- У нас осталось, - сказал он, - всего пятьсот или шестьсот бойцов, не больше. А против нас пять или шесть тысяч. Мы не опозорили наше знамя, и это все, что мы можем сейчас предпринять.
- Вы в этом уверены? - спросил Малыш Пьер.
- Убедитесь в этом сами, - произнес Гаспар, ведя молодого человека на бугор.
С высоты было видно, как в лучах заходившего солнца поблескивали штыками войска, занимавшие все обозримое пространство вокруг деревни до самого горизонта.
Отсюда были слышны доносившиеся со всех сторон звуки походных труб и бой барабанов.
- Теперь вы видите, - продолжал Гаспар, - что не пройдет и часа, как нас окружат, а если оставшиеся в нашем распоряжении бойцы не захотят, как и я, оказаться в застенках Луи Филиппа, у нас не будет другого выбора, как умереть.
На какое-то мгновение Малыш Пьер погрузился в мрачное раздумье; затем, убедившись в правоте предводителя вандейцев и поняв, что у него не осталось больше надежды, которая согревала его душу еще несколько минут назад, он почувствовал, как мужество покидает его и он становится тем, кем был на самом деле, то есть обыкновенной женщиной. И только что бесстрашно бросавший вызов смерти, прошедший как герой сквозь огонь и воду, он сел на межевой столб на поле и заплакал, не пытаясь даже скрыть слезы, которые текли по его щекам.
IV
ПОСЛЕ БОЯ
Тем временем Гаспар, подойдя к своим товарищам по оружию, поблагодарил всех за верную службу и распрощался с ними до лучших времен, посоветовав им уходить поодиночке, чтобы не попасть в руки солдат; затем он вернулся к Малышу Пьеру; тот не двинулся с места и сидел в окружении маркиза де Суде, Берты и нескольких вандейцев, не пожелавших спасаться бегством, пока они не обеспечат безопасность Малыша Пьера.
- Ну что, - спросил Малыш Пьер, увидев, что Гаспар вернулся один, - они ушли?
- Да, но разве они не сделали все, что могли?
- Несчастные люди! - продолжал Малыш Пьер. - Сколько горя их ждет впереди! Почему Господь отказал мне в утешении прижать их к моему сердцу? Однако у меня не хватило сил, и они правы, что ушли не простившись. Два раза не умирают, и я бы не хотел пережить еще раз такие же дни, как в Шербуре.
- А теперь, - сказал Гаспар, - нам надо подумать о вашей безопасности.
- О! Вам не следует заниматься моей персоной, - ответил Малыш Пьер. - Я сожалею о том, что меня не задела ни одна пуля. Я знаю, что моя гибель не принесла бы вам победы, но, по крайней мере, наше сражение не осталось бы незамеченным. А теперь что нам остается?
- Ждать лучших времен… Вы доказали французам, какое храброе сердце бьется в вашей груди, а от своих королей они ждут прежде всего мужества. Будьте спокойны: французы вас не забудут.
- Дай-то Бог! - произнес Малыш Пьер, поднимаясь; затем, опираясь на руку Гаспара, он спустился с холма к дороге, проходившей через долину.
Войска, напротив, не зная местности, вынуждены были пойти в обход.
Гаспар возглавил немногочисленный отряд; самое большее, что им грозило, это встреча с разведчиками, однако благодаря метру Жаку, знавшему здесь каждую тропинку, они вышли по почти непроходимым тропам к самой мельнице Жаке, так и не увидев ни одной трехцветной кокарды.
По дороге Берта подошла к отцу и спросила, не заметил ли он Мишеля во время боя, однако старый дворянин - он был опечален исходом с таким трудом организованного и столь бесславно закончившегося вооруженного выступления - ответил в резкой форме, что вот уже дня два, как никто не видел молодого де ла Ложери; возможно, он струсил и постыдно отказался от славы, которая могла бы покрыть его имя на поле боя, и от союза, который бы стал наградой за проявленную отвагу.
Ответ отца привел Берту в оцепенение.
