Из-за гвалта, последовавшего за залпом, солдаты не заметили, что крик донесся со стороны кровати, на которой покоилось тело Паскаля Пико; казалось, что он вырвался из груди усопшего, единственного из всех в комнате, кто хранил торжественное и невозмутимое спокойствие во время этой жуткой сцены.
Солдаты бросились на чердак, чтобы схватить убийцу, еще не зная о том, что он уже успел сбежать через окно.
Лейтенант сквозь пороховой дым увидел вдову: стоя на коленях, она прижимала к груди голову Бонвиля.
- Он мертв? - спросил он.
- Да, - ответила Марианна сдавленным от волнения голосом.
- Но вы тоже ранены!
В самом деле, со лба вдовы Пико текла кровь и крупными каплями падала на грудь Бонвиля.
- Я? - спросила она.
- Да, у вас струится кровь.
- Что значит пролить кровь, - ответила вдова, - когда ни капли ее не осталось в жилах того, за кого я не смогла отдать свою жизнь, как поклялась!
В этот миг в проеме люка показался солдат.
- Лейтенант, - сказал он, - второй выпрыгнул с чердака и сбежал; в него стреляли, но не попали.
- Именно второй нам и нужен! - крикнул лейтенант, посчитав, естественно, что им был Малыш Пьер. - Мы легко его поймаем, если он не найдет другого проводника. Быстрее за ним!
Затем, подумав немного, он произнес:
- А пока, добрая женщина, отойдите в сторону. Вы же обыщите убитого.
Приказ был выполнен, но в карманах Бонвиля ничего не нашли, так как на нем была одежда Паскаля Пико, которую ему дала вдова, пока сохнул его костюм.
- А теперь, - спросила жена Пико, когда приказ лейтенанта был выполнен, - вы оставите его мне?
И она протянула руку в сторону молодого человека…
- Да, делайте с ним что хотите. Однако благодарите Бога за то, что он дал вам возможность оказать нам услугу вчера вечером, ибо в противном случае я бы сопроводил вас в Нант, где бы вы узнали, что делают с теми, кто предоставляет свой кров мятежникам.
С этими словами лейтенант собрал отряд и пошел с ним туда, куда, по словам солдат, устремился беглец.
Как только они удалились, вдова подбежала к кровати и, приподняв матрац, вытащила потерявшую сознание принцессу.
Десять минут спустя тело мертвого Бонвиля лежало рядом с покойным Паскалем Пико, и две женщины, так называемая регентша и простая крестьянка, стояли рядом на коленях в ногах у их ложа и вместе молились за упокой первых жертв восстания 1832 года.
XI
ГЛАВА, В КОТОРОЙ ЖАН УЛЛЬЕ ГОВОРИТ, ЧТО ОН ДУМАЕТ О МОЛОДОМ БАРОНЕ МИШЕЛЕ
В то время как в доме, где Жан Уллье оставил несчастного Бонвиля и его спутника, происходили печальные события, о чем только что узнал наш читатель, в замке маркиза де Суде было шумно и весело.
Старый дворянин не мог прийти в себя от радости. Подумать только: он дождался своего часа! Подбирая военную форму для предстоящих сражений, он остановился на наименее ветхом охотничьем костюме из хранившихся в его гардеробе; подпоясавшись белым шарфом командира отряда (шарф заранее вышили его дочери в ожидании такого торжественного случая), с кроваво-красным сердечком на груди, с продернутым в петлицу декоративным шнуром, то есть в парадной одежде, приберегаемой им для больших праздников, он испытывал острие сабли на мебели, находившейся от него на расстоянии протянутой руки.
Кроме того, чтобы выработать у себя командирский голос, он отдал несколько приказов Мишелю и даже нотариусу (во что бы то ни стало маркиз хотел записать его в рекруты, однако тот, как бы ни преувеличивались его легитимистские взгляды, вовсе не считал себя обязанным проявлять их столь незаконным путем).
