Он надеялся использовать в своих целях влюбленность юного барона и завоевать расположение маркиза де Суде, считая, что тот только и мечтает об этом союзе, а это, в свою очередь, дало бы ему возможность хорошо заработать, если он не будет раскрывать рта, и одновременно спасти человека, чья жизнь, если он не ошибался, высоко ценилась партией роялистов.
Мы видели, как Жан Уллье принял предложение Куртена. И вот тут-то Куртен, упуская такое для него выгодное дело, польстился на мелкую подачку и перешел на сторону правительства.
XX
БУНТ
Спустя полчаса после того, как в толпе затерялись супрефект и Куртен, на поиски генерала отправился жандарм. Он нашел его мирно беседующим с благообразным нищим в отрепьях; выслушав несколько слов, сказанных ему на ухо жандармом, генерал поспешил в гостиницу "Белый конь".
Супрефект встретил его в дверях.
- И что же вам удалось узнать? - спросил генерал, увидев, что лицо чиновника так и светится от удовольствия.
- А! Генерал, есть отличная новость! - воскликнул он.
- Что ж, посмотрим.
- Я только что говорил с весьма осведомленным человеком!
- Ну и новость! Они все как один самые осведомленные люди на свете! И самый несведующий из них знает больше господина Талейрана. И что же вам рассказал этот осведомленный человек?
- Он видел, как позавчера вечером в замок Суде прибыл переодетый в крестьянскую одежду граф де Бонвиль в сопровождении невысокого крестьянина, похожего на женщину.
- И что же?
- Генерал, сомнений больше нет.
- Выкладывайте, господин супрефект, все до конца: вы же видите, с каким нетерпением я жду продолжения вашего рассказа, - произнес самым спокойным тоном генерал.
- Я думаю, что эта женщина вовсе не принцесса, которую мы ждали.
- Что ж, вы вправе иметь собственное мнение, а я думаю по-другому.
- Почему же, генерал?
- Потому что у меня есть свои источники информации.
- От добровольных помощников или нет?
- Разве можно от этих людей добиться чего-то добровольно!
- Ба!
- Но что же вы узнали?
- Да ничего.
- Ну все же?
- Когда вы ушли, я занялся покупкой овса.
- А потом?
- Крестьянин, к которому я обратился, попросил у меня задаток. И это требование с его стороны было вполне правомерным. Я же в свою очередь попросил у него расписку, на что также имел полное право. Он хотел зайти в первую попавшуюся на глаза лавчонку, чтобы составить расписку. "Ба! - воскликнул я, - вот тебе карандаш, а у тебя наверняка найдется клочок бумаги: моя шляпа будет вместо стола". При нем действительно оказалось какое-то письмо; разорвав его пополам, он написал на обороте расписку. Вот она.
Супрефект взял листок и прочитал:
"Получено от господина Жана Луи Робье пятьдесят франков в счет оплаты за тридцать мешков овса, которые я обязуюсь ему доставить 28 сего месяца.
14 мая 1832 года.
Ф. Террьен".
- Ну и что? - заметил супрефект. - Я не вижу ничего заслуживающего внимания в этой записке.
- Взгляните, пожалуйста, что написано на обороте.
- Ах! Да! - воскликнул супрефект.
Листок бумаги, который держал в руках чиновник, в самом деле оказался разорванным пополам письмом. На обороте он прочитал:
аркиз!
получил только что новость
которую мы ждем
в Бофе 26-го вечером.
офицеры вашей части
представленные Мадам.
всех ваших под рукой.
с почтением,
у".
- Черт возьми, - воскликнул супрефект, - у меня в руках не что иное, как объявление о торжественном построении! Теперь не составит большого труда восстановить недостающие слова.
- Да, это сделать совсем нетрудно, - произнес генерал.
Затем вполголоса он добавил:
- Даже слишком просто.
