- Увы! Сударыня, народу Франции не чужда логика. Это мы с вами гоняемся за химерами и мечтаем о союзе между божественным правом и верховной властью народа, хотя эти понятия и несовместимы друг с другом. Божественное право неизбежно приводит к абсолютизму, а Франция не желает неограниченной монархии.
- Абсолютизм! Абсолютизм! Громкие слова, чтобы пугать малышей.
- Нет, это не просто громкие слова. Они наводят ужас. Возможно, мы ближе находимся к цели, чем думаем; однако, сударыня, с сожалением должен вам признаться: я нисколько не верю, что Бог избрал вашего королевского сына для выполнения опасной миссии, заключающейся в том, чтобы надеть намордник на пасть льва, каким является народ.
- И почему?
- Потому что именно ему он не доверяет, потому что, увидев его издалека, лев встряхнет своей гривой, выпустит когти и оскалится, а если позволит подойти поближе, так только для того, чтобы броситься на него. О сударыня, нельзя без серьезных последствий быть внуком Людовика Четырнадцатого!
- Так, по-вашему, династия Бурбонов уже не имеет будущего?
- Боже сохрани, сударыня! Такие мысли даже не приходили мне ни разу в голову. Только я думаю, что с революциями так просто не покончить, - пусть все идет своим чередом; если же мы будем противиться, это будет равносильно попытке повернуть вспять горный поток и обратить его к истокам. Тут уж либо русло переполнится живительной влагой - и в этом случае, зная ваши патриотические чувства, сударыня, я вряд ли поверю в то, что вы с этим примиритесь; либо истоки высохнут - и тогда ошибки тех, кто захватил власть, будут выгодны вашему сыну и принесут ему больше пользы, чем все, что он попытался бы сделать.
- Но, сударь, все это может длиться до скончания века!
- Сударыня, его величество Генрих Пятый является олицетворением закона, а закон, как и Бог, вечен.
- Итак, по-вашему, я должна оставить всякую надежду, бросить друзей, изъявивших желание поддержать меня, и через три дня, когда они возьмут в руки оружие и будут напрасно искать меня в своих рядах, передать через постороннего им человека: "Мария Каролина, за которую вы были готовы драться и отдать жизнь, больше не верит в победу и отступила без боя, Мария Каролина струсила…" О! Нет, никогда, никогда!
- У ваших друзей, сударыня, не будет морального права вас упрекать, ибо через три дня никто не соберется под вашими знаменами.
- Но разве вам не известно, что сбор назначен на двадцать четвертое?
- Ваши друзья получили другой приказ.
- Когда?
- Сегодня.
- Сегодня? - воскликнула герцогиня, сдвинув брови и приподнимаясь в постели. - Откуда исходит этот приказ?
- Из Нанта.
- Кто же его отдал?
- Тот, на кого вы возложили общее руководство.
- Маршал?
- Маршал только выполнил решение парижского комитета.
- В таком случае, - воскликнула герцогиня, - со мной уже перестали считаться?
- Напротив, сударыня, - воскликнул посланец, встав на одно колено и молитвенно сложив ладони, - вы для нас все! Именно потому мы оберегаем вас и не хотим, чтобы вы тратили силы на заранее обреченное на провал дело, именно потому нас пугает, что поражение не прибавит вам популярности!
- Сударь, сударь, - сказала герцогиня, - если бы у Марии Терезии были такие же робкие советники, как у меня, ей бы никогда не удалось отвоевать трон для своего сына!
- Напротив, желая, чтобы ваш сын мог претендовать на трон позднее, мы вам говорим: "Уезжайте из Франции и, вместо того чтобы стать демоном войны, позвольте нам сделать вас ангелом мира!"
- О! - воскликнула герцогиня, прикрыв глаза уже не ладонями, а сжатыми кулаками. - Какой стыд! Какая трусость!
Метр Марк продолжал, словно не слышал ее слов или же скорее потому, что решение, которое ему надлежало довести до сведения Мадам, было окончательным и бесповоротным:
- Нами уже приняты необходимые меры предосторожности, чтобы Мадам могла беспрепятственно покинуть Францию: в бухте Бурнёф вас ждет корабль, и через три часа ваше высочество уже сможет подняться на его борт.
- О благородная земля Вандеи! - воскликнула герцогиня. - Кто бы мог посметь мне сказать раньше, что ты отвергнешь меня и изгонишь, когда я приду к тебе от имени твоего Бога и твоего короля! А я-то неблагодарным и неверным считала лишь Париж, потерявший всякую совесть; но ты, к кому я пришла требовать обратно трон, ты отказываешь мне в могиле? О нет! Никогда бы я этому раньше не поверила!