Следуя примеру отца, Берта примерила костюм, приготовленный для предстоящего похода. Он состоял из короткого зеленого бархатного приталенного сюртука, который был украшен бахромой и брандебурами из черного шелка и в вырезе которого виднелось кружевное жабо ослепительной белизны; костюм дополняли широкие штаны из серого сукна навыпуск и высокие до колен гусарские сапоги.
У девушки не было на поясе шарфа, служившего у вандейцев знаком командирского отличия; однако к левому рукаву она все же прикрепила красный бант.
Костюм подчеркивал гибкость стана девушки, в то время как серая фетровая шляпа с белыми перьями необычайно шла к ее мужественно-дерзкой внешности. Берта была просто очаровательна.
Несмотря на то что ей, отличавшейся с детства мальчишескими повадками, было почти несвойственно женское кокетство, она не могла не заметить в том настроении или скорее состоянии души, в котором пребывала, как выгодно подчеркивал костюм достоинства ее фигуры, а когда ей показалось, что Мишель не остался равнодушным, глядя на нее, она, так же как и маркиз де Суде, не смогла сдержаться, чтобы от удовольствия не улыбнуться.
По правде говоря, Мишель, находившийся в состоянии перевозбуждения, и не собирался скрывать своего восхищения, глядя на величественную осанку и гордый вид Берты в новых одеждах; просто он подумал, как придется к лицу такой костюм его горячо любимой Мари, ибо он и секунды не сомневался в том, что обе сестры будут вместе участвовать в походе и носить одинаковые одежды.
Он с нежностью посмотрел на Мари, словно хотел взглядом спросить, когда она наденет костюм и станет такой же красивой, как сестра; однако Мари с самого утра была с Мишелем сдержанной, холодной и равнодушной; после вчерашней встречи на чердаке она так старательно обходила его стороной, что присущая молодому человеку робость возросла, и самое большее, на что он осмелился, так это на умоляющий взгляд.
И тогда Берта - а не Мишель - попросила сестру последовать ее примеру и надеть костюм для верховой езды. Мари не ответила; на фоне всеобщего веселья обитателей замка было особенно заметно печальное выражение ее лица. Однако она не стала противиться Берте и поднялась в свою комнату.
На спинке стула ее ждала приготовленная заранее одежда; взглянув на нее, Мари грустно улыбнулась, но не протянула руки, чтобы скорее надеть новый наряд: она присела на узкую девичью кровать из клена, и крупные слезы, блеснув жемчужинами на ресницах, скатились по щекам.
Набожная и простодушная Мари не покривила душой и была искренней, когда из нежной привязанности к сестре поклялась пожертвовать своей любовью, однако, возможно, она переоценила свои силы и возможности.
С самого начала предстоящей ей борьбы против самой себя она поняла, что у нее нет уверенности в победе, хотя она и была полна решимости пересилить свою любовь.
С самого утра она не переставала мысленно твердить: "Ты не должна, ты не можешь его любить"; и с самого утра ее сердце отзывалось эхом: "Ты его любишь!"
Во власти охвативших чувств Мари все больше и больше отстранялась от всего, с чем до этого дня были связаны все ее надежды и в чем до сих пор она находила радость жизни; ей показались невыносимыми громкие звуки, шум и мужские забавы, к которым она привыкла с детства; даже политические интересы отступали перед владевшей ею страстью; все, что она придумала накануне, чтобы отвлечь себя от мучивших ее сомнений, разлетелось словно стайка певчих птиц, встревоженная появлением ястреба.
И чем больше она размышляла, тем яснее понимала, насколько одинокой и беззащитной, лишенной всякой опоры она будет в этой борьбе, когда сможет рассчитывать только на себя, и единственным ее утешением будет только сознание выполненного долга; от душевной тоски, от страха перед будущим, от запоздалых сожалений и жалости к себе самой девушка залилась горькими слезами.
Через мучительную душевную боль, какую она испытывала в настоящее время, она могла в полной мере представить себе те душевные муки, что ее ждут в будущем.
Уже полчаса Мари предавалась отчаянию, не зная, что сделать, чтобы уменьшить мучившую ее боль, как за полуоткрытой дверью она услышала тот особый голос Жана Уллье, которым он обращался к дочерям маркиза, ибо старый вандеец считал себя, как мы уже знаем, их вторым отцом.
