Скорее чтобы прочистить глотку, чем ответить Жану Уллье, нищий взревел так, что ему бы позавидовал самый здоровый бык из Пуату, и одним прыжком перемахнул через огромный камень, преграждавший ему путь.
Его героический порыв был остановлен вскрикнувшим от боли Жаном Уллье.
- Что с тобой? - спросил Куцая Радость вандейца, который застыл на месте с поднятой ногой, опершись на ствол ружья.
- Ничего, ничего, - сказал Жан, - не беспокойтесь.
Попробовав идти, он снова вскрикнул от боли. Ему пришлось сесть.
- О, - сказал Куцая Радость, - без тебя мы не двинемся с места. Скажи, что с тобой?
- Я тебе сказал: ничего!
- Ты ранен?
- А! - заметил Жан Уллье. - Где же костоправ из Монбера?
- Что ты сказал? - спросил, ничего не понимая, Куцая Радость.
- Я говорю, что попал в яму и вывихнул или сломал ногу, и вот теперь не могу даже ступить на нее.
- Триго посадит тебя на одно плечо, а меня понесет на другом.
- Невозможно! Так вы не убежите от погони.
- Но если мы оставим тебя здесь, мой дорогой Жан Уллье, они тебя убьют.
- Возможно, - ответил вандеец, - но прежде чем умереть, я уложу многих. Вот посмотри, как для начала я расправлюсь с этим.
В шагах трехстах от беглецов на невысоком холме показался молодой офицер егерского полка.
Жан Уллье, прицелившись, выстрелил.
Офицер вскинул руки и рухнул навзничь.
А Жан Уллье стал перезаряжать ружье.
- Итак, ты говоришь, что не можешь идти? - спросил Куцая Радость.
- Возможно, я бы смог проскакать на одной ноге шагов пятнадцать, но к чему?
- В таком случае, Триго, стой здесь!
- Надеюсь, что вы не сделаете такой глупости, чтобы остаться? - воскликнул Жан Уллье.
- Эх! Честное слово, да! Старик, мы умрем вместе с тобой. Однако, как ты сказал, несколькими солдатами будет меньше.
- Куцая Радость, нет, нет, не делайте этого. Вы должны остаться в живых, чтобы помочь тем, кого мы оставили… Но Триго, что ты делаешь? - спросил Жан Уллье, увидев, как гигант, спустившись в овраг, пытался приподнять гранитную глыбу.
- Не надо, - сказал Куцая Радость, - не брани его: он даром времени не теряет.
- Сюда, сюда! - крикнул Триго, указывая на яму, вырытую водой под камнем, которую он обнаружил, когда приподнимал глыбу.
- Честное слово, сегодня приятель Триго соображает не хуже обезьяны! Жан Уллье, иди сюда и ложись на дно!
Жан Уллье дополз до своих товарищей и забился в углубление, где вода доходила ему до колен; затем Триго осторожно поставил на место камень, оставив узкую щель для воздуха и света вандейцу, как будто заживо погребенному под каменной плитой.
Не успел Триго приподняться, как на вершине холма показались всадники и, убедившись в гибели офицера, поскакали во весь опор по направлению к шуанам.
Однако для беглецов еще не все было потеряно: всего каких-то пятьдесят шагов оставалось сделать Триго и Куцей Радости - теперь мы будем рассказывать только о них - до спасительной изгороди, за которую вряд ли бы отважились последовать всадники, в то время как пехотинцы, похоже, уже раздумали гнаться за вандейцами.
Но унтер-офицер егерского полка в полной боевой выкладке почти нагнал их и находился так близко, что Куцей Радости показалось, что он ощутил дыхание его лошади на своем плече.
Торопясь настигнуть беглецов, унтер-офицер, привстав на стременах, замахнулся саблей на калеку и едва не обрушил на его голову удар такой силы, что неминуемо раскроил бы ему череп, если бы лошадь, поводья которой всадник на секунду слегка отпустил, не рванулась неожиданно влево, в то время как Триго инстинктивно бросился вправо.
