- Я не нуждаюсь в твоих клятвах, Куртен: выйдя отсюда, я вернусь в Суде. Я предупрежу Жана Уллье, чтобы он был начеку, а Бонвилю посоветую подыскать другое убежище.
- Что ж, вот еще одна причина, - произнес Куртен, подавая перо своему молодому хозяину.
Мишель взял у него перо и написал на листке:
"Я, нижеподписавшийся, Огюст Франсуа Мишель, барон де ла Ложери, обязуюсь возобновить арендный договор с Куртеном на тех же условиях, на каких он владеет участком земли в настоящее время".
Он хотел было написать дату, но арендатор остановил его:
- Нет, молодой хозяин, не сейчас, пожалуйста. Мы поставим число на следующий день после вашего совершеннолетия.
- Хорошо, - сказал Мишель.
И он подписал документ, оставив над подписью свободное место, чтобы потом вписать число.
- Если бы господин барон пожелал отдохнуть поудобнее, чем на этом табурете, и не собирался возвратиться в замок, я бы сказал господину барону: там, наверху, имеется не слишком скверная кровать, и она в вашем распоряжении.
- Нет, Куртен, - ответил Мишель, - разве ты не слышал, что я возвращаюсь в замок Суде?
- А зачем вам туда? Раз уж господин барон заручился моим обещанием ничего не говорить, то ему спешить некуда.
- То, что видел ты, Куртен, мог видеть и кто-нибудь другой, и если ты будешь молчать, потому что обещал, другой, не давший такого обещания, сможет заговорить. Итак, до свидания!
- Господин барон волен поступать как ему угодно, - сказал Куртен, - но напрасно, право же, напрасно он возвращается в эту мышеловку.
- Ладно, ладно! Я благодарен тебе за советы, но я рад тебе сообщить, что я уже в том возрасте, когда могу делать то, что хочу.
И с этими словами, произнесенными с твердостью, на какую арендатор не считал его способным, он встал, открыл дверь и вышел.
Куртен провожал его взглядом, пока дверь за ним не закрылась; только тогда он схватил бумагу, обещавшую ему продление аренды, прочел, аккуратно сложил вчетверо и убрал в свой бумажник.
И тут ему показалось, что он слышит какие-то голоса возле дома; он подошел к окну, приоткрыл занавеску и увидел молодого барона рядом с матерью.
- Ага! - сказал он. - Передо мной, молодой петушок, вы распелись куда как громко; но вот госпожа наседка, она заставит вас притихнуть!
В самом деле, баронесса, видя, что Мишель все не возвращается, подумала, что Куртен мог сказать ей правду, и не будет ничего удивительного, если ее сын окажется у арендатора.
Мгновение она колебалась, отчасти от гордости, отчасти от боязни выходить ночью, но наконец материнская тревога взяла верх и, завернувшись в длинную шаль, она направилась по дороге, ведущей на ферму Куртена.
Дойдя до двери, она увидела, как из дома Куртена выходил ее сын.
Когда она поняла, что с молодым человеком ничего не случилось, все ее страхи исчезли и ничто больше не сдерживало ее властный нрав.
А Мишель при виде матери от неожиданности отпрянул назад.
- Идите за мной, сударь, - произнесла баронесса, - по-моему, самое время возвращаться в замок.
Бедному юноше даже в голову не пришло спорить или спасаться бегством: он пошел за матерью послушно и безучастно, как маленький ребенок.
За всю дорогу баронесса и ее сын не обменялись ни словом.
По правде говоря, Мишеля молчание устраивало больше, чем объяснение, когда его сыновнее послушание, или, вернее, слабость характера, неизбежно привело бы к тому, что мать одержала верх.
Когда они подходили к замку, уже начало светать.
Все так же молча баронесса проводила молодого человека в его комнату.
Там он увидел накрытый стол.
- Вы, наверное, проголодались и устали, - сказала баронесса.
И она добавила, показывая на стол и на кровать:
- Вам надо поесть и выспаться.
Затем баронесса удалилась, закрыв за собой дверь.
Молодой человек с содроганием услышал, как ключ два раза повернулся в скважине замка.
Его лишили свободы.
Уничтоженный, он рухнул в кресло.
Такая лавина событий способна была сломить и более волевого человека, чем барон Мишель.
Впрочем, у него был только небольшой запас энергии, да и тот ушел на разговор с Куртеном.
Быть может, он не рассчитал своих сил, заявляя арендатору, что вернется в замок Суде.
Как заметила мать, он устал и проголодался.
На людей в возрасте Мишеля предъявляет свои права и другая строгая мать - природа.
Кроме того, его волнение несколько улеглось.
Раз баронесса, показав ему на стол и на кровать, сказала: "Вам надо поесть и выспаться" - это означало, что она не собиралась заходить к нему, пока он не сделает то, что она велела.
