Увы! Счастье Обена длилось недолго: через год жена его умерла; она предусмотрительно составила завещание, по которому все ее состояние отходило к мужу; однако законные наследники г-жи Обен оспорили ее волю из-за несоблюдения формы, и, после того как суд в Нанте удовлетворил их претензии на наследство, бедный дезертир остался, как Толстый Жан, с тем, что имел прежде.
Впрочем, мы ошиблись: у Толстого Жана все же оставались обе ноги.
Из-за того, что процветание Обена длилось недолго, остроумные жители Монтегю, как легко себе представить, немало завидовавшие дезертиру, теперь радовались его несчастью, так быстро последовавшему за небывалой удачей, и прибавили к имени Обен прозвище "Куцая Радость".
Наследники, оспорившие завещание, принадлежали к либералам; Обен не мог не перенести на всю их партию ту ярость, что вызвал у него проигранный процесс.
Так он и сделал, и притом вполне осознанно.
Ожесточившийся из-за своего увечья, уязвленный вопиющей, как ему казалось, несправедливостью, Обен Куцая Радость испытывал ко всем родственникам жены, судьям и патриотам, кого он считал повинными в своем несчастье, лютую ненависть, подогреваемую политическими событиями и ожидавшую лишь подходящей минуты, чтобы вылиться в действия, которые при его мрачной, мстительной натуре могли иметь ужасные последствия.
При таком увечье Обену нечего было и думать о том, чтобы вернуться к крестьянскому труду и стать фермером, кем были его отец и дед.
И пришлось ему, несмотря на глубокое отвращение к городской жизни, обосноваться в городе. Собрав остатки былого богатства, он поселился среди тех, кого ненавидел, в том же самом Монтегю, в кабачке, где мы его встречаем через восемнадцать лет после только что описанных нами событий.
У легитимистской партии в 1832 году не было более фанатичного сторонника, чем Обен Куцая Радость. Разве его служение этой партии не было осуществлением личной мести?
Деревянные ноги не помешали Обену Куцая Радость быть самым энергичным (кстати, и самым смышленым) участником создававшегося движения.
Как тайный агент в лагере неприятеля, он сообщал вандейским вождям обо всех правоохранительных мерах, предпринимаемых правительством не только в кантоне Монтегю, но и в других местах.
Странствующие попрошайки, эти гости на день, которых не принимают в расчет и не остерегаются, превратились в его руках в бесценных помощников, действовавших на десять льё вокруг, и служили ему одновременно и как лазутчики, и как посредники между ним и сельскими жителями.
Его кабачок был самым удобным местом встреч для тех, кого называли шуанами; как мы уже сказали, это было единственное место, где им не приходилось скрывать свои роялистские настроения.
В день ярмарки в кабачке Обена Куцая Радость, на первый взгляд, было не так много посетителей, как можно было ожидать при таком стечении крестьян из окрестных деревень.
В первой из двух зал, низком и темном помещении, обстановку которого составляли некогда полированная стойка и несколько скамеек и табуретов, сидели с десяток крестьян.
По их опрятной и даже, можно сказать, изящной одежде можно было сделать вывод, что это были зажиточные фермеры.
Первую залу отделяла от второй широкая застекленная дверь с хлопчатобумажными занавесками в красно-белую клетку.
Это второе помещение служило Обену Куцая Радость одновременно кухней, столовой, спальней и кабинетом, а в особых случаях дополнением к общей зале; здесь он принимал друзей.
Обстановка комнаты отвечала этим пяти ее назначениям.
В глубине стояла очень низкая кровать с балдахином и пологом из зеленой саржи; она принадлежала владельцу кабачка.
Рядом с кроватью находились две громадные бочки, откуда наливали сидр и водку для посетителей.
У входа, справа, был очаг, обширный и высокий, как в крестьянской хижине; посреди комнаты - дубовый стол с двумя длинными деревянными скамейками, а напротив очага - буфет с красовавшимися в нем тарелками и оловянными кувшинами.
Распятие с прикрепленной к нему освященной веточкой букса, восковые статуэтки святых и грубо раскрашенные образа были единственными украшениями комнаты.