- Ну вот, что вы на это скажете? - спросил супрефект. - Не кажется ли вам, что эти люди выглядят слишком большими простаками, что даже настораживает.
- Подождите! - произнес Дермонкур. - Это еще не все.
- Как!
- Распрощавшись с продавцом овса, я разговорился с похожим на юродивого нищим. Поговорив с ним о Боге, о святых, о Пресвятой Деве, о гречихе и урожае яблок - заметьте, что все яблони стоят сейчас в цвету, - я закончил беседу тем, что спросил, не сможет ли он сопроводить нас в Лору, куда мы собирались, если вы не забыли, заехать. "Я не могу", - хитро улыбнувшись, ответил юродивый. "Почему?" - спросил я с самым невинным видом. "Потому что я уже дал согласие, - ответил он, - сопровождать одну благородную даму и двух таких же важных, как вы, господ из Пюи-Лорана в Ла-Флосельер".
- Ах! Черт возьми! Мне кажется, дело усложняется.
- Наоборот, проясняется.
- Объясните.
- Если кто-то начинает вдруг с вами откровенничать в краю, где обычно ни от кого не добьешься лишнего слова, это сразу наводит на мысль о западне, которую расставляют, чтобы провести такую старую лису, как я. Герцогиня Беррийская, если она действительно прибыла в здешние края, не может в одно и то же время находиться в Суде, Бофе и Пюи-Лоране. Разве вы не согласны со мной, мой дорогой супрефект?
- Черт возьми, - ответил, почесывая затылок, государственный муж, - я думаю, что она вполне могла или сможет поочередно посетить их. Я считаю, что, вместо того чтобы спешить туда, где она была или собирается побывать, лучше отправиться прямо в Ла-Флосельер, о котором упоминал в разговоре с вами юродивый.
- Дорогой мой, вы плохой сыщик, - сказал генерал. - Только тот странный тип с лепешкой, кого вы привели сюда, представил нам сведения, которым можно доверять…
- А другие?
- Я готов поспорить на мои генеральские эполеты, что другие крестьяне были подосланы нам каким-то хитрецом: увидев, как мэр беседовал с нами, он решил пустить нас по ложному следу. Мой дорогой супрефект, если мы не хотим остаться с носом, мы должны отправиться на охоту в Суде.
- Браво! - воскликнул супрефект. - А я-то боялся, что поступил опрометчиво. Но теперь ваши слова вселяют в меня уверенность.
- Что же вы такое совершили?
- Я записал имя того странного мэра: его зовут Куртен, и он мэр небольшой деревушки под названием Ла-Ложери.
- Мне известны эти места: тридцать семь лет назад мы чуть было не захватили там Шаретта.
- Так вот он назвал мне человека, кто мог бы стать нашим проводником; во всяком случае, его следовало бы из предосторожности задержать, чтобы он не вернулся в замок и не поднял тревогу…
- И кто этот человек?
- Управляющий и телохранитель маркиза. Вот его приметы.
Генерал взял клочок бумаги и прочитал:
"Волосы седые, коротко подстриженные, лоб низкий, глаза черные, выразительные, брови лохматые, на носу бородавка, из ноздрей торчат волосы, бакенбарды густые; носит круглую шляпу, одет в бархатную куртку, на нем жилет и штаны из той же ткани, кожаные гетры и пояс. Особые приметы: при нем легавая собака каштанового окраса; второй слева передний зуб у него выбит".
- О! - воскликнул генерал. - Да это вылитый портрет моего торговца овсом. Готов поклясться, что он такой же Террьен, как я Варрава.
- Генерал, вы сможете сейчас сами в этом убедиться.
- Как это?
- Через секунду он будет здесь.
- Здесь?
- Несомненно.
- Он придет сюда?
- Да, придет.
- По доброй воле?
- По доброй воле или же его приведут насильно.
- Насильно?
- Да; я приказал его арестовать, и, должно быть, это уже сделано.