Таким образом, перед объяснением у него будет несколько часов отдыха.
Наскоро поев, Мишель проверил дверь и, убедившись в том, что его действительно заперли снаружи, улегся в постель и заснул.
Проснулся он около десяти часов утра.
Лучи ослепительного майского солнца осветили его комнату.
Он открыл окна.
На ветвях деревьев, покрытых молодой и нежной зеленой листвой, щебетали птицы, на газоне распускались первые розы, бабочки кружились в воздухе.
И казалось, что в такой чудесный день несчастье надежно упрятано под замок и не сможет никому причинить вреда.
Ликование природы, проснувшейся после долгого зимнего сна, прибавило бодрости молодому человеку, и он стал ждать прихода матери, уже не волнуясь.
Но время шло, часы уже пробили полдень, а баронесса все не появлялась.
Мишель с некоторой тревогой заметил, что еды на столе хватило не только на вчерашний ужин, но ее осталось и на сегодняшний завтрак и даже на обед.
Тогда он стал опасаться, как бы его затворничество не продлилось дольше, чем он думал.
Эти опасения усилились, когда пробило два, а затем и три часа.
Он напряженно прислушивался к любому шороху, и ему показалось, что ветер донес до него выстрелы со стороны Монтегю.
Создавалось впечатление, что стрелял взвод.
Однако невозможно было с полной уверенностью утверждать, что он действительно услышал выстрелы.
Монтегю находился более чем в двух льё от Ла-Ложери, а эти звуки были похожи на раскаты дальнего грома.
Но нет - небо было чистым.
Перестрелка продолжалась около часа; затем вновь наступила тишина.
Барона охватило такое беспокойство, что он - если не считать завтрака - совершенно забыл о еде.
Впрочем, он успел принять решение: когда наступит ночь и кругом все уснут, он вывинтит замок своей двери столовым ножом и выйдет, но не через вестибюль - входная дверь скорее всего тоже будет заперта, - а вылезет через какое-нибудь окно.
Надежда на бегство вернула узнику аппетит.
Он плотно пообедал, как человек, уверенный в том, что у него впереди бурная ночь, и набирающийся сил, чтобы выдержать превратности предстоящего пути.
Мишель окончил обед к семи часам; через час должно было стемнеть; он лег на кровать и стал ждать.
Он бы охотно поспал: сон помог бы ему скоротать время, но он был слишком взволнован. Напрасно он закрыл глаза; его слух был постоянно начеку и продолжал улавливать малейшие шорохи.
К его великому удивлению, мать не пришла в его комнату: он не видел ее с самого утра. Со своей стороны она должна была бы предположить, что с наступлением ночи пленник приложит все силы, чтобы сбежать.
Наверно, она что-то задумала, но что именно?
Внезапно молодому барону показалось, что он услышал звон бубенчиков, какие навешивают на хомут почтовой лошади.
Он подбежал к окну.
В сумерках можно было различить, что по дороге из Монтегю к замку Ла-Ложери с большой скоростью приближалось что-то темное.
К звону бубенчиков теперь уже примешивался стук копыт двух лошадей.
В это мгновение форейтор, скакавший на одной из двух лошадей, щелкнул кнутом, очевидно возвещая о своем прибытии.
Все стало на свои места: это прибыл форейтор с двумя почтовыми лошадьми.
В то же время молодой барон инстинктивно посмотрел во двор и увидел, как слуги выкатывают из каретного сарая дорожный экипаж его матери.
И тут его осенило.
Эти почтовые лошади из Монтегю, этот форейтор, щелкнувший кнутом, эта дорожная коляска, которую выкатывали из каретного сарая… Сомнений больше не было: мать решила уехать и забрать его с собой! Вот зачем она закрыла его и не выпускала из комнаты. Она придет за ним перед самым отъездом, посадит в коляску - и погоняй, кучер!
Она слишком хорошо знала силу своего влияния на молодого человека и была уверена, что он не посмеет ослушаться.
Мысль об этой зависимости, на какую так твердо рассчитывала мать, вывела молодого человека из себя именно потому, что он понимал, насколько правильны были эти расчеты: у него не оставалось сомнений в том, что, оказавшись лицом к лицу с баронессой, он не посмеет ей прекословить.
Но оставить Мари, отказаться от волнующей жизни, к которой его приобщили сестры Суде, не участвовать в драме, какую собираются возглавить в Вандее граф де Бонвиль и его таинственный спутник, - все это казалось ему невозможным, и более того - постыдным.
Что подумают о нем обе девушки?
Мишель решился пойти на все, лишь бы избежать подобного унижения.
Он подошел к окну, прикинул расстояние от подоконника до земли: оно составляло примерно тридцать футов.
Какое-то мгновение молодой барон пребывал в задумчивости: в его душе явно происходила большая борьба.