И сабля лишь слегка оцарапала руку трактирщика.
- Взять! - крикнул Куцая Радость своему другу, понуждая к действию.
Триго завертелся на месте волчком, словно его тело было насажено на стальную пружину.
Лошадь задела нищего грудью, но не сбила с ног; тем временем Куцая Радость выстрелом из охотничьей двустволки сразил унтер-офицера наповал, и тот свалился вперед, по ходу лошади.
- Один! - открыл счет Триго, ставший вдруг словоохотливым, хотя в обычное время его нельзя было назвать разговорчивым.
Хотя схватка отняла у беглецов не более минуты, расстояние между ними и всадниками заметно сократилось; казалось, еще немного, и они настигнут вандейцев, уже слышавших сквозь дробный топот лошадиных копыт сухой треск перезаряжаемых карабинов и пистолетов.
Однако Куцей Радости было достаточно и двух секунд, чтобы оценить возможности, предоставляемые им окружающей местностью.
Они находились на самом краю ланд Буэме в нескольких шагах от развилки дорог. И как у всякой развилки в Бретани или Вандее, здесь стояло распятие; этот каменный крест, расколотый пополам, мог стать их временным, хотя и ненадежным убежищем. Справа от них уже виднелись поля, окруженные живой изгородью; однако не стоило даже думать о том, чтобы добраться до них, ибо, поняв их намерения, именно с этой стороны к ним неслись во весь опор трое или четверо всадников. Прямо перед ними, изгибаясь влево, несла свои воды река Мен, делавшая крутой поворот налево; однако Куцая Радость понял, что нельзя рассчитывать на то, чтобы река встала преградой между ними и солдатами: противоположный берег ощерился острыми скалами, нависавшими над водой, и, пока шуаны плыли бы по течению в поисках более пологого спуска, у солдат было бы несомненно достаточно времени, чтобы изрешетить их пулями.
Поэтому Куцая Радость выбрал распятие, именно к нему по его приказу и побежал Триго.
Когда великан уже заходил за каменное основание распятия, пуля, отрикошетив от креста, скользнула вдоль щеки Куцей Радости, что не помешало, однако, безногому калеке ответить выстрелом.
Но, к несчастью, из раны Обена потекла кровь и залила руки Триго. При виде крови великан взревел от ярости, словно пуля попала в него самого, и бросился на солдат, как нападает на преследующих его охотников дикий кабан.
И в ту же секунду над головами Куцей Радости и Триго сверкнули клинки десяти сабель, в шуанов прицелились сразу из десяти пистолетов, а один из жандармов уже протянул руку, чтобы схватить Куцую Радость.
Однако Триго ударом дубинки раздробил ему ногу.
Несчастный с душераздирающим криком упал с коня, и тот ускакал в ланды.
И в тот же миг раздался залп из десяти стволов.
Одна пуля попала Триго прямо в грудь, а две другие раздробили левую руку Куцей Радости.
Казалось, нищий не почувствовал боли: он отбивался своей палицей так яростно, что сломал две или три сабли и отвел от себя остальные клинки.
- К распятию! К распятию! - крикнул ему Куцая Радость. - Именно там мы и примем смерть!
- Да, - глухим голосом ответил Триго, услышав, что его друг заговорил о смерти, и опустил свою дубинку на голову солдата, который тут же свалился замертво.
Затем, выполняя полученный приказ, он попятился к кресту, чтобы, по возможности, прикрыть товарища своим телом.
- Тысяча чертей! - воскликнул капрал. - На каких-то двух попрошаек мы потратили столько времени, патронов и понесли такие тяжелые потери!
И, потянув за уздечку и одновременно больно пришпорив коня, он заставил его сделать мощный прыжок и настигнуть вандейцев.
Конь ударил Триго головой в грудь; удар был настолько силен, что великан упал на колени.