- Тысяча чертей! - вскричал генерал, ударив кулаком по столу с такой силой, что супрефект подскочил в кресле. - Тысяча чертей! - повторил он. - Что же вы наделали?
- Генерал, если он такой опасный человек, как о нем мне говорили, я подумал, что у меня нет другого выхода, как заключить его под стражу.
- Опасный! Опасный!.. Да теперь он еще более опасен, чем был четверть часа назад.
- Даже если его арестовали?
- Поверьте мне, пока вы будете его арестовывать, он уже поднимет тревогу. Не успеем мы отъехать на одно льё отсюда, как принцесса уже будет предупреждена. Мы еще счастливо отделаемся, если по вашей милости на нас не набросятся местные мерзавцы, прежде чем мы успеем позвать на помощь кого-нибудь из солдат.
- Возможно, не все еще потеряно… - произнес супрефект, устремляясь к дверям.
- Да, скорее… Ах! Тысяча чертей! Слишком поздно!
В самом деле, с улицы послышался глухой шум, нараставший с каждой секундой все сильнее и сильнее, пока не достиг размаха ужасающего концерта, который исходит от людской толпы, готовой начать схватку.
Генерал открыл окно.
В ста шагах от гостиницы он увидел жандармов, ведущих Жана Уллье со связанными руками.
Их сопровождала негодующая толпа; жандармы проталкивались сквозь нее медленно и с трудом.
Еще не пошло в ход оружие, но нельзя было терять ни минуты.
- Скорее, надо ковать железо, пока горячо! - воскликнул генерал, поспешно сбрасывая с себя гражданский сюртук и натягивая генеральский мундир.
Затем он приказал секретарю:
- Рускони, подай моего коня! Моего коня! А вы, господин супрефект, попробуйте вызвать гвардейцев, но позаботьтесь о том, чтобы без моего приказа не стреляли.
В комнату вошел вызванный секретарем капитан.
- Капитан, - приказал генерал, - соберите людей во дворе, прикажите двадцати егерям из моей охраны седлать лошадей, возьмите на два дня провизии, выдайте по двадцать пять патронов на человека и готовьтесь выступить по первому моему сигналу.
Старый генерал, словно сбросив с себя груз прожитых лет, бегом спустился во двор, посылая к чертям штатских, и на ходу приказал открыть выходившие на улицу ворота.
- Как! - воскликнул супрефект. - Вы хотите выйти к этим буйным головам? Одумайтесь, генерал!
- Наоборот, именно так и надо поступать. Черт возьми! Разве не следует мне спасти моих людей? Вперед, дорогу! Дорогу! Сейчас не время разглагольствовать.
И в самом деле, как только скрипевшие на петлях ворота отворились, генерал, пришпорив коня, ринулся вперед и врезался в самую гущу толпы.
Неожиданное и смелое появление статного пожилого военного с волевым выражением лица в усыпанном наградами генеральском мундире и многочисленными нашивками, великолепное мужество, которое он проявил, - все это произвело на толпу эффект электрического разряда.
Словно по волшебству вдруг наступила тишина, и уже было поднятые дубины опустились. Те крестьяне, что оказались рядом с генералом, невольно поднесли руки к головным уборам; плотные ряды разомкнулись и пропустили старого солдата, участника битв под Риволи и при Пирамидах, шагов на двадцать вперед в направлении жандармов.
- Ребята, что случилось? - воскликнул он так громко, что его было слышно на улицах, примыкавших к площади.
- Только что арестовали Жана Уллье, - послышался чей-то голос.
- Жан Уллье - добрый малый, - вторил ему другой голос.
- Арестовывать надо мошенников, а не честных людей, - произнес третий голос.
- Мы не позволим отвести Жана Уллье в тюрьму, - раздался четвертый голос.