Наконец, судя по всему, он принял решение; подойдя к секретеру, он достал оттуда крупную сумму денег золотом и рассовал их по карманам.
Тут ему послышались шаги в коридоре.
Он быстро закрыл секретер, бросился на кровать и стал ждать.
Но по необычайно напрягшимся мускулам его лица внимательный наблюдатель непременно догадался бы, что решение принято.
Каково было это решение? Вероятнее всего, мы рано или поздно узнаем о нем.
XVII
КАБАЧОК ОБЕНА КУЦАЯ РАДОСТЬ
Даже для властей, которые обычно последними узнают о настроениях жителей во вверенных им областях, было очевидно, что в Бретани и Вандее готовилось восстание.
Как говорил Куртен баронессе де ла Ложери, совещания руководителей легитимистской партии ни для кого не были секретом: имена новых Боншанов и д’Эльбе, собиравшихся возглавить вандейскую армию, были известны всем, в том числе и полиции; восстанавливалась старая организация по приходам, капитантствам и округам; священники отказывались петь "Domine salvum fac regem Philippum" и призывали прихожан молиться за Генриха V, короля Франции, и регентшу Марию Каролину; наконец, в прилегавших к Луаре департаментах, особенно Нижней Луаре и Мен-и-Луаре, в воздухе чувствовался запах пороха, что предшествует большим политическим бурям.
Несмотря на всеобщее брожение умов, а, быть может, именно благодаря этому, ярмарка в Монтегю обещала быть великолепной.
Хотя обычно ярмарка не пользовалась большим успехом, на этот раз на нее съехалось множество крестьян: рядом были жители областей Можа и Реца и обитатели Бокажа и равнины, и, что уже явно указывало на воинственные намерения прибывших, среди этого скопления широкополых шляп и непокрытых голов с длинными волосами почти не было видно белых кружевных чепчиков.
В самом деле, женщины, обычно составлявшие большинство в торговых рядах, сегодня не приехали на ярмарку в Монтегю.
И наконец - и этого было бы вполне достаточно для самых недогадливых, чтобы понять, что они присутствуют на сборе мятежников, - если покупателей на ярмарке в Монтегю было в избытке, то лошадей, коров, овец, масла, зерна, которыми там издавна торгуют, не было вовсе.
Откуда бы ни приехали крестьяне - из Бопрео, Мортаня, Брессюира, Сен-Фюльжана или Машкуля, - они, вместо привычных товаров, выставляемых на продажу, взяли с собой лишь кизиловые палки, обтянутые кожей, и по тому, как их сжимали в руках, не было похоже, что кто-то здесь собирается заниматься торговлей.
Площадь и единственная большая улица Монтегю, на которых расположилась ярмарка, выглядели мрачно, даже угрожающе, но в то же время торжественно, что было совершенно несвойственно такого рода сборищам.
Немногочисленные фокусники, шарлатаны, торговавшие сомнительным зельем, и зубодеры, напрасно стучавшие по своим ящикам, дули в медные рожки, били в тарелки, сыпали развеселыми прибаутками, зазывая публику: им не удавалось разгладить морщины на нахмуренных лицах тех, кто проходил мимо, не удостаивая вниманием их музыку или болтовню.
Как и их северные соседи-бретонцы, жители Вандеи никогда не отличались разговорчивостью; в этот день они почти не раскрывали рта.
Большинство из них стояли, прислонившись спиной к стенам домов, садовым заборам или деревянным поперечинам ограды, обрамлявшей площадь, стояли, скрестив ноги, надвинув на глаза широкополые шляпы, опираясь обеими руками на палки, неподвижно, словно статуи.
Другие собирались небольшими группами и - странное дело - казалось, чего-то ждали и были не более разговорчивы, чем стоявшие в стороне.
Кабачки были переполнены. Сидра, водки и кофе поглощалось неимоверно много. Но вандейские крестьяне отличаются столь отменным здоровьем, что огромное количество напитков, которое они потребляли, не оказывало заметного влияния на их внешний вид и поведение: лица их были слегка красными, глаза немного блестели, но люди настолько владели собой, что не вступали в споры ни с содержателями кабачков, ни с теми горожанами, с которыми им приходилось сталкиваться.
В самом деле, в городах, вдоль больших дорог Вандеи и Бретани настроения, в общем, всегда клонятся в пользу идей развития и свободы, но заметно, что эти чувства остывают сразу же, едва отходишь от дороги, и совсем исчезают, как только вступаешь в глубь провинции.
Вот почему все жители крупных городов, если только они не проявили своей преданности роялизму самым наглядным образом, являются в глазах крестьян патриотами, а патриоты для них - это те, кого они обвиняют во всех несчастьях, последовавших за великим восстанием. Вот почему они питают к ним глубокую, многолетнюю ненависть, характерную для времен гражданских войн и религиозных расколов.