- Сударыня, вы уедете, не так ли? - спросил посланец, по-прежнему стоя на одном колене со сложенными молитвенно руками.
- Да, я уеду, - сказала герцогиня, - да, я покину Францию; только учтите, больше я не вернусь, ибо мне не хотелось бы возвращаться с иноземцами. Они только и ждут подходящего случая, чтобы объединиться для борьбы против Филиппа - вы не хуже меня это знаете, - и когда придет их час, они обратят свои взоры на моего сына и не потому, что их больше волнует его будущее, чем судьба Людовика Шестнадцатого в тысяча семьсот девяносто втором году и Людовика Восемнадцатого в тысяча восемьсот тринадцатом году, просто они пожелают через его посредство влиять на политику Франции. Нет, они не получат моего сына; нет, ни за что на свете они его не получат! Скорее я увезу его в горы Калабрии. Видите ли, сударь, если вопрос будет поставлен так, что он получит трон Франции, если уступит какую-нибудь провинцию, город, крепость, дом или хижину, вроде той, где я сейчас нахожусь, даю вам слово матери и регентши, ему не бывать королем! Мне больше вам нечего сказать. Отправляйтесь обратно и передайте мои слова тем, кто вас послал.
Метр Марк поднялся с колен и низко поклонился герцогине, ожидая, что на прощание она протянет ему руку, как эта было при встрече; однако теперь в ее облике ничего не осталось от недавней приветливости: ее брови были нахмурены, а руки сжаты в кулаки.
- Да хранит вас Бог, ваше высочество! - сказал посланец, понимая, что дольше задерживаться здесь уже нет смысла и что, пока он не уйдет, на ее лице не дрогнет ни один мускул.
Он не ошибался; как только за ним закрылась дверь, Мадам словно подкошенная упала на подушки и, плача, сквозь слезы повторила:
- О! Бонвиль! Мой бедный Бонвиль!
XX
ГЛАВА, В КОТОРОЙ МАЛЫШ ПЬЕР РЕШАЕТ ПРИМИРИТЬСЯ С НЕИЗБЕЖНОСТЬЮ
Стремясь еще до середины дня возвратиться в Нант, путешественник сразу же после окончания разговора, о котором мы только что рассказали, покинул ферму Ла-Банлёвр.
Через несколько минут после его отъезда Малыш Пьер оделся в крестьянскую одежду и, несмотря на ранний час, спустился в нижнее помещение.
Это была просторная комната с серыми стенами, покрытыми потрескавшейся кое-где штукатуркой, с почерневшими от дыма потолочными балками, с огромным шкафом из полированного дуба, в сумерках поблескивавшим металлическими ручками и запорами на тускло-буром фоне скудной обстановки: двух стоявших рядом кроватей под пологом из зеленоватой саржи, двух глиняных кувшинов и часов в высоком футляре из резного дерева, нарушавших своим боем гробовую тишину ночи.
Камин был высокий и широкий; его колпак был обтянут такой же тканью, что и полог, но темно-коричневого цвета вместо золотисто-зеленого.
Так же как и потолочные балки, камин украшали обычные предметы: фигурка из воска под стеклом, изображавшая младенца Иисуса, две фарфоровые вазы с искусственными цветами, накрытыми марлей, чтобы их не засиживали мухи, двуствольное ружье и освященная веточка букса.
От хлева комнату отделяла только дощатая перегородка, в которой были проделаны отверстия, куда, как в кормушки, коровы просовывали морды за едой.
Когда Малыш Пьер открыл дверь, гревшийся под навесом камина мужчина учтиво поднялся, чтобы уступить ему место у очага.
Однако Малыш Пьер сделал знак рукой, чтобы он не беспокоился, и отодвинул в угол предложенный ему стул.
Взяв табуретку, он присел по другую сторону от огня напротив находившегося в комнате человека (то был не кто иной, как Жан Уллье).
Затем, положив подбородок на согнутые в локтях руки, упиравшиеся в колени, он задумался, в то время как все его тело вздрагивало в такт выбиваемой ногой по полу дроби: это свидетельствовало о том, что Малыш Пьер находился во власти самых противоречивых мыслей.
Жана Уллье также одолели свои дела и заботы, и он, не будучи склонным к разговорам, хранил мрачное молчание; он машинально вертел в пальцах трубку, которую вынул изо рта, когда Малыш Пьер вошел в комнату, и его размышления прерывались, лишь когда он испускал горькие вздохи, похожие на угрозы, или же когда ему приходилось поправлять дрова в камине.
Первым нарушил молчание Малыш Пьер.