Стоит ли говорить о том, что она не поверила ни единому слову из сказанного ей маркизом.
Но ее сердце дрогнуло от одного лишь предположения, показавшегося ей наиболее вероятным: Мишель был убит или же тяжело ранен, поэтому она решила навести справки, чтобы узнать о судьбе дорогого ей человека.
Берта опросила всех вандейцев.
Ни один из них не видел Мишеля, а некоторые бойцы, движимые застарелой ненавистью к его отцу, употребили в своих высказываниях о нем слова, не менее крепкие, чем в ответе маркиза де Суде.
Берта обезумела от горя; она могла поверить в то, что сделала недостойный для себя выбор, если бы ей предъявили явные, очевидные, неопровержимые доказательства, а поскольку их не было, ее любовь лишь окрепла и разгоралась с неистовой силой под тяжестью обвинений в адрес любимого человека, и она с негодованием отвергла их, считая клеветой.
Еще недавно ее сердце разрывалось от отчаяния, а разум туманился при мысли, что Мишель пал на поле боя; теперь же известие о такой славной смерти стало бы бальзамом для ее израненного сердца, утешением в ее горе; ей хотелось поскорее узнать всю правду; у нее появилось желание вернуться в Ле-Шен, пройти по полю брани и найти его тело по примеру Эдит, искавшей Гарольда, а восстановив доброе имя любимого человека в глазах вандейцев, доказав несостоятельность оскорбительных предположений ее отца, она бы отомстила убийцам Мишеля.
Пока она раздумывала, под каким предлогом ей можно было бы находиться в хвосте колонны, чтобы, незаметно отстав, вернуться в Ле-Шен, к ней подошли замыкавшие шествие Обен Куцая Радость с Триго.
Берта перевела дух; возможно, они что-нибудь прояснят.
- Ну что, мои храбрецы, - обратилась она к ним, - нет ли у вас новостей о господине де ла Ложери?
- А! Конечно, моя дорогая мадемуазель, - ответил Куцая Радость.
- Наконец-то! - воскликнула Берта.
Затем с надеждой в голосе она спросила:
- Не правда ли, он не покинул свое подразделение, как его обвиняют?
- Нет, покинул, - ответил Куцая Радость.
- Когда?
- Перед самым боем под Месдоном.
- О Боже мой! Боже мой! - в страхе воскликнула Берта. - Вы в этом уверены?
- Абсолютно уверен. Я видел, как он пришел к Жану Уллье в Ла-Круа-Филипп, и мы даже какое-то время шли вместе по дороге на Клиссон.
- С Жаном Уллье? - воскликнула Берта. - О! В таком случае я спокойна, Жан Уллье не из тех, кто спасает свою шкуру перед сражением! И если Мишель ушел вместе с Жаном Уллье, то в его поступке нет ничего постыдного и трусливого.
Вдруг она вздрогнула от страшной мысли.
Почему Жан Уллье проявил столь неожиданный интерес к судьбе молодого человека? И почему тот пошел за Жаном Уллье, а не за маркизом?
Эти два вопроса мучили девушку и вселяли тревогу в ее сердце.
- Вы говорите, - спросила она Куцую Радость, - что видели, как они пошли в сторону Клиссона?
- Собственными глазами.
- А вы знаете, что произошло под Клиссоном?
- Это слишком далеко от нас, чтобы располагать подробностями, - ответил трактирщик. - Хотя к нам недавно пришел парень из Сент-Люмина, так он рассказал, что слышал сильнейшую перестрелку со стороны Севра, начавшуюся в десять часов утра.
Берта промолчала, но ее мысли потекли совсем в другом направлении.
Она решила, что в своей ненависти Жан Уллье нарочно повел Мишеля на верную смерть.
Берта себе представила, как несчастный юноша лежал окровавленный на земле, всеми покинутый и одинокий, и некому было протянуть ему руку помощи среди политых кровью пустынных ланд.
Ей уже слышалось, как он зовет ее на помощь.