Всадник воспользовался его падением, чтобы рассечь Куцей Радости голову.
- Сбрось меня к подножию распятия и спасайся, если сможешь, - приказал прерывающимся голосом Куцая Радость, - мне уже крышка.
И он начал молитву:
- Господь, прими мою душу!..
Однако колосс больше не слушался своего товарища; от ярости и потери крови у него закружилась голова. С нечеловеческим криком, похожим на рев загнанного в клетку льва, с глазами, всегда тусклыми и бесцветными, а теперь метавшими молнии, с открытым в грозном оскале ртом, он был похож на разъяренного тигра, готового ответить раной за рану. Лошадь в своем броске оказалась на несколько шагов впереди вместе со своим всадником, который рассек голову Куцей Радости. Триго не мог до него дотянуться. И тогда, раскрутив свою палицу и определив на глазок расстояние, отделявшее его от егеря, он запустил ею во всадника, и она полетела со свистом, словно посланная из катапульты.
Подняв коня на дыбы, егерь уклонился от дубинки, но лошадь получила сокрушительный удар по голове.
После нескольких конвульсивных движений в воздухе передними копытами она повалилась на спину, увлекая за собой своего всадника.
Из груди Триго вырвался еще более страшный крик, чем тогда, когда он почувствовал боль. Нога всадника оказалась зажатой под конем. Вандеец бросился на него, освободил солдата им же рассеченной рукой и, схватив за ногу, притянул его к себе; затем раскрутил его в воздухе, как ребенок пращу, и со всей силой ударил о распятие.
Залитый кровью византийский камень покосился.
Крик ужаса, взывавший к мести, пронесся над отрядом синих; однако нечеловеческая сила Триго отбила желание солдат приближаться к нему на близкое расстояние, и они стали перезаряжать свои ружья.
Тем временем Куцая Радость громко произнес: "Аминь!" - и отдал Богу душу.
Почувствовав, что его любимый хозяин мертв, Триго уселся у подножия распятия, словно приготовления солдат его вовсе не касались, отвязал тело Куцей Радости и положил к себе на колени так, как поступила бы мать с телом своего умершего ребенка; заглянув в мертвенно-бледное лицо своего друга, он вытер с него кровь рукавом, в то время как горькие слезы, которые это бесчувственное ко всем жизненным невзгодам существо проливало впервые, стекали, перемешавшись с кровью, по его щекам, помогая ему выполнить последний долг так, как он себе его представлял.
Оглушительный залп, две новые раны, приглушенный звук трех или четырех пуль, попавших в труп, который Триго держал на руках и прижимал к груди, вывели великана из состояния горестного оцепенения.
Он встал во весь рост. И в ответ на это движение солдаты, решившие, что он бросится на них, натянули поводья, и волна дрожи прокатилась по их рядам.
Но нищий даже не взглянул в сторону врагов; они его больше не интересовали. Он думал только о том, как бы найти средство, которое помогло бы ему не расстаться с другом и после смерти, и, казалось, искал место, где он мог обрести уверенность в том, что там они останутся неразлучны навеки.
И он направился в сторону Мена.
Триго шагал, не сгибаясь, твердой и гордой поступью, невзирая на многочисленные раны и кровь, которая сочилась из пяти или шести пулевых ранений и струилась по его телу на землю, оставляя позади кровавый след. И пока он шел к берегу реки, ни одному солдату не пришло в голову остановить его; дойдя до места, где высокий берег нависал над непривычно спокойными черными водами реки, что говорило о том, насколько в этом месте было глубоко, он крепко обнял труп несчастного калеки; затем, по-прежнему прижимая своего друга к груди, собрал последние силы и, не произнося ни одного слова, бросился вниз.
Вода с шумом приняла это огромное тело, брызнув в разные стороны, и тут же поглотила его и еще долго бурлила над тем местом, где скрылись Триго и его товарищ, затем, широкими кругами дойдя до берега, затихла.