В день ярмарки в Монтегю Обен открыл для своих многочисленных друзей то, что можно было назвать его святилищем.
Если в общей зале можно было насчитать десять - двенадцать посетителей, то в задней комнате собралось более двадцати человек.
Большинство из них сидели вокруг дубового стола, пили и вели оживленный разговор.
А трое или четверо доставали из мешков, стоявших в углу комнаты, круглые лепешки, пересчитывали их, складывали в корзины, а корзины передавали либо нищим, либо женщинам, которые заглядывали в дверь, находившуюся в другом углу комнаты, за бочками.
Эта дверь выходила на маленький дворик, а дворик, в свою очередь, - на узкую улочку (о ней мы уже упоминали).
Обен Куцая Радость сидел под навесом очага на некоем подобии деревянного кресла; рядом с ним, с собакой у ног, сидел человек в черном шерстяном колпаке и накидке из козьей шкуры - в нем мы узнаем нашего старого приятеля Жана Уллье.
Позади них племянница Обена, молодая и красивая крестьянка, взятая владельцем кабачка себе в помощницы, поддерживала огонь и следила за дюжиной глиняных горшочков, в которых тушилось на умеренном жару то, что крестьяне называют "гренки в сидре".
Обен Куцая Радость очень горячо, хоть и негромко, говорил что-то Жану Уллье, когда в общей зале кабачка раздался свист, похожий на призывно-тревожный клич куропатки.
- Кто это к нам идет? - воскликнул Обен, наклоняясь, чтобы заглянуть в дырку, проделанную им в занавеске. - Человек из Ла-Ложери… Берегитесь!
После того как о предупреждении стало известно всем, к кому оно было обращено, комната Обена приняла обычный вид.
Дверь в углу тихо закрылась; женщины и нищие исчезли.
Люди, считавшие лепешки, обвязали мешки, уложили их на пол, уселись на них в самых непринужденных позах и закурили трубки.
Что же касалось тех, кто пил за столом, то все они замолчали, а трое или четверо словно по волшебству уронили головы на стол и заснули.
Жан Уллье отвернулся к очагу, чтобы скрыть лицо от взглядов вошедших.
XVIII
ЧЕЛОВЕК ИЗ ЛА-ЛОЖЕРИ
Куртен - ибо именно его Куцая Радость назвал "человеком из Ла-Ложери" - вошел в общую залу кабачка.
Кроме условного свиста, настолько искусного, что его действительно можно было принять за голос прирученной куропатки, присутствовавшие, казалось, ничем не выразили к нему свое отношение, беседа за столом продолжалась, только из серьезной она после появления Куртена стала очень веселой и шумной.
Арендатор огляделся и, не найдя, по-видимому, в общей зале того человека, кого он искал, решительно открыл застекленную дверь и просунул свою мордочку хорька в заднюю комнату.
И здесь тоже, по-видимому, никто не обратил на него внимания.
Одна лишь Мариэтта, племянница Обена, поглощенная обслуживанием посетителей, на мгновение прервала разливать сидр, выпрямилась и спросила Куртена, как спросила бы любого другого завсегдатая кабачка своего дяди:
- Что прикажете подать, господин Куртен?
- Чашку кофе, - ответил Куртен, поочередно вглядываясь в каждого из сидевших за столом и по углам комнаты.
- Хорошо… Сядьте где-нибудь, - ответила Мариэтта, - а я принесу вам кофе.
- О! В этом нет нужды, - добродушно ответил Куртен. - Налейте-ка мне его сейчас в мою чашку, я выпью у огня вместе с друзьями.
Никто из присутствующих не подал виду, что их покоробили слова Куртена, однако никто и не подвинулся, чтобы освободить ему место.
Куртену пришлось сделать еще один шаг вперед.
- Хорошо вам живется, приятель Обен? - спросил он у владельца кабачка.
- Как видите, - ответил тот, даже не повернув головы в его сторону.
Куртену нетрудно было заметить, что в этой компании его принимали без особого доброжелательства; но не таков он был, чтобы смутиться из-за подобного пустяка.