- Тихо! - приказал генерал таким властным тоном, что на площади наступила полная тишина, и продолжил: - Если Жан Уллье - добрый малый и человек честный, в чем я нисколько не сомневаюсь, он будет освобожден; если же Жан Уллье из числа тех, кто пытается вас обмануть, злоупотребляет вашим доверием, он понесет наказание. Как вы считаете, справедливо ли оставлять безнаказанными действия тех людей, кто хочет снова втянуть ваш край в невероятные бедствия, о которых старики рассказывают молодым не иначе как со слезами на глазах?
- Жан Уллье - человек мирный и никому не желает зла, - произнес кто-то в толпе.
- Чего вам не хватает? - продолжал генерал, не обращая внимания на последнюю реплику. - Мы уважаем ваших священников, у нас с вами одна вера. Разве мы покушаемся на жизнь короля, как в тысяча семьсот девяноста третьем году? Разве мы упраздняем Бога, как в тысяча семьсот девяноста четвертом? Разве мы стремимся отнять вашу собственность? Нет, закон стоит на страже ваших интересов. Никогда еще торговля не приносила вам таких доходов.
- Что правда, то правда, - произнес молодой крестьянин.
- Не слушайте тех дурных французов, кто, преследуя свои собственные интересы, готовы навлечь на страну ужасы гражданской войны. Неужели вы их забыли; надо ли вам напоминать? Надо ли напоминать об убитых стариках, матерях, детях, о вытоптанных полях, разоренных и сгоревших домах, о смерти и о запустении, грозящем каждому очагу?
- Это дело рук синих! - послышался голос.
- Нет, обвинять следует не синих, - продолжал генерал, - а тех, кто вас подбивает на эту бессмысленную борьбу, которая в наши дни становится просто безнравственной; если в прошлом этой борьбе, можно было, по крайней мере, найти оправдание, то теперь уже такого оправдания просто нет.
С этими словами генерал направил свою лошадь в сторону жандармов, а те, в свою очередь, пытались изо всех сил пробиться к генералу.
Им стало легче продираться сквозь толпу потому, что простые и доходчивые слова генерала возымели свое действие на отдельных крестьян: одни молча опустили голову, другие же делились с соседями впечатлением от речи генерала, и, если судить по виду крестьян, оно было положительным.
Но чем ближе подъезжал генерал к жандармам и их пленнику, тем меньше доброжелательных лиц он видел вокруг, а те крестьяне, кто стоял ближе всего к пленнику и его конвоирам, выглядели просто угрожающе. Это были, по всей вероятности, главари банд, наводивших страх на местных прихожан.
Перед ними было бы бесполезно упражняться в красноречии: их уже ничто не могло заставить отказаться от раз и навсегда принятого решения - самим ничего не слушать и другим помешать прислушаться к голосу разума.
Эти люди не просто кричали, они вопили.
Мгновенно оценив обстановку, генерал понял, что такие люди признают только грубую силу.
Обен Куцая Радость был в первых рядах вопивших мятежников.
И это было удивительно для человека с таким увечьем, как у него.
Однако сейчас вместо обычных деревяшек у него были настоящие ноги, так как Обен Куцая Радость оседлал какого-то нищего чрезвычайно высокого роста и сидел на нем, словно всадник на коне.
Находясь на плечах нищего, который ухватил его за ремни протезов, трактирщик держался не менее уверенно на нем, чем генерал в своем седле.
Доставая головой до генеральских эполет, Обен Куцая Радость осыпал старого вояку яростной бранью, сопровождая ее угрожающими жестами.
Генерал вытянул руку, схватил калеку за воротник куртки, приподнял и продержал его несколько секунд в воздухе над головами крестьян, прежде чем бросить его жандарму.
- Свяжите этого шута горохового! - воскликнул он. - У меня от него в конце концов заболит голова.
Освобожденный от своей ноши, нищий поднял голову, и генерал узнал в нем того юродивого, с кем он беседовал утром, однако сейчас нищий ничем не отличался от любого нормального человека.
Поступок генерала развеселил толпу, но взрывы смеха сразу же смолкли.
