Борис Викторович решил, что ему в Петрограде, да и не только в столице, а везде, где у власти большевики, находиться резону нет и препожаловал на Дон.
Генералы Алексеев, Каледин и другие - их тут много собралось - с Борисом Викторовичем говорить говорили, но существенную разницу между собой и террористом обозначали без всяких околичностей - бог с ним, с Плеве, характер у покойника был вздорный, а вот кончину великого князя Сергея Александровича и тем более посягательство на жизнь государя императора простить невозможно.
Особенно круто обошелся с Борисом Викторовичем товарищ донского атамана Каледина Митрофан Богаевский, младший брат генерала Африкана Богаевского. Митрофан был вроде бы господин интеллигентный, учился в университете, одно время даже преподавал, а разговаривал с Савинковым, как мясник, - грубо, неучтиво.
- Вы нам воду в тихом Доне не мутите! Нос не задирайте! Эка невидаль - на Дубасова покушались, мы эти, как их, головы р-рубить враз могем!..
Как-то на заседании Донского гражданского совета Савинков удивился чрезвычайно - вошел седовласый, лохматый Струве, вошел, как свой, с улыбкой кивнул Каледину. Петр Бернгардович сделал вид, что Савинкова не узнал.
Попозднее тот же Митрофан Богаевский объяснил Борису Викторовичу разницу между ним, Савинковым, и "легальным марксистом".
- Марксистом Петр Бернгардович никогда не был, так немножко баловался, и все. И в убивцы, вроде вас, не лез… Так что вы, голубчик, должны сами соображать, почему мы к нему всей душой…
Где бы ни проходил Савинков - гостиничным коридором, по улице, в канцелярии войска Донского - спиной, каждым нервом чувствовал колючие взгляды, затылком ощущал взведенный курок нацеленного пистолета. Он понимал, монархистам - а на Дону собрались большей частью именно монархисты - он, социалист-революционер, руководитель "боевиков", нужен до поры до времени, а потом его как тягостную помеху уберут, причем без всякого шика. Пристрелят где-нибудь в номере, в ресторане - ну это еще куда ни шло, Жореса в кафе убили, - могут пристукнуть булыжником в темном переулке…
Савинков выехал из гостиницы на частную квартиру, но и тут не оставили в покое. Ночью забарабанили в дверь. Борис Викторович в исподнем выскочил в переднюю. Перепуганная хозяйка спросила: "Кого надо?"
- Савинков тут живет? Срочный пакет…
Хозяйка чиркнула спичкой, зажгла свечу. Борис Викторович жестом показал: "Откройте!"
Ввалился вдребезину пьяный молоденький офицер-артиллерист. Даже не ввалился - кто-то, невидимый в темноте, впихнул его в дверь. Офицерик что-то кричал о христопродавцах, о "красной сволочи". Потом истерически плакал, проклинал какого-то полковника Дувакина, наконец, стих и уснул на полу, возле дивана, служившего Савинкову постелью.
Утром офицер, глядя в сторону, мрачно сказал:
- Уезжайте! Меня послали убить вас, а я не мог… Я еще никого не убивал, тем более так близко…
А тут облегчающие душу вести из Москвы - у большевиков дела идут неважно, наступает голодуха, иностранные державы что-то затевают.
С дипломатами разговаривать приятнее, нежели с грубияном Митрофаном Богаевским, дипломаты - народ деликатный и, самое главное, в русских делах весьма заинтересованы, и более всего в том, чтобы русские солдаты отвлекли бошей от Западного фронта. Да и деньги у иностранцев есть, хоть и поистратились на войне, а все же великие державы, и кое-кто не только не поистратился, а совсем наоборот, получил солидный куш, доход.
И в Москве появился Виктор Иванович Степанов.
Петр Михайлович Шрейдер возвратился в "Малый "Париж", как обещал, ровно в три. Принимая ключ, внимательно посмотрел на доску - висит ли ключ от номера девять.
Шрейдер прожил в гостинице долго, больше месяца, подобрел - щедро раздавал чаевые. Ежедневно с четырех до шести находился в номере. К нему в это время иногда, не особенно часто, приходили разные люди, все больше в штатском, только раз пришел военный, да однажды минут на пять заскочил монах.