- Ну-ка, Мариэтта, - сказал он, - дай-ка мне табурет, я устроюсь рядом с твоим дядей.
- Так ведь нет свободных табуретов, господин Куртен, - ответила девушка, - слава Богу, у вас достаточно хорошие глаза, чтобы это заметить.
- Ну, что ж, тогда твой дядя отдаст мне свой, - с дерзкой фамильярностью продолжил Куртен, хоть его и не слишком воодушевляло поведение кабатчика и его гостей.
- Если уж так надо, - проворчал Обен, - ты его получишь, раз я тут хозяин, и пусть никто не скажет, что в "Ветке остролиста" не дали табурет тому, кто пожелал сесть.
- Ну, тогда уступи мне место, краснобай, потому что я вижу здесь того, кого ищу.
- Кого же ты искал? - спросил Обен, вставая, и в то же мгновение двадцать посетителей поднялись с мест и предложили ему свои табуреты.
- Ищу Жана Уллье, - ответил Куртен, - и, сдается мне, он здесь.
Услышав свое имя, Жан Уллье тоже поднялся с места.
- Ну, и что же вы от меня хотите? - спросил он почти угрожающим тоном.
- Полно вам, полно, не надо меня пытаться съесть живьем! - ответил мэр Ла-Ложери. - То, что я собираюсь сказать вам, для вас еще важнее, чем для меня.
- Метр Куртен, - строго возразил Жан Уллье, - вопреки тому, что вы только что сказали, мы с вами не друзья, до этого очень даже далеко! И вы слишком хорошо это знаете, и не могли прийти сюда к нам с добрыми намерениями.
- А вот тут вы ошибаетесь, приятель Уллье.
- Метр Куртен, - продолжал Жан Уллье, не обращая внимания на знаки, которые подавал ему Обен, призывая к осторожности, - метр Куртен, с тех пор как мы с вами знакомы, вы всегда были синим и всегда вели нечистую игру.
- Нечистую игру? - перебил арендатор со своей неизменной хитрой улыбкой.
- О! Я знаю, о чем говорю, и вы тоже, я думаю. Речь идет о землях, полученных из нечистых рук. Вы связались с городскими недоумками; вы преследовали тех жителей поселков и деревень, кто сохранил веру в Бога и короля. Что же сегодня может быть общего между вами, кто делал все это, и мной, кто поступал как раз наоборот?
- Не скажите, - не отступал Куртен, - не скажите, приятель Уллье, я не из вашего круга, это правда. Но, хотя я и принадлежу к другой партии, все же мое мнение таково, что между соседями не следует желать друг другу смерти. Клянусь, я искал вас и пришел к вам только для того, чтобы оказать вам услугу.
- Ваши услуги мне ни к чему, метр Куртен, - заявил Жан Уллье.
- Почему же? - спросил арендатор.
- Потому что за вашими услугами наверняка скрывается измена.
- Значит, вы отказываетесь меня выслушать?
- Отказываюсь, - резко ответил егерь.
- И напрасно, - произнес вполголоса Обен, которому грубоватая прямота его единомышленника показалась оплошностью.
- Ну, что же, - медленно проговорил Куртен, - если с обитателями замка Суде случится несчастье, вините только себя, приятель Уллье.
Куртен произнес слово обитатели с явным намеком, включая в их число и гостей; Жан Уллье не мог не понять этот намек и, несмотря на присущую ему силу воли, страшно побледнел.
Он пожалел, что зашел так далеко, но взять свои слова назад было бы опасно.
Если у Куртена имелись какие-то подозрения, то такое отступление могло только их укрепить.
Поэтому Уллье постарался унять волнение и снова с самым равнодушным видом сел на табурет, спиной к Куртену. Это выглядело настолько естественно, что даже пройдоха Куртен оказался обманутым.
Вместо того чтобы поспешно выйти из кабачка, как полагалось бы после таких слов, он стал неторопливо искать в своем кожаном кошельке мелочь, чтобы заплатить за чашку кофе.
Обен понял причину его медлительности и воспользовался благоприятным моментом, чтобы вступить в разговор.