Обен Куцая Радость оказался в руках жандарма, слева от которого шел Жан Уллье.
Вынув незаметно из кармана нож с уже раскрытым лезвием, он вонзил его по рукоятку в грудь жандарма и закричал:
- Да здравствует Генрих Пятый! Спасайся, Уллье!
В эту минуту нищий, видимо из духа соперничества решивший достойно ответить на действия генерала, проскользнул под генеральским конем, внезапным резким движением схватил всадника за ногу и сбросил его с лошади.
Генерал и жандарм упали на землю, словно одновременно были убиты.
Но генерал сразу же поднялся на ноги и ловко вскочил в седло.
Оказавшись снова на коне, он с такой силой ударил кулаком по непокрытой голове нищего, что тот, не издав ни звука, упал навзничь, словно ему размозжили череп.
И жандарм и нищий лежали без движения: нищий потерял сознание, а жандарм был мертв.
В это время Жан Уллье, хотя у него были связаны руки, неожиданно так сильно толкнул плечом второго жандарма, что тот покачнулся.
Переступив через тело мертвого солдата, пленник бросился бежать.
Однако генерал, казалось, видел даже то, что происходило у него за спиной.
Развернув лошадь, он врезался в самую гущу толпы и, подхватив рукой Жана Уллье точно так же, как Обена Куцая Радость, уложил его впереди себя поперек седла.
В тот же миг на него посыпался град камней и в воздухе мелькнули палки.
Жандармы не растерялись: ощетинившись штыками, они приблизились к генералу, и толпа, не осмеливаясь пойти на них врукопашную, стала забрасывать их камнями.
Им оставалось сделать всего шагов двадцать до постоялого двора.
В эту минуту положение генерала и его людей стало критическим.
Возмущение крестьян, решивших во что бы то ни стало освободить Жана Уллье, достигло крайнего накала.
Несмотря на то что уже несколько штыков обагрились кровью, натиск мятежников усилился.
К счастью, генерал уже находился на таком расстоянии от своих солдат, что они услышали его голос.
- Ко мне, гренадеры тридцать второго полка! - крикнул он.
В ту же секунду ворота постоялого двора распахнулись, пропуская солдат со штыками наперевес, бросившихся на выручку генералу и оттеснивших крестьян.
В сопровождении своей охраны ему удалось пробиться к постоялому двору.
Его уже поджидал супрефект.
- Вот этот ваш человек, - произнес генерал, сбрасывая Жана Уллье с лошади, словно куль, - он нам дорого обошелся. Видит Бог, он должен нам за это заплатить.
Неожиданно на другом конце площади послышались частые выстрелы.
- Что это? - спросил, прислушиваясь и раздувая ноздри, генерал.
- По-видимому, это национальная гвардия, - ответил супрефект. - Я вызвал гвардейцев и приказал им напасть на мятежников с тыла.
- А кто отдал приказ открыть огонь?
- Я, генерал, ведь необходимо было вас освободить.
- Тысяча чертей! Вы же видите, что я освободился без вашей помощи, - произнес старый солдат.
Затем, покачав головой, он произнес:
- Запомните, сударь, во время гражданской войны напрасно пролитая кровь - это больше чем преступление, это настоящая ошибка.
Во дворе показался прискакавший галопом ординарец.
- Мой генерал, - произнес офицер, - мятежники разбегаются кто куда. Надо ли, чтобы их преследовали подоспевшие егеря?
- Всем оставаться на своих местах! - приказал генерал. - Пусть восставшими займутся национальные гвардейцы. Они между собой смогут договориться по-дружески.
В самом деле, словно в подтверждение его слов, раздался второй ружейный залп, возвестивший о том, что крестьяне и национальные гвардейцы пришли к взаимному соглашению.
(Именно эти два залпа и услышал в Ла-Ложери барон Мишель.)
- Да, - произнес генерал, - остается только извлечь хоть какую-нибудь пользу из этого печального дня.