Прибыв на ярмарку в Монтегю, городок, занятый в этот день подвижным отрядом в сотню человек, жители деревень очутились среди своих противников. Они это понимали и потому сохраняли под внешним миролюбием осторожность и бдительность, напоминая солдат, укрытых доспехами.
Но один из многочисленных кабачков Монтегю держал человек, на которого вандейцы могли полагаться, и, вследствие этого, держались они по отношению к нему непринужденно.
Этот кабачок находился в центре городка прямо на том месте, где проводилась ярмарка, на углу площади и узкой улочки, выходившей не на другую улицу и не в поля, а к реке Мен, омывавшей городок с юго-запада.
На кабачке не было никакой вывески.
Высохшая веточка букса, воткнутая в щель стены, да несколько яблок за окном, покрытым такой пылью, что оно могло обходиться без занавесок, указывали на назначение заведения.
А что касается его завсегдатаев, то они в указателях не нуждались.
Хозяина кабачка звали Обен Куцая Радость.
Обен - была его фамилия; Куцая Радость - прозвище; им он был обязан неуемно веселому нраву своих приятелей.
Вот при каких обстоятельствах он получил его.
Хотя роль, которую играет Обен в нашей истории, незначительна, мы все же должны немного рассказать о его прошлом.
В двадцать лет Обен был таким хилым, тщедушным и болезненным, что даже не слишком взыскательная призывная комиссия 1812 года сочла его недостойным тех милостей, какими его величество император и король имел обыкновение осыпать новобранцев.
Но в 1814 году та же самая призывная комиссия, постарев на два года, стала менее разборчивой: рассудив, что те молодые люди, которые раньше ей казались неполноценными, все же лучше, чем ничего, и могли, пусть только на бумаге, противостоять силам государей объединенной Европы.
Вот так Обен был призван в действующую армию.
Однако пренебрежение, с каким к нему отнеслись в первый раз, настроило его против воинской службы; решив обмануть правительство, он обратился в бегство и пристал к одной из банд дезертиров, появившихся в этих краях.
Чем меньше людей можно было поставить под ружье, тем безжалостнее вели себя агенты императорских властей по отношению к уклонявшимся от призыва.
Обен, не особенно тщеславный от природы, ни за что бы не подумал, что он так необходим правительству, если бы не увидел собственными глазами, сколько сил положили власти, чтобы разыскать его в лесах Бретани и болотах Вандеи.
Жандармы рьяно преследовали дезертиров.
В одной из стычек, какими обычно кончались эти преследования, Обен отстреливался с отвагой и упорством, доказывавшими, что призывная комиссия 1814 года не была уж так не права, признав его годным к военной службе; в одной из этих стычек в Обена угодила пуля, и его, посчитав мертвым, бросили посреди дороги.
В тот день некая зажиточная горожанка из Ансени ехала на своей двуколке по дороге, идущей по берегу реки из Ансени в Нант.
Было восемь или девять часов вечера, то есть время, когда уже совсем стемнело.
Наткнувшись на труп посреди дороги, лошадь шарахнулась в сторону и решительно отказалась двигаться дальше.
Горожанка хлестнула лошадь; животное встало на дыбы.
После новых ударов хлыста лошадь развернулась и захотела во что бы то ни стало вернуться обратно в Ансени.
Горожанка, не привыкшая к таким капризам своей лошади, вылезла из двуколки.
Тут все стало ясно. Дорогу загораживало мертвое тело.
Такого рода встречи были не редкими в те времена.
Горожанка почти не испугалась; она привязала лошадь к дереву и собралась оттащить тело Обена в канаву, чтобы освободить путь своей двуколке и другим экипажам, которые могли последовать за ней.
Однако, прикоснувшись к телу мертвеца, она обнаружила, что оно еще теплое.
От прикосновения женщины или же от внезапной боли, вызванной этим прикосновением, Обен очнулся; он вздохнул и пошевелил руками.
Кончилось все тем, что, вместо того чтобы оттащить его в канаву, женщина уложила его в двуколку и, не продолжив путь в Нант, вернулась в Ансени.
Женщина была роялисткой и очень набожной, поэтому причина, по которой Обен был ранен, и ладанка, которую она обнаружила на его груди, вызвали в ней неподдельное участие.
Она послала за хирургом.
У несчастного Обена обе ноги были перебиты пулей, и их пришлось ампутировать.
Горожанка лечила Обена, ухаживала за ним с преданностью сестры милосердия; ее доброе дело, как почти всегда бывает, привязало ее к тому, кто был ею облагодетельствован, и, когда Обен поправился, она предложила бедному инвалиду, к его крайнему удивлению, свою руку и сердце.
Разумеется, Обен согласился.
И с этих пор Обен, изумив всю округу, стал одним из мелких собственников кантона.