- Вы знаете кого-нибудь, кто бы мог отвести меня к Жану Уллье? - спросила она Куцую Радость.
- Сегодня?
- Прямо сейчас.
- Но на дорогах полным-полно красных штанов!
- Есть еще и тропинки.
- Но вот-вот наступит ночь!
- Ночью дороги только безопаснее. Найдите мне проводника, или я отправлюсь одна.
Мужчины переглянулись.
- Кроме меня, вы не найдете другого проводника, - сказал Обен Куцая Радость, - разве я не обязан вашей семье? Впрочем, мадемуазель Берта, вы не далее как сегодня оказали мне неоценимую услугу, когда сразили насмерть гвардейца, уже приготовившегося проткнуть меня штыком, чего я не забыл.
- Хорошо! В таком случае ждите меня на этом хлебном поле, - сказала Берта, - не пройдет и четверти часа, как я присоединюсь к вам.
Куцая Радость и Триго улеглись среди колосьев, а Берта, ускорив шаг, нагнала Малыша Пьера и вандейцев, когда они уже входили на мельницу Жаке.
Она быстро поднялась в узкую комнату, которую занимала вместе с сестрой, и, торопливо сняв запачканную кровью одежду, натянула на себя крестьянское платье. Спустившись вниз и увидев Мари, оставшуюся ухаживать за ранеными, она не посвятила ее в свои планы, а ограничилась лишь тем, что попросила не волноваться, если она не появится до завтрашнего дня.
Затем Берта вышла на ту же дорогу, по которой она только что пришла на мельницу.
Какой бы спокойной ни хотела выглядеть Берта, Мари догадалась по ее изменившемуся лицу о том, что творилось у нее на душе.
Ей было известно об исчезновении Мишеля, и она ни на секунду не сомневалась в том, что неожиданный уход Берты связан с этим.
Но после всего того, что произошло накануне, Мари не решилась задать вопрос Берте.
И только новая тревога поселилась в ее и без того истерзанной душе, а когда ее позвали к Малышу Пьеру, чтобы сопровождать его к новому убежищу, она упала на колени и обратилась к Богу с горячей мольбой, чтобы принесенная ею жертва не оказалась напрасной, чтобы Бог не оставил своей милостью жениха Берты и предохранил его от ран и бесчестья.
V
ЗАМОК ЛА-ПЕНИСЬЕР
Пока вандейцы вели под Ле-Шеном героический, хотя и напрасный бой, сорок два их соратника у замка Ла-Пенисьер де Ла Кур держали оборону, которая навсегда войдет в историю.
Сорок два роялиста, входившие в состав отряда города Клиссона, отправились с заданием дойти до местечка Кюган и разоружить национальных гвардейцев. Разразившаяся жуткая гроза, расколовшая пополам небо над их головами, вынудила роялистов искать пристанище в замке Ла-Пенисьер; тут же его стены окружил предупрежденный о передвижении маленького отряда батальон 29-го линейного полка.
Замок Ла-Пенисьер представлял собой старое двухэтажное здание с чердаком; в его стенах было проделано пятнадцать амбразур самой разнообразной формы. Рядом с замком приютилась маленькая часовня. А далее до самой долины реки простиралась широкая степь, рассеченная живой изгородью на отдельные участки и превратившаяся из-за обильно выпавших дождей в настоящее озеро.
Кроме того, замок был окружен зубчатой стеной, воздвигнутой в свое время вандейцами.
Без предварительной разведки местности командир батальона отдал приказ идти на штурм.
После короткого боя вандейцам пришлось отступить от стены и засесть внутри замка, плотно забаррикадировав ворота.
Вандейцы равномерно распределили свои силы между первым и вторым этажами; на каждом этаже было по трубачу, и те, не переставая, играли марш в течение всего боя, поднимая боевой дух своих товарищей по оружию; осажденные повели прицельный огонь из каждого окна замка, и выстрелы звучали так часто, что никто бы не догадался о малочисленности отряда.
Стреляли самые меткие из роялистов; почти без остановки они поражали солдат, штурмовавших замок, из тяжелых мушкетонов, которые их товарищи заряжали, передавая из рук в руки.
