажды Николая II - с невероятным трудом, с риском для жизни, с помощью фанатично преданных ему матросов он заложил бомбу на яхту царя. Но бомба не взорвалась. Тогда Савинков думал, что это какая-то роковая случайность, что бомба не сработала. Он еще не знал, что руководитель "боевиков" Евно Азеф служит в охранном отделении.
Нелегальное существование, конспирация, тюремные камеры, многолетняя, с 1911 года, эмиграция - все это было знакомо Борису Савинкову не понаслышке.
Очень смелый, не раз смотревший смерти в лицо, Борис Савинков, хотя он это и скрывал от своих товарищей, был непомерно честолюбив. Он жаждал власти.
Савинков несомненно знал, что после казни Ивана Каляева во многих церквах по просьбам прихожан попы служили молебны по "новопреставленному рабу божьему Ивану". Фамилии при заказе молебна сообщать было необязательно. Случилось, в некоторых семьях новорожденных называли Егорами - в честь Сазонова. Это была дань восхищения русских людей смелостью, жертвенностью террористов. Савинков предполагал: если погибнет на плахе или на эшафоте он, Борис Викторович, то вся Россия, как один человек, поднимется в яростном, кипящем бунте и сметет… Что сметет, было неясно - сметет, и все!
Савинкову представлялось, что все русские люди ждут не дождутся, когда к власти придут эсеры, и он, Борис Викторович, будет одним из первых, если не самый первый. Под "русскими людьми" он подразумевал всех, кто живет на огромной площади от русско-германской границы до берегов Тихого океана, - учителей, фабрикантов, студентов, адвокатов, гимназистов, помещиков, крестьян и рабочих.
Рабочие у него всегда были на последнем месте. Больше всех Савинков, как ему казалось, любил крестьян. Мужика он, по собственному признанию, "любил эмоционально" - над полем поднимается солнце, капельки росы на молодых липких листьях берез, отливает коричневым блеском свежий, только-только вспаханный пласт, и над всем этим стоит не просто мужик в рваных портах и старых, пропахших навозом онучах и не древнюю, засыпающую на ходу клячу понукает он, а стоит этакий Микула свет Селянинович с огнедышащим чудо конем…
Ради этого Микулы Селяниновича, а точнее, для того, чтобы учить этого добра-молодца, как надо жить, если к власти придут эсеры, и прикатил Борис Викторович после февральской революции из эмиграции в Петроград на первом пароходе.
При встрече было все - живые цветы, слезы на глазах, и не только у дам, всплакнул даже Александр Федорович Керенский. И потом все было как положено - банкет, опять пылкие речи, жаркие объятия, было даже шампанское - продукт по тем временам отчаянно дорогой.
После цветов, рукопожатий и объятий начались деловые дни, будничные хлопоты.
Сначала они были приятными, даже милыми: организатор покушений на министров, шефа жандармов и генерал-губернаторов сам стал, правда на короткий срок, генерал-губернатором Петрограда.
Но вслед за приятностями началось черт знает что!
Не только в столице, а повсюду происходило совсем не то, что ожидалось Борисом Викторовичем. Бог с ним, с Питером, даже с Москвой, с Иваново-Вознесенском, там всегда верховодили социал-демократы, проповедующие марксизм. О марксизме у Бориса Викторовича понятие было тоже смутное: так изредка заглядывал, и то больше в эмиграции, в книги господина Плеханова, что-то насчет монистического взгляда на историю… Но показалось скучно - темпераментному, пылкому боевику нужно было другое. Если по улицам Питера - от застав, от Путиловского завода, с Выборгской стороны - шли колонны демонстрантов с плакатами "Вся власть Советам!", "Долой министров-капиталистов!", - это, в общем, для Савинкова не было полной неожиданностью. Неожиданным, удивительным, даже страшным было поведение Микулы Селяниновича. Предполагалось, что крестьяне как-нибудь найдут общий язык с крупными землевладельцами. Понятно, крупные должны были добровольно от своих палестин кое-что отрезать, подарить общинам, а общины в свою очередь эту землю распределят "по справедливости". Меры этой самой "справедливости" Савинков не знал, ему очень нравилось само слово - "справедливость". А кому и сколько земли, на какой срок - навечно или временно, на тридцать, сорок лет, - это уже скучные детали, пусть этим занимаются землемеры.
А получилось непонятное. Мужики начали действовать по-своему. В 1905 году они пускали, и частенько, в барские хоромы "красного петуха". Это можно было понять и простить - насолили мужикам некоторые неумные господа. Но сейчас не 1905 год, а другие времена! Можно же договориться наконец! А мужики господ выгоняли; случалось, поджигали усадьбы, но чаще усадьбы берегли, даже охраняли, особенно машинные сараи, где хранились сеялки, веялки, косилки, - пригодится, дескать, и, как пролетарии, ходили с лозунгами "Вся власть Советам!". И еще одно было тягостно, непонятно - русские люди в большинстве не хотели воевать, продолжать войну с Германией.
И Савинков поспешил на Юго-Западный фронт полномочным комиссаром Временного правительства при генерале Лавре Георгиевиче Корнилове.
Надежд на Верховного главнокомандующего вооруженными силами Временного правительства возлагалось много, и самая главная: только он, Лавр Корнилов, сможет покончить с большевиками и навести в России властной рукой железный порядок и продолжить войну с тевтонами до победного конца.
Савинкову хотелось быть там, откуда должна прийти победа, и он охотно принял предложение стать комиссаром Временного правительства при ставке Верховного главнокомандующего. А ставка в августовские жаркие дни 1917 года являлась не только военной ставкой, а главным штабом контрреволюции.
Победы не вышло - не получилось! Питерский пролетариат грудью встал на защиту революции. Кандидата в российские Наполеоны арестовали по приказу другого кандидата, метившего на то же место, - Александра Федоровича Керенского и поместили под охраной на гауптвахте в городе Быхове.
Лавра Корнилова спас верный друг генерал Духонин, назначенный в сентябре 1917 года Временным правительством начальником штаба Верховного главнокомандующего. Духонин освободил Корнилова, снабдил деньгами, охраной, помог уйти на Дон.
Правда, самому Духонину не повезло. После Октября он объявил себя Верховным главнокомандующим. Большевики сначала вроде бы не возражали, а потом, ночью 9 ноября по старому стилю, вызвали Духонина к прямому проводу и потребовали, чтобы он немедленно начал переговоры с воюющими государствами о перемирии. Со стороны большевиков у провода находились Ленин, Сталин и Крыленко. Духонин начал ссылаться на всякие трудности, а потом намекнул - кто вы, дескать, такие?!
И получил свое: "Уволить!" И главнокомандующим назначили прапорщика Крыленко.
А вскорости Духонина убили…