Виктор Иванович прожил в номере только два дня, потом распрощался.
- Мало у нас погостили, - с сожалением сказал портье.
- Слава богу, отыскал знакомых. Буду у них…
Знакомых у Савинкова оказалось много - французский консул Гренар, военный атташе генерал Лаверн, генерал-лейтенант Рычков, полковник Перхуров…
ВАЛЬС ШОПЕНА
В Молочном переулке в квартире семь дома номер два отмечали именины хозяйки - Василисы Николаевны. Стол, по бедному гастрономией и разносолами времени, был накрыт прилично: заливной судачок, ветчина, соленые огурцы, холодная телятина. На краю, напротив удобного, единственного во всей комнате кресла, на небольшой продолговатой тарелочке соблазнительно поблескивала паюсная икра, поставленная, очевидно, поближе к самому почетному гостю.
Гости собрались к девяти вечера. Приходили по одному, с интервалами в пять-семь минут. Звонили три раза - два длинных, один короткий.
Первым пришел бывший сотрудник "Русских ведомостей" Дикгоф-Деренталь. Чмокнул именинницу в пухленькую ручку, вздохнул, молча сел. Потом пожаловал совсем молодой, лет двадцати пяти, Борис Евгеньевич Покровский, служащий московской продовольственной милиции, тоже чмокнул, тоже молча сел, рядом с Деренталем, даже не сказав "здравствуйте". Хозяйка гостей не познакомила - выбежала на очередной звонок.
Вошел полковник Перхуров, конечно, в штатском, коротко бросил три слова:
- Добрый день, господа!
Пришли юрисконсульт английского представительства Виленкин и генерал Рычков, тоже, понятно, в штатском.
Хозяйка пригласила в столовую. Вошел Савинков. Оглядел всех изучающе, испытующе.
- Прошу!
Именинница незамедлительно выпорхнула с удивительной при со солидной фигуре поспешной легкостью. Через минуту из соседней комнаты приглушенно донеслись звуки рояля - Василиса Николаевна исполняла вальс Штрауса.
Разгуливавший по тротуару Петр Михайлович Шрейдер посмотрел на открытую форточку, прислушался, потом подошел к стоявшему на углу человеку в поддевке, негромко сказал:
- Началось…
В столовой было пусто. Савинков увел собеседников подальше от соблазна - совещались в небольшой комнатке для прислуги. Докладывал Перхуров:
- Нас пока немного, цифры, по некоторым соображениям, называть воздержусь. Думаю, вы поймете меня и не будете настаивать на точности.
- Я назову точное число, - перебил Савинков. - Здесь все свои. Нас не так уж мало - сто девяносто два. И это за первую неделю… Продолжайте, полковник.
- Нас не так много, - поморщившись, словно от зубной боли, продолжил Перхуров. - Но даже при этом, сравнительно небольшом количестве мы огромная сила… Огромная, потому что нас объединяет любовь в нашей истерзанной России, ненависть к большевикам, вера в освобождение родины от сумасшедших кремлевских народных комиссаров, позабывших стыд и честь…
Василиса Николаевна все играла и играла - перешла к Шопену. Капитан третьего ранга Казарновский, он же Петр Михайлович Шрейдер, устал от прогулки и от расспросов одетого в поддевку штабс-капитана Литвиненко: "Скоро они там? Замерз, как пес!"
После Перхурова долго, горячо говорил Савинков.
- Это только начало, друзья! Мы вырастаем в грозную для большевиков силу. Я предлагаю назвать нашу организацию, наше общество "Союз спасения родины и свободы". Возможно, есть иные предложения? Я готов слушать…
Немного поспорили для приличия. Решили слово "спасение" заменить "защитой". Проголосовали и утвердили: "Союз защиты родины и свободы".