В каждом мушкетоне было по двенадцать пуль, а так как вандейцы стреляли одновременно из пяти или шести стволов, создавалось впечатление, что пальбу вела целая батарея, заряженная картечью.
Гвардейцы дважды шли на штурм, и каждый раз, подойдя к замку шагов на двадцать, были вынуждены отступить.
Командир скомандовал приготовиться к новой атаке, а пока направил четверых солдат и каменщика подойти к тыльной стороне замка, откуда нельзя было видеть сад и, следовательно, нельзя было защищать подступы. Когда солдаты приблизились к стене, они поставили лестницу и, оказавшись на крыше, бросили в чердачное помещение горящую паклю и поспешно ретировались. Спустя минуту из-под крыши появился столб дыма, сквозь который пробивались языки пламени.
С громкими криками солдаты вновь пошли на штурм крошечной цитадели, словно водрузившей на крыше стяг в виде огня. Защитники крепости обнаружили пожар; однако у них не было времени его потушить; впрочем, они надеялись, что пламя, уничтожив крышу, стихнет само по себе. На крики приближавшихся солдат они ответили еще более яростным ружейным огнем под бодрые звуки труб: их ни на секунду не выпускали из рук два трубача.
До белых доносились слова, которыми солдаты обменивались между собой: "Мы воюем не с людьми, а с самим дьяволом!" И такая похвала со стороны противников прибавляла оборонявшимся сил.
Между тем наступавшие получили подкрепление - пятьдесят человек. Командир приказал им идти на штурм, и, обгоняя друг друга, солдаты бросились к замку.
На этот раз им удалось добраться до самых ворот и взломать их с помощью саперов. Командиры вандейцев приказали бойцам, находившимся на первом этаже, подняться на второй, и они подчинились приказу; пока одни из защитников крепости продолжали стрелять, другие разбирали паркет на полу и сквозь образовавшиеся отверстия между балками перекрытий встретили огнем в упор проникших внутрь башни солдат, заставив их в четвертый раз отступить.
Командир батальона приказал солдатам повторить на первом этаже то же, что они сделали на чердаке.
Через окна во внутреннее помещение замка полетели сухой валежник и хворост; сверху солдаты бросили несколько горящих факелов, и не прошло и десяти минут, как вандейцы оказались в огненной ловушке, зажатые между огнем, который бушевал одновременно над их головами и под ногами.
Однако они продолжали сражаться! С каждой секундой из окон замка вместе с картечью вырывалось все больше и больше клубов дыма; теперь казалось, что осажденные уже не защищались, а лишь в отчаянии палили по врагу, чтобы отомстить за свою неминуемую смерть; похоже, они примирились с мыслью, что их маленький гарнизон был обречен на гибель.
Положение было критическим: под ногами вандейцев огонь начал с треском пожирать опоры и балки перекрытий; из-под паркета то тут, то там вырывались языки пламени; с минуты на минуту на их головы грозила обрушиться кровля или под ногами мог провалиться пол; они задыхались от дыма.
Командиры приняли отчаянное решение: они согласились отступить; но их план мог увенчаться успехом только в том случае, если кто-нибудь будет прикрывать отступление и вызовет огонь солдат на себя; тогда они спросили, кто готов отдать свою жизнь ради спасения товарищей.
Вызвалось восемь добровольцев.
Отряд разделился на два взвода. Тридцать три бойца со своим трубачом решили прорваться в дальний угол парка, закрытый лишь изгородью, а восемь человек, и среди них также был трубач, должны были прикрывать их отступление.
Пока часть оставшихся в замке бойцов продолжала оживленную перестрелку, перебегая от одного окна к другому, другая часть пробивала стену, противоположную той, у которой стояли солдаты; сделав пробоину в стене, бойцы по одному вылезли наружу и во главе с трубачом бросились в дальний угол сада, где виднелась изгородь.