- Мой друг, разве вы не курили, когда я вошел? - спросил он.
- Да, - кратко ответил Жан Уллье с заметным почтением в голосе.
- А почему вы больше не курите?
- Боюсь причинить вам неудобство.
- Полноте! Разве мы, мой друг, находимся не на привале или где-то вроде того? К тому же мне хочется, чтобы вы ни в чем себя не стесняли, тем более что, к несчастью, это наш последний бивак.
Несмотря на загадочность услышанных слов, Жан Уллье не посмел переспросить Малыша Пьера. С необыкновенным тактом, присущим вандейским крестьянам, не подавая и виду, что он знал, кем был на самом деле Малыш Пьер, он не воспользовался полученным разрешением и поостерегся задавать дерзкий, по его мнению, вопрос.
Хотя Малыш Пьер и был полностью поглощен своими заботами, он все же заметил, как нахмурился лоб крестьянина.
И он снова нарушил молчание.
- Что с вами, мой дорогой Жан Уллье, - спросил он, - и откуда столь мрачный вид, тогда как мне показалось, что, напротив, вы должны быть довольны?
- А чему радоваться? - спросил старый егерь.
- Хотя бы тому, что такой верный слуга, как вы, всегда рад счастью своих хозяев, а последние двадцать четыре часа у нашей амазонки настолько довольный вид, что ее радость должна была бы отразиться и на вашем лице.
- Дай Бог, чтобы эта радость подольше продлилась! - произнес с сомнением в голосе Жан Уллье, подняв глаза к небу.
- Как, мой дорогой Жан! Вы что-то имеете против браков по любви? А я их так обожаю, что всю свою жизнь только бы их и устраивала.
- Я не имею ничего против брака как такового, - ответил Жан Уллье, - только я против такого мужа.
- И почему?
Жан Уллье замолчал.
- Говорите, - настаивал Малыш Пьер.
Вандеец отрицательно покачал головой.
- Прошу вас, мой дорогой Жан, мне нравятся обе ваши дочери, - ибо мне известно, что вы их считаете своими детьми, - не таитесь от меня. Хотя я и не папа римский, но мне дано право - и вы это знаете - соединять людей и отпускать грехи.
- Я знаю, что вы многое можете.
- Тогда признайтесь, почему вы не одобряете этот брак?
- Потому что имя, которое будет носить будущая жена господина Мишеля де ла Ложери, покрыто несмываемым позором и вовсе не стоит менять на него одно из самых старинных имен в стране.
- Увы! Мой храбрый Жан, - продолжал с грустной улыбкой Малыш Пьер. - Вы, очевидно, не знаете о том, что прошли времена, когда дети были ответственны за добродетели и за ошибки своих отцов.
- Да, я этого не знал, - сказал Жан Уллье.
- А теперь, когда мы отвечаем сами за себя, - продолжал Малыш Пьер, - мы, похоже, взвалили на себя непосильный груз! Посмотрите, скольких он раздавил, сколько людей покинули наши ряды, а ведь их имена просто обязывали их быть вместе с нами! Напротив, надо быть признательным тем, кто, вопреки примеру отцов и своему положению в обществе, отбросив честолюбивые планы, продолжает следовать в несчастье рыцарским представлениям о чести и верности.
Жан Уллье поднял голову и с ненавистью, которую он даже и не попытался скрыть, начал:
- Но вы, возможно, не знаете…
Малыш Пьер прервал его.
- Напротив, - произнес он, - я знаю, в чем вы обвиняете ла Ложери-старшего. Но мне также известно, чем я обязана его сыну, получившему из-за меня рану, продолжающую еще кровоточить. Что до преступления, совершенного его отцом, - если его отец действительно виновен, что известно одному только Господу Богу, - не искупил ли он его своей трагической гибелью?
- Да, - ответил Жан Уллье, невольно опуская голову, - вы правы.
- Неужели вы отважитесь оспаривать решение Божьего суда? Неужели вы смеете думать, что тот, перед кем он предстал бледный и окровавленный после неожиданной и трагической гибели, отказал ему в своем милосердии? И почему, когда, возможно, сам Бог удовлетворен возмездием, вы считаете себя вправе судить его строже, чем на Небесах?
Жан Уллье слушал не перебивая.
Однако, несмотря на то что слова Малыша Пьера затрагивали его религиозные чувства и подрывали уверенность в виновности барона Мишеля, им все же не удавалось вырвать ненависть из его сердца.