Обсудили программу. Сначала первую часть - задачи ближайшего момента. Первые пункты - о необходимости свержения большевистского правительства, об установлении твердой власти, стоящей на страже национальных интересов России, и воссоздании национальной армии на основах настоящей воинской дисциплины, без комиссаров и комитетов, с восстановлением всех прав командного состава и должностных лиц - приняли быстро и единогласно.
Споры вызвал последний пункт: "Продолжение войны с Германией, опираясь на помощь союзников".
Особенно пылко возражал генерал Рычков.
- Извините, Борис Викторович. Простите за оговорку, Виктор Иванович, но я против такой постановки вопроса… Что значит - "опираясь на помощь союзников"? Назовите мне этих самых союзников.
- Это же ясно, генерал… Франция, Англия, Италия…
- Вы, Виктор Иванович, человек штатский, а я военный и на своей шкуре испытал, что это за союзники… Они до тех пор союзники, пока им или плохо, или выгодно… Бросят в самый разгар, если им покажется, что котлетами не пахнет… Сколько раз мы их в эту войну выручали…
- Что вы предлагаете, генерал?
- Объединиться с тевтонами и с ними до конца… Немцы - люди слова, ежели дадут - сдержат…
Генерал спорил долго, доходил до обидных слов, но не помогло - пункт о войне приняли в изложении Савинкова.
Вторая часть программы - о задачах последующего момента: "Установить в России образ правления, который обеспечит гражданские свободы и будет наиболее соответствовать потребностям русского народа" - обсуждений не вызвала. Все было туманно, неясно, предположительно.
Только Рычков, видимо, устав от спора, скептически заметил:
- Это еще дожить надо, до последующего-то момента!.. Бог его знает…
Сообщение о Положении "Союза защиты родины и свободы" тоже сделал сам Борис Викторович. Не говорил, а рубил слова - твердо, резко, подчеркивая смысл. Даже генерал Рычков посматривал на докладчика с удивлением - откуда у этого штатского такая четкость?
- Задачи, к выполнению которых мы готовимся, являются делом защиты не отдельного класса или партии, а делом общественным, всего народа…
Последние параграфы вызвали аплодисменты.
- Начатую борьбу не кончать! Какие бы ни были трудности, неудачи - не кончать! От тех, кто захочет отказаться от участия в нашем деле, потребовать сохранения полной тайны. За нарушение - смерть! Отказы принимать только до 25 мая. После этого числа за отказ - лишение жизни. За выдачу центрального штаба, равно как и программы "Союза", - расстрел!
Начальником штаба утвердили полковника Перхурова. Постановили создать при штабе три отдела: вербовки новых членов, оперативный, разведки и контрразведки и самостоятельный террористический отряд.
Когда с делами было покончено, Савинков открыл чемодан. Только Виленкин, доставивший накануне деньги, полученные от консула Гренара, спокойно наблюдал за Савинковым. Остальные, даже сдержанный, невозмутимый Перхуров, вытянули шеи - что там, в этом чемодане? И заулыбались, увидев пачки.
- Каждому из вас, друзья, предстоят расходы, понятно, разные: у одних больше, у других меньше. Потом сочтемся. А сейчас - получите аванс.
И раздал каждому по пачке.
Все, кроме Рычкова, вели себя деликатно - не спросили о сумме, не пересчитывали, неловко, стеснительно спрятали деньги. Генерал разорвал узенькую полоску, крест-накрест склеивавшую пачку, пересчитал, произнес довольным тоном: "Прилично! Совершенно верно! Как в банке!" - разделил на три части, неторопливо разложил по разным карманам.
Дикгоф-Деренталь презрительно оттопырил нижнюю губу - не генерал, а торгаш.
Рычков в коридоре, пока перебирались в столовую, успел шепнуть Деренталю:
- А вы нос не крутите… Денежки счет любят! Он сам сказал: "Потом сочтемся!"
Сначала выпили за "Союз защиты родины и свободы". Деренталь встал, преданно, влюбленно смотря на Савинкова, взволнованно, до дрожания голоса, до увлажнения глаз произнес высокопарный тост за "неукротимую, могучую энергию, ясный ум, чистую душу" Виктора Ивановича и, чуть не рыдая от восторга, воскликнул:
- Это бог послал нам его! Да будет славно его имя ныне, и присно, и во веки веков!