Открыв огонь, солдаты побежали за ними. Вандейцы отвечали им, опрокидывая все, что попадалось им на пути, и пока большая часть отряда перелезала через изгородь, было убито пятеро бойцов; остальные рассыпались по залитой водой равнине. Трубача настигли три пули, но он так и не выпустил трубы из своих рук.
Что касается оставшихся в замке бойцов, то они держались до конца. И каждый раз, когда солдаты шли на штурм, горевшая башня отвечала картечью, нанося им потери.
Прошло еще полчаса. Среди звуков выстрелов, в глухом рокоте огня и треске пожара по-прежнему слышался голос трубы как величественный вызов, который бросали смерти отважные люди.
Наконец послышался жуткий грохот - и в воздух взлетели облака дыма и языки пламени, сопровождаемые миллионами искр; смолкла труба, прекратились выстрелы.
Пол рухнул, и под его обломками несомненно нашел свою смерть крошечный гарнизон, ибо, если только не свершилось чудо, осажденных должно было поглотить пламя гигантского костра.
Именно об этом и подумали солдаты, ибо, постояв у дымящихся развалин замка и не услышав ни единого крика или стона, которые свидетельствовали бы о том, что кто-то из вандейцев остался в живых, они поспешили прочь от этого адского пламени, поглотившего одновременно и друзей и врагов. Вскоре на месте кровопролитного боя, где только что стоял невообразимый шум и царило движение, остались лишь догоравшие и дымящиеся в безмолвии обломки замка и рядом несколько трупов, освещенных последними отблесками пожарища.
Так прошла часть ночи.
Однако около часу какой-то человек необычного роста пролез через изгородь и стал изучать все места вокруг разрушенного замка; когда же на его пути встречалась тропинка, он пересекал ее, низко пригнувшись к земле.
Не заметив ничего подозрительного, человек внимательно осмотрел каждый встретившийся на его пути труп, а затем исчез в темноте. Не прошло и несколько минут, как он снова появился, на его спине сидел уже другой человек, а рядом шла женщина в крестьянской одежде.
Наши читатели уже узнали их всех: то были Берта, Куцая Радость и Триго.
Берта была бледна; твердость и решительность, столь свойственные ее характеру, уступили место полной растерянности. Время от времени она выходила вперед, и Куцей Радости приходилось напомнить ей об осторожности.
Когда они втроем вышли в поле, занятое раньше солдатами, и увидели перед собой пятнадцать красных амбразур, казавшихся огромными на фоне почерневшего фасада замка и похожих на гигантские адские топки, девушка почувствовала, как силы покидают ее; упав на колени, она смогла лишь выкрикнуть сквозь рыдания одно-единственное имя; затем, по-мужски решительно вскочив на ноги, она побежала в сторону еще не остывших развалин.
По дороге она обо что-то споткнулась, перед ней был чей-то труп; в жуткой тревоге она склонилась над мертвецом и, ухватив его за волосы, повернула к себе его бледное лицо; заметив, что вокруг много трупов, она, словно безумная, стала бегать от одного убитого к другому.
- Увы, - произнес Куцая Радость, который следовал за ней. - Мадемуазель, его здесь нет! Чтобы избавить вас от столь печального зрелища, я приказал Триго пойти вперед и осмотреть трупы; и, несмотря на то что он видел господина де ла Ложери всего один или два раза в жизни, мой приятель не такой уж слабоумный, чтобы не опознать его среди убитых.
- Да, да, вы правы, - сказала Берта, указывая рукой на замок Ла-Пенисьер, - возможно, он где-то там…
И не успели приятели даже подумать, что ей ответить, как она забралась на подоконник одного из окон первого этажа и, стоя на шатавшейся под ее ногами каменной плите, наклонилась над все еще глухо рокотавшей пропастью, разверзнутой у ее ног, куда, казалось, она была готова спрыгнуть.
Куцая Радость дал сигнал Триго, и тот схватил девушку в охапку и поставил ее на землю. Берта даже не попыталась сопротивляться, так как ей в голову пришла мысль, внезапно парализовавшая всю ее волю.