На берег высыпали всадники. Решив, что нищий бросился в воду, чтобы добраться до противоположного берега, они приготовились выстрелить, как только беглец всплывет набрать воздуха в легкие.
Но Триго так и не появился на поверхности воды. Его душа соединилась с душой единственного существа, которое он любил на этой земле, и их тела покоились на ложе из камыша, покрывавшего дно речной пучины.
VIII
КОГДА ПОМОЩЬ ПРИХОДИТ ОТТУДА, ОТКУДА ЕЕ СОВСЕМ НЕ ЖДЕШЬ
Всю последнюю неделю метр Куртен старался держаться незаметно и не выходил за пределы ограды своей фермы в Ла-Ложери.
Как всякий дипломат, он не особенно жаловал войны, справедливо полагая, что недалеки те времена, когда больше не будут размахивать саблями и стрелять из ружей, и думал только о том, как бы остаться целым и невредимым на тот случай, если ему предоставится возможность послужить на пользу себе и отечеству в меру своих скромных сил, которыми природа его одарила.
Как человека предусмотрительного, фермера беспокоили последствия его участия в аресте Жана Уллье и гибели Бонвиля, и в то время, когда застарелая ненависть, былые обиды, жажда мести держали под ружьем многих людей, он рассудил, что было бы благоразумно с его стороны не попадаться никому на узкой дорожке.
После того как однажды метр Куртен подрезал подпругу лошади барона Мишеля, он боялся даже встречи со своим хозяином, каким бы безобидным тот ни выглядел; на следующий день после своей поездки, решив, что он избежит смерти, если прикинется полумертвым, Куртен слег в постель и передал через служанку соседям и тем, кто был в его подчинении, что его скосила тяжелейшая лихорадка, подобная той, что унесла в могилу папашу Тенги.
Госпожа де ла Ложери, волнуясь за сына, уже дважды требовала к себе фермера; однако болезнь парализовала готовность Куртена прийти на помощь, и он так и не двинулся с места, пока беспокойство баронессы не взяло верх над гордостью и она сама не отправилась в крестьянский дом.
Она слышала, что Мишеля арестовали, и собралась в Нант, чтобы, используя все свое влияние, добиться освобождения сына, а затем, употребив всю свою материнскую власть, увезти его подальше от этого несчастного края.
Ни в коем случае она не намеревалась вскоре возвращаться в Ла-Ложери, так как дальнейшее пребывание в нем представлялось ей опасным из-за войны, которая вот-вот должна была начаться, и ей было необходимо договориться с Куртеном, чтобы он присматривал за ее домом.
Куртен пообещал оправдать ее доверие, но таким грустным и слабым голосом, что, баронесса, несмотря на собственные заботы и волнения, вышла от фермера, проникнувшись состраданием к бедняге.
Затем произошли вооруженные столкновения под Ле-Шеном и Ла-Пенисьером.
Пока гремели бои, звуки выстрелов, долетавшие до фермы, наполняли сердце Куртена страхом.
Однако, когда он узнал, кто победил, болезнь его как рукой сняло.
На следующий же день его самочувствие настолько улучшилось, что, не обращая внимания на советы служанки, он изъявил желание отправиться в Монтегю, чтобы получить от супрефекта указания о дальнейших действиях.
Как стервятник, почувствовавший запах мертвечины, он захотел участвовать в дележе добычи.
В Монтегю метр Куртен узнал, что он явился напрасно: теперь департаментом управляли военные власти. Супрефект посоветовал ему отправиться в Эгрефёй, где в тот момент располагался штаб генерала.
Всецело поглощенный командованием, Дермонкур, как храбрый и честный военный, не испытывал особой симпатии к людям, подобным Куртену, и, встретив его крайне холодно, без внимания, выслушал донос, который тот преподнес под видом сведений о состоянии дел в Ла-Ложери.