- Что с вами, дорогая мадемуазель Мари?
Вздрогнув, словно внезапно пробудившись ото сна, Мари ответила славному крестьянину в глубоком замешательстве, пытаясь улыбнуться сквозь слезы:
- Со мной? Да ничего, клянусь тебе, мой бедный Жан.
Однако ответ девушки не обманул Жана Уллье.
Подойдя к Мари на несколько шагов, он покачал недоверчиво головой, не сводя с нее пристального взгляда.
- Моя маленькая Мари, зачем вы так говорите? - произнес он мягким и почтительным тоном. - Неужели вы сомневаетесь в моей дружбе?
- Я? Я? - воскликнула Мари.
- В самом деле надо в ней сомневаться, чтобы так говорить.
Мари протянула ему руку.
Взяв в свои огромные ладони тонкую и нежную руку, Жан Уллье с грустью взглянул на девушку.
- Ах! Моя ласковая маленькая Мари, - сказал он, словно ей еще было лет десять от роду, - как не бывает дождя без туч, так и слезы не могут литься без причины! Помните тот день, когда много лет назад вы заплакали от огорчения после того, как Берта бросила в колодец ваши ракушки? А на следующий день, когда, прошагав за ночь пятнадцать льё, Жан Уллье принес вам с моря новые игрушки, слезы высохли на ваших прекрасных голубых глазах и вы улыбнулись.
- Да, мой добрый Жан Уллье, да, я ничего не забыла, - ответила Мари, и ей в эту минуту особенно захотелось излить свою душу.
- Да, - продолжил Жан Уллье, - я постарел, но мои добрые чувства к вам только окрепли. Мари, поделитесь со мной вашей бедой, а я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь вам; если же не найдется такого средства, я поплачу вместе с вами.
Мари знала, как ей будет трудно обмануть старого слугу дома: в своей любви к ней он обладал даром прорицателя. Немного помедлив с ответом, она покраснела, однако, не решаясь открыть истинную причину своих слез, попробовала их как-то объяснить.
- Мой бедный Жан, - ответила она, - я плачу потому, что эта война, возможно, унесет всех, кого я люблю.
Увы! Со вчерашнего вечера бедная Мари уже научилась обманывать.
Однако ее объяснение не обмануло Жана Уллье; покачав головой, он произнес с укором в голосе:
- Нет, моя маленькая Мари, вы плачете совсем по другой причине. Когда люди в возрасте маркиза и моем пребывают во власти несбыточных надежд и не видят в войне ничего, кроме победы, юные создания, как вы, не могут предвидеть того, что может произойти в случае поражения.
Однако Мари не сдавалась.
- Между тем уверяю тебя, Жан, что это именно так.
И девушка бросила на старого доброго слугу такой ласковый взгляд, перед каким, как ей было давно известно, он не мог устоять.
- Нет, нет, я вам говорю, что причина в другом! - повторил Жан Уллье, мрачнея на глазах.
- Так в чем же тогда дело? - спросила Мари.
- Что ж! - заметил старый егерь. - Так вы хотите, чтобы я сам вам открыл причину ваших слез? Вы этого хотите?
- Да, если сможешь!
- Хорошо, так вот, мне трудно об этом говорить, но мне тем не менее кажется, что причиной ваших слез является этот недоносок господин Мишель.
Лицо Мари стало белее занавесок на окнах за ее спиной, словно вся кровь прилила к ее сердцу.
- Жан, что ты хочешь этим сказать? - пробормотала девушка.
- По-моему, вы видели так же, как и я, что происходит; и вам это не менее неприятно, чем мне; однако, если меня, мужчину, это приводит в бешенство, то вас, девушку, это заставляет проливать слезы.
Почувствовав, как слова Жана Уллье бередят ее рану, Мари не смогла удержаться от рыданий.