- Господин Мишель, - продолжал Малыш Пьер, - славный и храбрый молодой человек, добрый и скромный, простой и преданный; а то, что он богат, так это только пойдет на пользу; я считаю, что ваша молодая хозяйка с ее чересчур цельным характером, независимостью суждений не найдет себе лучшего мужа; я уверен, что она с ним будет счастлива. Мой бедный Жан Уллье, не надо гневить Бога. Забудем прошлое, - добавил он со вздохом. - Увы! Если мы будем все время копаться в прошлом, мы не сможем любить в настоящем.
Жан Уллье покачал головой.
- Господин Малыш Пьер, - произнес он, - как истинный христианин вы произнесли замечательные слова, однако есть нечто такое, о чем нельзя забывать. К несчастью, таково мое отношение к отцу господина Мишеля.
- Жан, я не выспрашиваю у вас секретов, - заявил торжественным тоном Малыш Пьер, - но, как я вам уже сказал, молодой барон пролил за меня кровь; он был моим проводником, он предоставил мне убежище в этом доме, принадлежащем ему, и к нему я испытываю больше чем чувство привязанности, я ему признательна, поэтому мне горько сознавать, что нет единства среди моих друзей. Итак, мой дорогой Жан Уллье, зная, как вы мне преданы, я прошу вас если не отказаться от своих воспоминаний - раз вы считаете, что нельзя по своей воле забыть то, что уже произошло, - по крайней мере, относиться к нему с терпимостью до той поры, пока уверенность в том, что сын человека, который был вашим врагом, составил счастье выросшей на ваших глазах девушки, не вытеснит из вашей души всю скопившуюся в ней ненависть.
- Пусть счастье придет откуда пожелает Бог, и я ему за это вознесу молитву; однако я не думаю, что оно войдет в замок Суде вместе с господином Мишелем.
- А почему, скажи-ка на милость, мой славный Жан?
- Потому что, господин Малыш Пьер, с каждым днем я все больше и больше сомневаюсь в чувствах господина Мишеля к мадемуазель Берте.
Малыш Пьер в раздражении пожал плечами.
- Позвольте мне, мой дорогой Жан Уллье, - сказал он, - усомниться в вашей осведомленности в любовных делах.
- Возможно, - возразил старый вандеец, - но если союз с мадемуазель Бертой является для молодого человека самым большим счастьем, о котором только можно мечтать, скажите тогда, почему ваш подопечный поспешил исчезнуть с фермы и где-то бродил всю ночь как помешанный?
- Он бродил ночью потому, - ответил Малыш Пьер, - что от счастья не мог усидеть на месте, ну а уехал с фермы, чтобы выполнить, по всей вероятности, одно из поручений, связанных с нашим делом.
- Надеюсь, что все так и есть; я вовсе не из тех людей, кто думает только о себе и, несмотря на то что я уже принял решение покинуть замок в тот день, когда сын барона переступит через его порог, буду днем и ночью молиться о том, чтобы мое дитя обрело с ним счастье, и одновременно следить за этим человеком и постараюсь сделать все от меня зависящее, чтобы мои предчувствия не оправдались и чтобы вместо обещанного счастья он не принес моей девочке одно лишь горе.
- Спасибо, Жан Уллье! Итак, я могу рассчитывать на то, что вы не будете больше выступать против моего юного подопечного? Вы мне обещаете?
- До поры до времени, пока у меня не будет в руках веских доказательств, я спрячу подальше и мою ненависть и мое недоверие - это все, что я могу вам обещать; но не просите меня ни любить его, ни уважать.
- Непримиримое племя! - произнес вполголоса Малыш Пьер. - Вот откуда идут его сила и величие.
- Да, - ответил Жан Уллье на реплику Малыша Пьера, произнесенную достаточно громко, чтобы ее услышал старый вандеец, - любить так любить, ненавидеть так ненавидеть, третьего не дано; но скажите, господин Малыш Пьер, вам ли на это сетовать?
И он пристально посмотрел на молодого человека, словно с уважением бросая вызов.
- Нет, - ответил Малыш Пьер, - я сетую на это меньше, чем кто бы то ни был другой; к тому же, пожалуй, это все, что унаследовал Генрих Пятый от четырнадцативековой монархии, однако, похоже, этого мало.
- Кто так сказал? - произнес с угрозой в голосе вандеец, поднимаясь с места.
- Вы скоро узнаете. Жан Уллье, мы только что говорили о ваших делах, и я об этом не жалею: наш разговор ненадолго отвлек меня от грустных мыслей. Ну а теперь настало время заняться моими делами. Который час?
- Половина пятого.
- Разбудите ваших друзей; политика не повлияла на их сон, чего нельзя сказать обо мне, ибо моя политика - это материнская любовь. Идите, мой друг!