Впрочем, генерал согласился с предложением Куртена разместить гарнизон в замке, местоположение которого позволяло держать в руках весь край от Машкуля до Сен-Коломбена.
Небо должно было возместить фермеру недостаток симпатии к нему со стороны генерала.
И такое вознаграждение оно в своей справедливости ему дало.
Выходя из дома, где размещался штаб генерала, метр Куртен столкнулся с человеком, которого никогда до сих пор не встречал. Однако тот обратился к нему с необычайно любезными и вежливыми словами.
Это был мужчина лет тридцати в черной одежде, сильно напоминающей платье городских священнослужителей; у него был низкий лоб и крючком загибавшийся, как у хищной птицы, нос. Его тонкие губы сильно выдавались вперед из-за странной челюсти, а подбородок был более чем острый; темные со свинцовым отливом волосы слипались на висках; серые полуприкрытые моргавшими веками глаза, казалось, видели насквозь. Он был похож на еврея, нацепившего маску иезуита.
Несколько произнесенных им слов насторожили Куртена, а его учтивость показалась фермеру вначале подозрительной; однако он охотно принял его предложение отобедать вместе в гостинице "Святой Петр"; спустя два часа, проведенные в отдельном кабинете, где незнакомец, чей портрет мы только что нарисовали, приказал накрыть стол, они друг другу так пришлись по душе, что стали разговаривать как старые друзья и никак не могли распрощаться, обмениваясь долгими рукопожатиями; пришпоривая свою клячу, мэр Ла-Ложери еще раз подтвердил незнакомцу обещание, как можно скорее дать о себе знать.
Часов в девять вечера метр Куртен не спеша ехал по дороге, голова его лошади была обращена в сторону Ла-Ложери, а круп - в сторону Эгрефёя. Пребывая в прекрасном расположении духа, он то и дело лихо и умело, что было совсем на него непохоже, хлестал свою лошадку по бокам палкой с кожаной ручкой.
Голова метра Куртена шла кругом от радужных надежд; он мечтал прежде всего о том, как на следующий день, проснувшись рано утром, увидит на расстоянии ружейного выстрела от своей фермы добрую полусотню замечательных защитников и их соседство освободит его от всех страхов не только за последствия того, что уже совершено им, но и за все то, что ему предстоит сделать в будущем; ему уже виделось, как он, в своем качестве мэра, использует эту полусотню штыков по своему собственному усмотрению.
Мечты одновременно льстили его самолюбию и укрепляли его ненависть.
Однако, несмотря на всю привлекательность перспективы иметь под рукой подразделение преторианской гвардии, которое при небольшой ловкости могло бы стать его собственным, эти надежды были недостаточны для того, чтобы дать метру Куртену, человеку весьма сдержанному в проявлении своих чувств, столь глубокое удовлетворение.
Вне всякого сомнения, после слов незнакомца глаза Куртена алчно загорелись вовсе не от блеска быстро проходящей славы, а от сверкания самых что ни есть настоящих золотых и серебряных слитков, которые он уже видел в туманном будущем и к которым с вожделением невольно тянулась его рука.
Во власти столь приятных грез, с затуманенной головой от выпитого вина - ведь незнакомец подливал в его бокал не скупясь, - он незаметно для себя задремал; его тело покачивалось направо и налево, в зависимости от шага его лошаденки, а когда она споткнулась о камень, метр Куртен наклонился вперед и продолжал ехать так, опираясь на головку передней луки седла.
Сидеть было неудобно, но метр Куртен не собирался менять позу; в эти минуты ему снился такой прекрасный сон, что он ни за что на свете не хотел бы, чтобы с пробуждением он прервался.
Ему приснилось, что он встретил своего молодого хозяина и тот, обведя рукой все свое владение Ла-Ложери, заявил: "Теперь оно принадлежит тебе!"
Доставшееся ему богатство оказалось значительно бо́льшим, чем он вначале предполагал, и Куртен как наяву видел источник своего сказочного обогащения.