- Аминь! - невпопад брякнул генерал Рычков, торопливо доедая паюсную икру.
Пошли по кругу, подняли рюмки за всех. Перхуров, после краткой в его честь речи Савинкова, слегка наклонил голову, поблагодарил:
- Спасибо, господа, за доверие…
Иззябший, как щенок, Казарновский, проводив до угла Остоженки последнего гостя, прихватив Литвиненко, постучался в квартиру Василисы Николаевны. Открыла сама Василиса Николаевна - вся в слезах, с распухшим носом.
- Васенька, что случилось? - поразился ее виду Казарновский.
- Ладно, проходите, - утираясь передником, ответила хозяйка.
Капитан третьего ранга и штабс-капитан заторопились в столовую. Среди грязной посуды выделялась деревянная расписная чаша с сиротливым, одиноким, надкусанным соленым огурцом.
- Поработали! - не то с сожалением, не то с завистью произнес Казарновский.
Литвиненко посолил корочку, пожевал. Василиса Николаевна села в кресло, сжала голову пухлыми ладонями.
- Господи, какие свиньи! Все сожрали, все выпили, и никто спасибо не сказал. День рождения называется…
Казарновский попытался оправдаться:
- Я же думал вы просто так, для конспирации!
- А если бы ЧК налетела? Что бы вы, идиоты, сказали? Как меня зовут? Они умнее, чем вы думаете, - в святцы бы заглянули, и всем вам кутузка… Я сегодня по-настоящему именинница.
- Мы же не знали, дорогая… Все могло быть иначе…
- Уходите, кретины! И никогда больше этих хряков ко мне не приводите! Не хочу рисковать! Я думала - благородные люди, а они свиньи самые распоследние…
ЛЮДИ БЫВАЮТ РАЗНЫЕ…
На третий день после разгрома анархистов Андрея Мартынова на открытом собрании рабочих Брестских железнодорожных мастерских, где он работал до перехода в ВЧК, принимали в партию. Заявление о приеме в партию Андрей подал еще в феврале.
Андрей не был в мастерских всего около месяца, но как за это время изменились его товарищи! Если бы он видел их, как прежде, ежедневно, он, наверное, разницы бы не заметил, а сейчас ему стало не по себе - лица у ребят были худющие, глаза ввалились.
Только у Максима Лиходеева, молодого, лет под тридцать, слесаря, лицо было по-прежнему сытое, гладкое. Над Лиходеевым все насмехались за его какую-то волчью прожорливость. Случалось, дополнительно к пайку рабочим перепадало по две-три воблины, как-то раздали по куску копченой баранины. Все несли еду домой, только Лиходеев съедал все немедленно, не оставлял ни крошки.
Андрей никак не ожидал встретить в мастерских Петерса. Заметив его растерянность, Петерс улыбнулся.
Началось собрание. Андрея спрашивали, признает ли он программу и устав партии, расспрашивали про родителей, про Надю.
А затем секретарь ячейки Белоглазов сказал:
- Предоставляю слово товарищу из Чрезвычайной Комиссии, куда мы Мартынова послали работать…
- Что сказать, товарищи, - начал Петерс. - Вы рекомендовали, мы взяли. Хвалить у нас в ЧК не принято, да пока еще товарищ Мартынов ничего особого и не сделал. Но я думаю, что ни вы, ни мы не ошиблись…
Народу на собрании было много - человек двести, а когда секретарь сказал: "Кто за то, чтобы принять Мартынова в партию?" - рук поднялось мало - не больше двадцати. Мартынов сначала даже испугался, а потом, когда услышал: "Принято единогласно", вспомнил, что комячейка в мастерских маленькая, а остальные на собрании - беспартийные.
Перешли к "текущему моменту".
Секретарь объявил:
- Слово имеет член Центрального Исполнительного Комитета Петр Гермогенович Смидович…
Из задних рядов насмешливый голос сказал:
- Знаем! Сейчас наговорит три короба и все пустые!..