- Жан, старина, - добродушно обратился он к Жану Уллье, - мы с тобой давние друзья и не первый год, как я понимаю, идем одной дорогой: тому свидетельство эти деревянные ноги! Так вот, я не постесняюсь тебе сказать при господине Куртене, что ты не прав, слышишь? Пока кулак сжат, только сумасшедший может сказать: "Я знаю, что в кулаке". Конечно, господин Куртен, - продолжил Обен Куцая Радость, упорно называя так мэра Ла-Ложери, - конечно, господин Куртен не на нашей стороне, но он не выступал против нас; он был сам за себя - вот и все, в чем можно его упрекнуть. Но сегодня, когда утихли все раздоры, сегодня, когда нет больше ни синих, ни шуанов, сегодня, когда у нас, слава Богу, нет войны, что тебе до цвета его кокарды? И право же, если господин Куртен хочет сказать тебе что-то дельное, как он утверждает, отчего бы тебе его не выслушать?
Жан Уллье нетерпеливо пожал плечами.
"Старый лис!" - подумал Куртен, слишком хорошо осведомленный о том, что происходило в здешних краях, чтобы его могло обмануть красноречие Обена.
Однако вслух он произнес:
- Тем более что политика не имеет никакого отношения к тому, о чем я собирался ему рассказать.
- Вот видишь, - подхватил Обен, - ничто не мешает тебе перемолвиться словечком с господином мэром. А ну-ка подвинься, пусть он сядет рядом с тобой, и потолкуйте в свое удовольствие.
Все это, однако, не заставило Жана Уллье взглянуть на Куртена дружелюбнее или хотя бы повернуться к нему лицом.
Он лишь не поднялся с места, чего можно было опасаться, когда арендатор садился рядом с ним.
- Приятель Уллье, - произнес Куртен в качестве предисловия, - сдается мне, что хороший разговор надо хорошенько спрыснуть. "Вино - это мед, излитый на слова", как сказал наш кюре… правда, не в проповеди; но все равно ведь чистую правду сказал. Если б мы вместе распили бутылочку, от этого, быть может, мне было бы легче говорить.
- Как вам угодно, - ответил Жан Уллье (как бы ни было противно ему пить с Куртеном, он посчитал эту жертву необходимой для дела, которому служил).
- Есть ли у вас вино? - спросил Куртен у Мариэтты.
- Ну и ну! - воскликнула девушка. - Есть ли у нас вино! Что за вопрос!
- Я имею в виду хорошее вино в запечатанной бутылке.
- Вино в запечатанной бутылке у нас есть, - не без гордости сообщила Мариэтта, - только вот цена ему сорок су.
- Э! - вмешался Обен; он уселся с другой стороны очага, чтобы уловить, если это будет возможно, хоть что-нибудь из таинственного сообщения Куртена. - Господин мэр, деточка, человек обеспеченный, и расход в сорок су не помешает ему заплатить аренду баронессе Мишель.
Куртен пожалел, что позволил себе так много: если, по несчастью, опять наступят такие времена, как при той большой войне, наверное, будет опасно слыть чересчур богатым.
- Не помешает! - подхватил он. - Не помешает! Это вы так думаете, приятель Обен! Да, конечно, на уплату аренды мне хватает, но, поверьте, заплатив за аренду, я буду счастлив, если мне удастся свести концы с концами. Вот и все мое богатство!
- Богатый вы или бедный - это нас не касается, - заметил Жан Уллье. - Что вы там хотели мне сказать? Не мешкайте!
Куртен взял бутылку, которую принесла Мариэтта, тщательно вытер горлышко рукавом, налил сначала немного вина себе, наполнил стакан Жана Уллье, а затем свой, чокнулся и, медленно смакуя вино, сказал:
- Не худо живется тому, кто каждый день попивает такое винцо! - сказал он и прищелкнул языком.
- Особенно если пить его с чистой и спокойной совестью, - заметил Жан Уллье, - сдается мне, именно это придает добрый вкус вину.
- Жан Уллье, - продолжил Куртен, оставив без внимания философское замечание собеседника и наклонившись к очагу так, чтобы его услышал только тот, к кому он обращался. - Жан Уллье, вы на меня держите зло, и вы не правы, честное слово, не правы, это я вам говорю.