- В конце концов тут нет ничего удивительного, - продолжал старый егерь, словно рассуждая сам с собой, - для этих мерзких недоумков, хотя они и называют вас Волчицей, вы всего-навсего женщина, к тому же замешенная на самых лучших и сладких дрожжах, какие никогда еще до сих пор не попадали в Божью квашню.
- По правде говоря, уверяю тебя, Жан, я не понимаю, что ты имеешь в виду.
- Напротив, моя маленькая Мари, вы меня прекрасно поняли. Да, вы же видели, как и я, что происходит… Да, Господи, кто же этого не видел?.. Надо быть слепцом: ведь она даже и не таится.
- Но, Жан, о ком же ты говоришь? Скажи мне наконец. Разве ты не понимаешь, что заставляешь меня мучиться неизвестностью?
- А о ком мне говорить, если не о мадемуазель Берте?
- О моей сестре?
- Да, о вашей сестре, что красуется рядом с этим молокососом и потащит теперь его за собой. А пока она привязала его к своей юбке, чтобы он не сбежал. И хвалится им, словно одержала победу, перед всеми, не заботясь о том, что про нее будут говорить люди, живущие в замке, и друзья господина маркиза, если не брать во внимание этого неприятного типа, нотариуса - тот уже спит и видит своими маленькими глазками, как он составляет брачный контракт.
- Ну, допустим, что так оно и есть на самом деле, - произнесла Мари, и смертельная бледность на ее лице уступила место яркому румянцу, а сердце бешено заколотилось в груди, словно желая вырваться на волю, - ну, допустим, что так оно и есть на самом деле, не понимаю, что тут плохого?
- Как что плохого? Но я чуть было не вспылил, когда увидел мадемуазель Суде… О! Умоляю вас, ни слова больше об этом!
- Нет, наоборот, мой добрый Жан Уллье, давай поговорим об этом! - настаивала Мари. - Что же такое делала Берта?
И девушка попыталась взглядом вызвать на откровение старого егеря.
- Я стал свидетелем того, как мадемуазель Берта де Суде повязывала белую ленту к руке господина Мишеля. Цвета Шаретта на руке сына того, кто… Ах, моя маленькая Мари, вы заставляете меня говорить больше, чем я бы хотел сказать! Ваш отец рассердился на меня из-за мадемуазель Берты!
- Мой отец! Так ты с ним говорил?
Мари замолчала.
- Конечно, - ответил Жан, истолковав по-своему вопрос девушки, - конечно, я с ним говорил.
- Когда же?
- Сегодня утром: вначале я передал ему письмо Малыша Пьера, затем я вручил ему список бойцов его отряда, готовых выступить вместе с нами. Я знаю, что список не такой уж длинный, как можно было ожидать, однако тот, кто делает то, что может, делает то, что должен. Знаете, что мне ответил ваш отец, когда я спросил, уверен ли он, что молодой человек на нашей стороне?
- Нет, - произнесла Мари.
- "Черт возьми, - сказал он, - ты так плохо провел набор в отряд, что я буду вынужден приставить к тебе помощника! Да, господин Мишель пополнит наши ряды, а если тебя это не устраивает, поговори с мадемуазель Бертой…"
- Он так тебе и сказал, мой бедный Жан?
- Да… Конечно, я поговорю с мадемуазель Бертой!
- Жан, дружище, будь поосторожнее!
- А почему я должен остерегаться?
- Я не хочу, чтобы ты расстроил Берту. Постарайся ее не обидеть! Видишь ли, она любит его, - еле слышно произнесла Мари.
- А! Так, значит, вы признаете, что она любит его? - воскликнул Жан Уллье.
- Я вынуждена это признать, - ответила Мари.
- И как это мадемуазель Берту угораздило влюбиться в куклу, которую повергнет на землю первый порыв ветра! - продолжал Жан Уллье. - Как можно изъявить желание сменить свое имя, одно из самых древних в стране, прославившее наш край и всех нас здесь живущих, на имя предателя и труса?!
Мари почувствовала, как сжимается ее сердце.
- Жан, - произнесла она, - друг мой, ты зашел слишком далеко! Заклинаю тебя, не говори таких слов!
- Да, но этому не бывать! - продолжал Жан, не слушая девушку и меряя шагами комнату. - Но этому не бывать! Если никому нет дела до вашей чести, мне надлежит, раз так сложились обстоятельства, встать на ее защиту и не ждать, пока померкнет слава дома, которому я служу верой и правдой, и я должен его…
И Жан Уллье угрожающим жестом показал, как собирается поступить с молодым бароном.
- Нет, Жан, нет, ты этого не сделаешь! - вскрикнула Мари душераздирающим голосом. - Умоляю тебя!
И она чуть было не упала ему в ноги.
Вандеец в ужасе отпрянул.
- И вы, моя маленькая Мари! - воскликнул он. - Так вы тоже его…
Однако девушка не дала ему закончить фразу.
- Подумай, Жан, подумай, - сказала она, - как ты огорчишь бедную Берту!
Жан Уллье с недоумением посмотрел на девушку, еще не совсем уверенный в том, что его подозрения небезосновательны, но вдруг послышался голос Берты, приказывавшей Мишелю ждать ее в саду и никуда не отлучаться.
И почти в ту же минуту она появилась на пороге.
- Ну, - сказала Берта сестре, - вот как ты готова?
Затем, взглянув внимательно на Мари и заметив, что она расстроена, спросила:
- Что с тобой? Никак ты плачешь? Да и у тебя, Жан Уллье, такое сердитое выражение лица. Эй, что здесь происходит?
- Я вам сейчас расскажу, мадемуазель Берта, обо всем, что здесь происходит, - ответил вандеец.
- Нет, нет, - вскрикнула Мари, - Жан! Умоляю тебя, замолчи! Замолчи!
- Ну, вы меня совсем напугали вашими намеками! А угрожающие взгляды, что бросает на меня Жан, как мне показалось, обвиняют меня в каком-то страшном преступлении. Ну-ка, Жан, выкладывай поскорее все начистоту. Я сегодня в хорошем настроении и не буду на тебя сердиться. Мне так радостно сознавать, что вот-вот осуществится мое самое сокровенное желание - участвовать наравне с мужчинами в войне!
- Мадемуазель Берта, вы можете ответить положа руку на сердце, - спросил вандеец, - разве у вас нет другой причины для хорошего настроения?
- О, я поняла! - ответила девушка, по-своему истолковав его вопрос. - Господин начальник штаба Уллье хочет меня побранить за то, что я взяла на себя часть его обязанностей?
Затем, обернувшись к сестре, она произнесла:
- Готова поспорить с тобой, Мари, что речь идет о моем бедном Мишеле?
- Именно так, мадемуазель, - сказал Жан Уллье, не давая девушке времени ответить на вопрос сестры.
- Ну хорошо, Жан, а что ты имеешь против? Ведь мой отец рад заполучить в свое войско еще одного солдата, и я не усматриваю в своем поступке большого греха, так что незачем так хмурить брови, как это делаешь ты!
- Пусть это задумка вашего отца, - возразил старый егерь, - это его право, но я-то считаю совсем по-другому.
- И что же?
- Надо, чтобы каждый оставался в своем стане.
- И?
- А то…
- Ну, говори, раз начал.
- Хорошо, так вот, господин Мишель не может быть одним из наших.
- Почему же? Разве господин Мишель не роялист? Мне кажется, что за последние два дня он представил достаточно доказательств преданности нашему делу.
- Не спорю, но что вы от нас, крестьян, хотите, мадемуазель Берта? У нас есть пословица: "Каков отец, таков сын". Она не позволяет нам поверить, что господин Мишель стал роялистом.
- Хорошо, вы вынуждены будете в это поверить!
- Возможно, но пока…
И вандеец снова нахмурил брови.
- Что пока?.. - спросила Берта.
- А пока я вам скажу, что такому старому солдату, как я, не пристало быть рядом с человеком, которого у нас не уважают.
- В чем же вы его можете упрекнуть? - спросила Берта с досадой в голосе.
- Во всем.
- Но это значит ни в чем, если нет объяснения.
- Ну хорошо, вопрос в его отце, в его происхождении…