Смидович добродушно улыбнулся, положил на столик маленький листок бумаги и сказал:
- Очевидно, кто-то из присутствующих меня слушать не желает. Вольному воля!
- А дуракам советский рай! - крикнул все тот же насмешливый голос. - Нам не попугаи нужны, которые чужие слова повторяют, а ораторы.
Секретарь попробовал урезонить крикуна:
- Алфеев, перестань! Попроси слова, дам…
- Ты бы лучше слово Бухарину дал, - более определенно высказался Алфеев.
Смидович без улыбки, серьезно сказал:
- А я как раз и собирался о позиции Бухарина и всех "левых" коммунистов вам рассказать. И расскажу, но начнем, как говорят, по порядку. Вы, товарищи, о многом, я надеюсь, знаете из газет…
- Знаем, - загудели в зале.
- Поэтому общеизвестное я вам рассказывать не стану. Начну с Западного фронта. Командование германской армии, собрав крупные силы, начало наступление на англичан и французов. Сначала дело у немцев пошло неплохо, но потом они выдохлись и, потеряв в боях: около ста пятидесяти тысяч, приостановили наступление…
- В Киеве бузина, а в огороде дядька! - выкрикнули из заднего ряда.
- Это только вы, товарищ, думаете, что к нашим делам события на Западном фронте не имеют отношения… Чем больше потерь будет у германской армии, чем меньше успехов, тем надежнее мы можем рассчитывать на мирную передышку, которую мы получили по Брестскому миру…
- Черта с два!
- Каждый волен иметь свое мнение… Вернемся к фактам. Если бы я выступал, допустим, на Казанской железной дороге или на Курской, я бы сказал о последнем факте, но вы его уже знаете - сегодня с вашего вокзала отправились в Берлин сотрудники первого советского посольства… В самые, очевидно, ближайшие дни в Москву приедет немецкий посол. Немцы долго тянули вопрос об обмене послами, а тут сдались. Сопоставьте эти факты - потери на Западе и уступчивость в разговорах с нами - тут есть над чем поразмыслить, и прежде всего над тем, что Советское правительство правильно поступило, подписав Брестский мир… Что вы скажете, товарищ?
- Я потом выскажусь…
- И еще есть факты, которые ободряют нас, внушают большие надежды. В Берлине, Вене, в Брюсселе - во многих городах Западной Европы проходят демонстрации, митинге в защиту мира, в нашу защиту… Рабочий класс за мир, за нас, дорогие товарищи…
Хлопали бурно, долго. Кто-то крикнул:
- Алфеев! Вылазь!
Смидович жестом успокоил собрание, сделал небольшую паузу, и в наступившей тишине особенно ясно прозвучали его слова:
- Но наше положение, товарищи, очень тяжелое. Нас уже сейчас душит голод, а впереди до нового урожая самые тяжелые месяцы. Хлеб в стране есть, но его прячут, гноят те, кому не по нраву Советская власть, те, кому нож в сердце диктатура пролетариата…
Смидович говорил больше часа. Никто его уже не перебивал. Кто-то крикнул про "избиение анархистов", но его оборвали: "Брось, а то самого изобьем!"
- Седьмой съезд партии, - откровенно рассказывал Смидович, - избрал в Центральный Комитет Бухарина, Урицкого, Ломова, а они отказываются работать, заявляя, что не хотят разделять ответственность за последствия Брестского мира…
- Вроде как наш Лиходеев: как работа потруднее, так у него или теща в испанке, или жена животом мается, - крикнул кто-то.
После Смидовича выступали многие, но Алфеев отказался.
- Я вас не понимаю, а вы меня не поймете, - со злобой сказал он и ушел.
Потом слушали резолюцию. Последние слова резолюции, самые главные, самые нужные, были просты:
"Общее собрание поддерживает и одобряет правильную политику Советского правительства".
Внесли дополнение:
"Призвать "левых" коммунистов к порядку, чтобы не мешали".
Резолюция была принята единогласно. В заключение спели "Интернационал".
После собрания секретарь крепко пожал Андрею руку.
- Поздравляю! Только не забывай про наши мастерские…