- Докажите - и тогда я с вами соглашусь. Видите, какое у меня к вам доверие.
- Я вам зла не желаю, как сейчас сказал Обен Куцая Радость, а он человек здравомыслящий, я желаю добра только себе самому - вот и все; по-моему, это не преступление. Я занимаюсь своими делами и не суюсь в чужие, потому что говорю себе: "Приятель, если к Пасхе или к Рождеству у тебя в кубышке не окажется сколько нужно, то королю, как бы он ни назывался: Генрих Пятый или Луи Филипп, это будет так же безразлично, как и его сборщику налогов, и ты получишь бумагу с его портретом, что будет для тебя очень почетно, но чересчур накладно. А потому предоставь Генриху Пятому или Луи Филиппу управляться самим и подумай о себе". Знаю, вы другого мнения, это ваше дело: я вас за это не осуждаю, разве что пожалеть вас могу.
- Приберегите свою жалость для других, любезный, - гордо ответил Жан Уллье, - я в ней не нуждаюсь так же, как и в ваших секретах.
- Когда я говорю, что жалею вас, молодчина Уллье, то подразумеваю не только вас, но и вашего хозяина. Господин маркиз - человек, которого я глубоко уважаю, он не пожалел себя в ту большую войну… Ну и что он выиграл?
- Господин Куртен, вы как будто не собирались говорить о политике; по-моему, вы нарушаете слово…
- Да, верно, не собирался, но разве моя вина, если в этой окаянной стране политика так впуталась в наши дела, что ее уже нельзя отделить от всего другого! Я говорил вам, старина, что очень уважаю господина маркиза, и мне прискорбно, очень прискорбно видеть, как его, когда-то обладавшего самым значительным состоянием в провинции, обездолила толпа разбогатевших выскочек.
- Если он доволен своей судьбой, что вам за дело? - ответил Жан Уллье. - Вы не слышали его жалоб, и он не просил у вас взаймы, так?
- А что бы вы сказали о человеке, предложившем вернуть замку Суде его былое процветание, былое богатство? Скажите, - продолжал Куртен, не смущаясь резкого тона собеседника, - разве был бы такой человек вам врагом? Вам не кажется, что господин маркиз испытывал бы к нему огромную благодарность? Ну, отвечайте прямо, так же как я с вами говорю.
- Конечно, да, если бы человек, про которого вы говорите, хотел все сделать честно… только я в этом сомневаюсь.
- Честно! А кто бы посмел предложить вам другое, Жан Уллье? Послушайте, старина, я говорю начистоту: вот я могу сделать так, что в замке Суде будут иметь дело с сотнями и тысячами луидоров, там, где сегодня и экю в пять ливров не сыщешь, но только…
- Но только что? Ага! Вот оно, уязвимое место, верно?
- Но только, черт возьми, надо и мне иметь от этого свой интерес.
- Если дело хорошее, это было бы справедливо, и вы получили бы свою долю.
- Не правда ли, а? И за то, чтобы поспособствовать этому делу, я прошу очень немного.
- Чего же вы просите? - спросил Жан Уллье, которому теперь захотелось узнать намерения Куртена.
- О! Бог ты мой! Да это проще простого! Прежде всего я хотел бы условиться насчет фермы: чтобы мне не надо было бы ни продлевать, ни выплачивать аренду за ферму, что за мной уже двенадцать лет.
- То есть вы хотите получить ее в дар?
- Если бы господин маркиз пожелал так распорядиться, я бы не отказался, сами понимаете: я же не враг себе.
- Но как это можно устроить? Ваша ферма принадлежит молодому барону Мишелю или его матери, а я не слышал, чтобы они собирались ее продавать. Как мы можем отдать вам то, что нам не принадлежит?
- Ладно! - отозвался Куртен. - Но если бы я взялся за это дело, что предлагаю вам, то, может статься, эта ферма очень скоро стала бы вашей, а тогда все было бы легко уладить. Что вы на это скажете?
- Скажу, что не понимаю вас, метр Куртен.