Человек, позволивший себе вольность и так напугавший Малыша Пьера, оказался безобидной старушкой, направлявшейся на рынок. Она стояла перед корзиной яблок и не знала, как поставить ее себе на голову.
- Деточки, - сказала она, обращаясь к Малышу Пьеру и Мари, - пожалуйста, помогите мне поднять на голову корзину, а я дам каждой из вас по яблоку.
Малыш Пьер тут же схватился за одну ручку и жестом приказал Мари взяться за другую, и корзина была водружена на голову старушки, которая без задержки пошла в сторону базара, так и не вознаградив их за помощь. Однако Малыш Пьер схватил ее за руку со словами:
- Матушка, а где же обещанное?
Торговка протянула ему яблоко.
Малыш Пьер надкусил его с аппетитом человека, прошагавшего пешком целых три льё, и, подняв голову, увидел листовку, на которой большими буквами были написаны два слова:
"ОСАДНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ"
Перед ними был министерский указ, объявлявший о том, что в четырех департаментах Вандеи вводилось осадное положение.
Малыш Пьер, подойдя к листовке, прочитал ее от начала до конца, несмотря на все уговоры Мари поскорее пойти в дом, где их ждали; Малыш Пьер не без основания заметил, что текст указа весьма его заинтересовал и что он должен с ним ознакомиться.
Через несколько минут они снова отправились в путь по темным и узким улочкам старого бретонского города.
X
ЧТО СТАЛОСЬ С ЖАНОМ УЛЛЬЕ
Хотя великан Триго, погибший вместе со своим другом Куцей Радостью, так надежно укрыл Жана Уллье в тайнике, что его не смог бы найти ни один солдат, старому вандейцу показалось, будто он сменил тюремную камеру (а она ожидала его у синих, попадись он им в руки) на еще более страшный застенок и, вместо того чтобы сразу погибнуть от пули, обрек себя на более мучительную смерть.
Он был заживо погребен, и в этой пустынной местности не было надежды на то, что кто-нибудь услышит его призывы о помощи.
Прошло полночи после того, как с ним расстался нищий, и Жан Уллье понял, что с его товарищами случилась беда.
По всей видимости, они погибли или схвачены солдатами.
От одной только мысли попасть в такое безвыходное положение, в каком оказался Жан Уллье, даже у самого храброго воина застыла бы кровь в жилах; однако Жан Уллье был из тех верующих людей, кто в обстоятельствах, когда самые мужественные теряют надежду, продолжает бороться.
В короткой, но горячей молитве он препоручил свою душу Богу и принялся за дело с таким же упорством, с каким разгребал завалы в Ла-Пенисьере.
Яма, которая стала ему убежищем, была такой тесной, что он, сидя скрючившись и прижавшись подбородком к коленям, не мог даже повернуться; после долгих усилий ему удалось встать на колени, затем, опираясь на руки, он плечами попытался приподнять камень.
Но обыкновенному человеку было не под силу то, что Триго сделал играя. И Жан Уллье не смог даже пошевелить огромную каменную глыбу, которой нищий закрыл ему небо.
Ощупав яму, он понял, что кругом него был один только камень.
И лишь кусок гранита, которым Триго прикрыл яму, лежал с небольшим наклоном, оставляя щель шириной не больше трех или четырех дюймов между руслом ручья и камнем; сквозь эту щель и проникал воздух.
После обследования своей тюрьмы Жан Уллье решил попытаться выбраться на свободу именно здесь.
Он зажал нож в расселине скалы и отломал его кончик - получилось зубило; используя рукоятку пистолета в качестве молотка, он попытался расширить щель.
Он трудился целые сутки без еды и выпил только несколько капель водки из охотничьей фляги, к которой время от времени прикладывался, чтобы подкрепить свои силы живительной огненной влагой.
И за все двадцать четыре часа он ни на минуту не потерял присутствия духа.
К вечеру следующего дня ему удалось наконец просунуть голову в отверстие, которое он проделал в основании своей тюрьмы, затем пролезли плечи, и, собрав последние силы, старый егерь выполз наружу.
И вовремя, ибо силы его были на исходе.
Он встал сначала на колени, затем приподнялся на ноги и попробовал идти.
Однако вывихнутая нога за тридцать шесть часов пребывания в каменном плену распухла так, что, когда Жан Уллье ступил на нее, его пронзила острая боль, словно из него вытягивали жилы, и он с криком упал в вереск.
День подходил к концу. Со всех сторон Жана Уллье окружала полная тишина; он подумал, что наступившая ночь, коснувшаяся земли своим темным крылом, станет для него последней. Вручив свою душу Богу, он попросил его не оставлять своей заботой двух девочек, которые без него окажутся сиротами при живом отце; затем, как бы доказывая себе, что борьба не окончена, он пополз на руках в ту сторону, куда заходило солнце и где скорее всего находилось ближайшее жилье.
Позади уже осталось три четверти льё, когда с пригорка он увидел огоньки: среди окружавших ланд они горели в окнах одиноких хижин, как свет маяков, и указывали путь к спасению и к жизни, однако он не мог больше сдвинуться с места.
Прошло уже шестьдесят часов с тех пор, как у него не было ни крошки во рту.
Остроконечные стебли вереска и утесника, скошенные еще в прошлое лето, расцарапали руки и грудь Жана Уллье, и вместе с сочившейся из царапин кровью уходили его последние силы.
И он скатился в придорожную канаву.
У него уже не было воли сопротивляться: сломленный духом, он решил умереть.
Его мучила жажда, и он отпил воды, которая скопилась на дне канавы.
Жан Уллье был настолько слаб, что едва мог дотянуться рукой до губ; он уже ни о чем не думал. Время от времени ему казалось, что он слышит глухие и зловещие звуки, похожие на хлюпанье морской воды, заливающей через пробоину трюм корабля перед тем, как тот пойдет на дно. Его глаза заволакивала какая-то темная пелена, сквозь которую светились тысячи искр, затухая и загораясь, как фосфоресцирующие огоньки.
Несчастный понял, что он умирает.
Тогда он попробовал крикнуть, нисколько не беспокоясь о том, кто его услышит - друзья или враги; но голос его был так слаб, что ему самому с трудом удалось расслышать свой шепот, сорвавшийся с губ.
Около часа он пробыл в состоянии, похожем на предсмертную агонию; затем застилавшая глаза пелена мало-помалу стала плотнее, одновременно рассветившись всеми цветами радуги, а шум в ушах приобрел какое-то странное звучание, и старый егерь перестал понимать, что происходило вокруг.
Однако его жизнелюбивая натура не могла сдаться без борьбы; после непродолжительного отдыха, подобного летаргическому сну, сердце Жана Уллье забилось ровнее и погнало по венам кровь не столь лихорадочными толчками, как раньше.
Полуобморочное состояние отнюдь не притупило остроту чувств старого вандейца: своим тренированным ухом следопыта он уловил неясный шум, который не оставил никаких сомнений: это были легкие шаги женщины, спускавшейся по поросшей вереском земле.
Она могла бы его спасти! И, находясь в сковавшем все его тело оцепенении, Жан Уллье это отчетливо понял; однако, когда он попытался позвать на помощь или жестом привлечь к себе внимание, то, так же как впавший в летаргический сон человек видит приготовления к собственным похоронам и ничего не может сделать, чтобы их предотвратить, - он с ужасом почувствовал, что живет только сознанием, а онемевшее тело отказывается ему служить.
И, словно заживо погребенный, предпринимающий нечеловеческие усилия, чтобы разрушить железную преграду, которая отделяет его от живого мира, Жан Уллье призвал на помощь все, чем наделила его природа, чтобы преодолеть свою немощь.
Но все его усилия были тщетны.
Между тем шаги приближались; с каждой минутой, с каждой секундой они становились все громче и громче; Жану Уллье показалось, что камни, на которые ступали чьи-то ноги, отскакивали, отдаваясь в его сердце; и с каждым мгновением от бессилия он впадал во все большее отчаяние; он почувствовал, как от ужаса волосы вставали дыбом на голове, а по лбу струился холодный пот; такое выпавшее на его долю испытание показалось ему хуже смерти.
Ведь мертвые ничего не чувствуют.
Женщина прошла мимо.
Жан Уллье слышал, как колючки, словно не желая ее отпускать, цеплялись за юбку; он видел, как тень женщины промелькнула над кустарником; затем она ушла, и шум ее шагов слился с шепотом ветра, колыхавшего высохший утесник.
Бедняга понял, что надеяться ему уже не на что и не на кого.
И в ту секунду, когда он отказался от борьбы, которую вел несмотря ни на что, Жан Уллье немного успокоился и мысленно сотворил молитву, обратившись к Богу с просьбой принять его душу.
Он был поглощен своей последней молитвой и, только услышав шумное дыхание собаки, просунувшей голову сквозь ветки, чтобы принюхаться к запахам, идущим от кустарника, понял, что с ним кто-то рядом.
Как ни старался Жан Уллье, он не в силах был повернуть голову, а сумел лишь скосить взгляд и увидел дворняжку, испуганно глядевшую на него умными глазами.
Заметив, что Жан Уллье хоть и едва заметно, но все же пошевелился, пес отскочил и залаял.
Жану Уллье показалось, что женщина окликнула собаку, однако та не поспешила на ее зов и продолжала лаять.
Это была последняя надежда Жана Уллье, и она не оказалась напрасной.
Устав звать собаку и решив узнать, почему она лаяла, женщина вернулась назад.
Случаю, а скорее всего самому Провидению было угодно, чтобы этой крестьянкой оказалась вдова Пико.
Подойдя к кустарнику, она увидела мужчину, а наклонившись, узнала Жана Уллье.
В первое мгновение она подумала, что он мертв, и только через несколько секунд разглядела, что старый егерь не сводил с нее необычно широко раскрытых глаз; приложив руку к сердцу вандейца, она услышала, что оно еще бьется. Женщина приподняла егеря и плеснула несколько капель воды на его лицо и в его рот. И тут, словно это соприкосновение с живым человеком было соприкосновением с самой жизнью, Жан Уллье почувствовал, как постепенно ослабла огромная тяжесть, чуть было не раздавившая его, и кровь прилила к закоченевшим рукам и ногам; он даже почувствовал, как потеплели кончики пальцев, и слезы благодарности выступили на его глазах и покатились по загорелым щекам; он схватил руку вдовы Пико и, орошая ее слезами, поднес к губам.
Женщина тоже растрогалась: как мы знаем, она была сторонницей Луи Филиппа, но к старому шуану относилась с уважением.
- Ну, хватит, хватит, Жан Уллье, что с вами? - спросила вдова Пико. - В том, что я сделала, нет ничего особенного! Я бы так отнеслась к любому христианину, а тем более к вам, истинному верующему.
- И тем не менее… - заговорил Жан Уллье.
Но он не решился закончить свою мысль.
- Тем не менее что? - спросила вдова.
Уллье сделал над собой усилие.
- И тем не менее… я вам обязан жизнью, - добавил он, заканчивая фразу.
- Не говорите об этом! - сказала Марианна.
- О! Именно так. Без вас, вдова Пико, я бы здесь умер.
- Скорее, Жан, без моего пса. Вы же видите, что благодарить надо не меня, а самого Господа Бога.
Только теперь она с ужасом заметила, что он весь в крови.
- Но вы же ранены? - спросила женщина.
- Нет, это простые царапины… Больше всего меня беспокоит вывихнутая нога и мучит голод после шестидесяти часов поста. Собственно, я умирал от слабости.
- А! Боже мой! Постойте, я же несу обед людям, которые в ландах мастерят мне носилки; сейчас я вас угощу их супом.
И с этими словами вдова подняла с земли узелок и, развязав уголки полотенца, вытащила еду - суп и дымящееся вареное мясо - и заставила Жана Уллье проглотить несколько ложек супа. По мере того как его желудок наполнялся горячей и наваристой жидкостью, вандеец чувствовал, как к нему возвращались силы.
- О!.. - промолвил Жан Уллье.
И он громко вздохнул.
Суровое и печальное лицо вдовы осветила довольная улыбка.
- А теперь, - сказала она, усаживаясь напротив Жана, - что вы намерены делать? Ведь красные штаны наверняка вас разыскивают.
- Увы! - ответил Жан Уллье. - Из-за моей несчастной ноги я не чувствую в себе былой силы. Теперь пройдет не один месяц, прежде чем я смогу скрыться в лесу, чтобы не попасться и не сгнить в тюрьме. Вот что мне надо, - добавил он со вздохом, - так это найти метра Жака: он бы предоставил мне угол в одном из своих убежищ, и там я смог бы дождаться своего выздоровления.
- А ваш хозяин? А его дочери?
- Наш хозяин еще не скоро вернется в Суде, и он будет прав.
- А что же он будет делать?
- Наверное, снова уедет за море вместе с дочерьми.
- Жан, какая же странная мысль пришла вам в голову искать убежища у бандитов метра Жака! Хорошее же лечение вас ожидает!
- Лишь только он примет меня, не опасаясь последствий.
- Нехорошо, Жан, вы забыли обо мне.
- О вас?
- Конечно, обо мне.
- