Путешественник прислонился к стволу дуба и принялся ждать.
Прошло минут двадцать, как вдруг рядом с ним раздался возглас:
- Идемте!
Он вздрогнул; голос принадлежал Жану Уллье, только егерь подошел настолько незаметно, что в ночной тишине даже не слышно было его шагов.
- Ну что там? - спросил путешественник.
- В зарослях никого! - заметил Жан Уллье.
- Никого?
- Кто-то там был… Но этот негодяй знает лес не хуже меня.
- И вы не смогли его догнать?
Уллье отрицательно покачал головой, словно ему было трудно признаться вслух, что от него кто-то смог ускользнуть.
- И вы не знаете, кто бы это мог быть? - продолжил путешественник.
- Подозреваю, что он пришел оттуда, - ответил Жан Уллье, показав рукой в сторону юга, - но в любом случае можно сказать, что он большой хитрец.
Затем, увидев, что они вступили на лесную опушку, он сказал:
- Вот мы и пришли.
В самом деле, Марк увидел перед собой ферму Ла-Банлёвр.
Жан Уллье внимательно оглядел дорогу в оба конца.
На всем своем протяжении, насколько хватало глаз, дорога была свободной.
Он один пересек дорогу, подошел к воротам и открыл их своим ключом.
Ворота отворились.
- Идите! - сказал он.
Метр Марк быстрым шагом в свою очередь пересек дорогу и скрылся в распахнутых воротах.
Ворота закрылись позади двух мужчин.
Чья-то неясная фигура показалась на крыльце.
- Кто там? - спросил властный женский голос.
- Это я, мадемуазель Берта, - ответил Жан Уллье.
- Мой друг, вы не один?
- Со мной господин из Парижа; он желает поговорить с Малышом Пьером.
Берта спустилась с крыльца и подошла к прибывшему.
- Идемте, сударь, - сказала она.
И девушка провела метра Марка в скромно обставленную гостиную, где был, однако, до блеска натерт паркет, а занавески сияли ослепительной белизной.
Рядом с камином, в котором плясали языки пламени, был накрыт стол.
- Садитесь, сударь, - произнесла самым любезным тоном девушка; при этом ее голос прозвучал по-мужски твердо, что придало особую выразительность всему ее облику. - Вы, наверное, проголодались. Пейте и ешьте. Малыш Пьер отдыхает, но он распорядился разбудить его, если кто-нибудь прибудет из Парижа. Вы из Парижа?
- Да, мадемуазель.
- Я зайду за вами через десять минут.
И Берта выскользнула из гостиной словно призрак.
Путешественник несколько секунд не мог прийти в себя от удивления. Будучи от природы наблюдательным человеком, он еще ни разу не встречал девушки, в которой сочеталось бы столько грации и обаяния с поистине мужской решительностью и волей.
Ему показалось, что перед ним предстал переодетым в женское платье юный Ахилл, еще не успевший увидеть сияние меча Улисса.
И, либо под впечатлением только что увиденного, либо погрузившись в свои мысли, он так и не притронулся к ужину.
Девушка вскоре вернулась.
- Малыш Пьер готов вас принять, сударь, - сказала она.
Гость встал и пошел следом за Бертой. Чтобы осветить лестницу, она держала в руках, подняв ее высоко над головой, небольшую лампу, выхватывавшую из мрака ее лицо.
Он не мог оторвать глаз от ее прекрасных волос и красивых черных глаз, матовой кожи, покрытой здоровым молодым загаром; он не переставал восхищаться ее твердой и легкой походкой, напоминавшей поступь богини.
И с улыбкой, вспоминая Вергилия, который воплощал улыбку античности, он прошептал:
- Incessu patuit dea!
Девушка постучала в дверь одной из комнат.
- Войдите, - ответил женский голос.
Дверь отворилась, и девушка с легким поклоном пропустила вперед путешественника. Можно было заметить, что послушание не было главной ее добродетелью.
Путешественник прошел вперед, дверь за ним захлопнулась; девушка осталась снаружи.
XIX
НЕМНОГО ИСТОРИИ НИКОМУ НЕ ПОВРЕДИТ
По узкой, казалось, вырубленной в стене лестнице путешественник поднялся во второй этаж; когда перед ним распахнулась дверь, он увидел большую комнату, недавно построенную: стены ее были мокрыми от сырости, а из-под тонкого слоя штукатурки проглядывали голые доски.
И в этой комнате на грубо сколоченной сосновой кровати лежала женщина; в ней он узнал госпожу герцогиню Беррийскую.
Теперь все внимание метра Марка было приковано только к ней.
Жалкая постель была застелена бельем из тончайшего батиста, и только по роскошным белоснежным и шелковистым простыням можно было судить о том положении, какое эта женщина занимала в обществе.
Вместо покрывала кровать была накрыта пледом в красную и зеленую клетку.
Убогий камин из гипса, украшенный простой деревянной резьбой, обогревал комнату; единственной обстановкой здесь был стол, заваленный бумагами, а на них сверху лежала пара пистолетов.
На стуле, стоявшем у стола, валялся темный парик, а на другом стуле, у кровати, была набросана одежда молодого крестьянина.
На голове у принцессы был шерстяной головной убор со спускавшимися на плечи концами - такие носили местные женщины.
При свете двух свечей, стоявших на испещренном царапинами ночном столике из розового дерева, по всей вероятности случайном осколке обстановки какого-нибудь замка, герцогиня просматривала полученную корреспонденцию.
Однако большинство писем, лежавших на том же ночном столике под второй парой пистолетов, которые выполняли роль пресс-папье, еще не были даже вскрыты.
Мадам, казалось, с нетерпением ожидала прибытия путешественника, ибо, увидев его, привстала с кровати и протянула навстречу обе руки.
Путешественник с почтением приложился к ним губами, и герцогиня почувствовала, как на ее руку, которую ее верный сторонник держал в своей, упала слеза.
- Вы плачете! - воскликнула герцогиня. - Неужели вы принесли мне дурные вести?
- У меня щемит сердце, сударыня, - ответил метр Марк, - и мои слезы лишь говорят о моей преданности вам и глубоком страдании, каким я проникся, когда с огорчением увидел вас в одиночестве на какой-то вандейской ферме. А ведь я имел честь вас лицезреть…
Он не мог больше говорить; слезы застилали ему глаза.
Герцогиня закончила его фразу:
- Да, в Тюильри, не правда ли? На ступенях трона? Надо вам признаться, сударь, что там меня охраняли и мне служили гораздо хуже, чем сейчас, ибо в настоящее время мне служат верой и правдой преданные мне люди, а там меня окружали лишь корыстные и расчетливые придворные. Однако вернемся к цели вашей поездки, ибо, следует сказать, меня беспокоит ваша медлительность. Скорее выкладывайте новости, привезенные из Парижа! Они хорошие?
- Поверьте мне, сударыня, - ответил метр Марк, - сам я часто теряю хладнокровие, и мне трудно просить вас соблюдать благоразумную осторожность.
- О-о! - воскликнула герцогиня. - Пока мои друзья в Вандее проливают свою кровь, мои соратники из Парижа, оказывается, проявляют благоразумную осторожность. Вы теперь видите, что я была права, когда сказала, что здесь меня лучше охраняют и - самое главное - здесь мне лучше служат, чем в Тюильри.
- Лучше охраняют, сударыня, - это да, но лучше служат - нет! Бывает, что осторожность - залог будущего успеха.
- Сударь, - произнесла, теряя терпение, герцогиня, - я не хуже вас осведомлена о том, что происходит в Париже, и мне известно о начале революции.
- Сударыня, - твердым и звонким голосом произнес адвокат, - вот уже полтора года, как мятежи следуют один за другим, но ни один из них еще не перерос в революцию.
- Луи Филипп не пользуется популярностью.
- Не спорю, однако это не говорит о том, что Генриха Пятого в народе любят больше.
- Генрих Пятый! Генрих Пятый! - воскликнула герцогиня. - Моего сына зовут не Генрих Пятый, а второй Генрих Четвертый.
- В таком случае, - парировал адвокат, - позвольте заметить, сударыня, что он еще слишком молод, чтобы мы могли знать его настоящее имя; а потом, чем преданнее слуга, тем больше у него права говорить правду своему господину.
- О да, правду! Я требую, я хочу ее знать! Но мне нужна правда!
- Хорошо, сударыня. Вы хотите правду? Так вот она. К несчастью, у всех народов короткая память; французский же народ, то есть та его часть, что наделена материальной и грубой силой, являющейся первопричиной всех мятежей и порою даже революций, когда она ощущает влияние сверху, хранит в памяти лишь два великих события: одно произошло сорок три года назад, а другое - семнадцать; первое - взятие Бастилии, то есть победа народа над королевской властью, давшая нации трехцветное знамя; а второе - двойная реставрация тысяча восемьсот четырнадцатого и тысяча восемьсот пятнадцатого годов, то есть победа королевской власти над народом, принесшая стране белое знамя. Однако, сударыня, все великие события имеют свою символику; трехцветное знамя означает свободу, ибо на нем начертаны слова: "Знамением сим победишь!" Белое же знамя говорит о торжестве деспотизма, ибо на нем с обеих сторон можно прочитать: "Знамением сим ты побежден!"
- Сударь!
- Ах, сударыня, вы хотели правды, так дайте мне договорить до конца.
- Пусть будет по-вашему, но, когда вы закончите, то позволите мне, надеюсь, вам ответить.
- Да, сударыня, я буду просто счастлив, если вы сможете меня переубедить.
- Продолжайте.
- Покидая Париж двадцать восьмого июля, вы не могли видеть, с какой яростью народ раздирал в клочья белое знамя и топтал ногами лилии…
- Знамя Денена и Тайбура! Лилии Людовика Святого и Людовика Четырнадцатого!
- К несчастью, сударыня, в памяти народной сохранились воспоминания о Ватерлоо; народ не забыл падение и казнь Людовика Шестнадцатого… И вы знаете, сударыня, с какой основной трудностью столкнется, по моим предположениям, ваш сын, последний оставшийся в живых потомок Людовика Святого и Людовика Четырнадцатого? Это будет как раз знамя Тайбура и Денена. Если его величество Генрих Пятый, или второй Генрих Четвертый, как вы его удачно назвали, войдет в Париж под белым знаменем, он не сможет пройти дальше предместья Сен-Антуан: его убьют раньше чем он доберется до Бастилии.
- А если… если он вернется под трехцветным знаменем?
- Это еще хуже! Еще не дойдя до Тюильри, он будет обесчещен.
Герцогиня вздрогнула, но не произнесла ни слова.
- Возможно, вы говорите правду, - сказала она после минутного молчания. - Но какая это жестокая правда!
- Пообещав сказать всю правду, я сдержал свое слово.
- Но, сударь, - спросила герцогиня, - раз вы придерживаетесь таких взглядов, я не понимаю, почему вы служите делу, не имеющему ни единого шанса на успех?
- Потому что я поклялся не только на словах, но и в душе быть верным белому знамени, без которого и с которым ваш сын не сможет вернуться, и предпочитаю смерть бесчестью.
Герцогиня снова на некоторое время замолчала, а затем произнесла:
- Сведения, которые вы мне сообщили, не относятся к разряду тех, что были получены мною в свое время и побудили меня вернуться во Францию.
- Безусловно, сударыня. Но не следует забывать одной истины: если правда до царствующих особ порой и доходит, то до свергнутых монархов не доходит никогда!
- Позвольте заметить, что вы как адвокат любите парадоксы.
- В самом деле, сударыня, без парадоксов красноречие потеряло бы всю свою образность; только перед вашим королевским высочеством я не упражняюсь в изящной словесности, а говорю правду.
- Простите… Но вы сейчас сказали, что правда никогда не доходит до свергнутых монархов, - либо вы ошиблись тогда, либо противоречите себе сейчас.
Адвокат прикусил губу: он попал в собственную ловушку.
- А разве я сказал "никогда"?
- Вы сказали "никогда".
- Тогда предположим, что нет правила без исключения. И по Божьей воле я стал представителем этого исключения.
- Возможно, но я хочу вас спросить: почему правда никогда не доходит до свергнутых монархов?
- Потому что царствующие особы все же окружены приближенными, чье честолюбие уже удовлетворено, в то время как рядом со свергнутыми монархами всегда находятся люди с самыми честолюбивыми помыслами. Безусловно, сударыня, в вашем окружении есть люди с преданными и великодушными сердцами, готовые ради вас на все, даже на смерть, но в то же время вокруг вас немало придворных, использующих ваше возвращение во Францию, чтобы обогатиться и получить новые титулы; среди них есть также и недовольные: утратив свое былое положение, они стремятся разом вернуть потерянное и отомстить обидчикам. И все эти люди плохо разбираются в политике и неспособны дать правильную оценку происходящему; выдавая желаемое за действительное, они не понимают истинного положения вещей; они только мечтают о революции, которая, возможно, и свершится, но, я уверен, не тогда, когда они ее ожидают. Они ошибаются и вводят вас в заблуждение; обманывая себя, они обманывают вас; подвергая опасности себя, они подвергают опасности вас. Вот в чем ошибка! Роковая ошибка! Из-за них, сударыня, вы и совершаете эту ошибку. И необходимо, чтобы вы ее признали перед лицом той неоспоримой истины, какую я вам открыл, возможно, в слишком резкой форме, но для вашей же пользы.
- Короче говоря, - произнесла герцогиня с нетерпением в голосе, понимая, что слова адвоката подтверждали сведения, полученные ею в Суде, - метр Цицерон, так что же вы прячете в складках вашей тоги? Мир? Войну?
- Учитывая, что мы будем выступать за конституционную монархию, я бы ответил ее королевскому высочеству, что она как регентша имеет право выбора.
- Неужели? Могу поспорить, что мой парламент тотчас откажет мне в субсидиях, если я не поступлю так, как ему выгодно. О метр Марк, мне хорошо известны все условности вашего конституционного режима, основное неудобство которого, по-моему, состоит в том, что приходится иметь дело не с теми, кто говорит дельно, а с теми, кто говорит много. Наконец, вы должны были мне сообщить о том, что думают мои сторонники и преданные советники о своевременности вооруженного выступления. Каково их мнение? И что вы сами думаете об этом? Мы много говорили о правде, и порой она бывает похожа на страшное привидение. Ну и пусть! Хотя я всего-навсего женщина, я не побоюсь встретиться с ней лицом к лицу.
- Именно благодаря уверенности в том, что разум и сердце Мадам впитали в себя мудрость двадцати поколений монархов, я, не задумываясь, согласился выполнить мучительное для себя поручение.
- Ну! Вот наконец-то!.. Метр Марк, поменьше дипломатии: говорите открыто и прямо, как подобает говорить с тем, кто сейчас перед вами, то есть с солдатом.
Затем, увидев, что путешественник снял с себя галстук и пытается его распороть, чтобы достать письмо, она с нетерпением промолвила:
- Дайте его сюда, я это сделаю быстрее, чем вы.
И она сама вынула зашифрованное письмо.
Едва взглянув, герцогиня передала его метру Марку.
- Я только потеряю время, если начну его расшифровывать, - произнесла она. - Прочитайте сами: вам это, надеюсь, не доставит труда, ибо вы наверняка знаете его наизусть.
Приняв из рук герцогини письмо, метр Марк без запинки прочитал:
"Лица, на кого возложена сия почетная миссия, не могут не выразить свою душевную боль, говоря о советах, которые стали причиной разразившегося сегодня политического кризиса; людей, дававших советы, безусловно, нельзя упрекнуть в отсутствии старания, но им не известна ни истинная обстановка в стране, ни настроения умов.
Было бы ошибкой считать, что в Париже можно легко сколотить какую-нибудь партию: во всем городе едва наберется немногим более тысячи человек, не запятнавших себя связью с полицией и готовых за несколько экю выйти на улицу и выступить против национальной гвардии или верного правительству гарнизона.
Точно так же, как раньше мы обманулись насчет Юга, ошибочным является и наше представление о Вандее: этот преданный и жертвенный край вынужден кормить многочисленную армию, опирающуюся на городское население, почти сплошь настроенное против легитимной власти; любое крестьянское выступление обречено на провал, быстро приведет к разорению деревни и только укрепит позиции правительства с помощью легкой победы.
Если мать Генриха V уже находится во Франции, ей следует, по нашему мнению, поскорее уехать, приказав верным ей людям сохранять спокойствие. Иными словами, она бы этим принесла мир вместо гражданской войны и покрыла бы свое имя двойной славой, совершив акт великого мужества и остановив готовящееся кровопролитие.
Мудрые друзья легитимной монархии, которых никто никогда не считал нужным посвятить в свои планы, с кем никто никогда не советовался, прежде чем ввязаться в сомнительные предприятия, кто всегда оказывался перед свершившимся фактом, не заслуживают ни похвалы, ни порицания за то, что может произойти, и возлагают всю ответственность за возможный поворот событий на тех, кто их спровоцировал и давал советы".
По мере того как Мадам слушала письмо, она приходила во все большее и большее волнение; ее обычно бледные щеки пылали огнем; дрожащей рукой она то и дело поправляла волосы, сняв с головы шерстяную шапочку. Она не произнесла ни слова, она ни разу не перебила читавшего; однако было видно, что скоро грянет буря. Чтобы снять с себя всякую ответственность, метр Марк поспешил заметить, передавая ей в руки сложенное им письмо:
- Сударыня, это письмо написал не я.
- Да, - ответила герцогиня, не в силах более сдерживать свой гнев, - но тот, кто его принес, вполне способен такое написать.
Путешественник понял, что не выиграет ничего, если склонит голову перед такой живой и впечатлительной натурой, и он встал во весь свой рост.
- Да, - ответил он. - И этому человеку стыдно за проявленную минутную слабость, и он заявляет вашему королевскому высочеству, что, не одобряя некоторые формулировки этого письма, он, по крайней мере, разделяет чувства тех, кто его писал.
- Чувства! - повторила герцогиня. - Называйте эти чувства эгоизмом, осторожностью, которая есть не что иное, как…
- Трусость, не правда ли, сударыня? Да, и в самом деле он труслив, этот человек, если все оставил, чтобы разделить участь той, кому он не давал советов! Да, он самый настоящий эгоист, потому что пришел и сказал вам: "Вы хотите правды, сударыня, так вот она! Однако, если вашему королевскому высочеству угодно пойти на бессмысленную и в то же время неминуемую смерть, я пойду вместе с вами!"
Герцогиня немного помолчала, затем уже более мягким голосом произнесла:
- Я ценю вашу преданность, сударь, но вы плохо знаете Вандею, вы получали сведения только от тех, кто противится движению.
- Допустим, что вы правы, предположим, что вся Вандея поднимется на борьбу, соберет войска и не будет скупиться ни на кровь, ни на жертвы, но Вандея не вся Франция!
- После того как вы заявили, что парижане ненавидят лилии и презирают белое знамя, уж не хотите ли вы сказать, что вся Франция разделяет мнение столичных жителей?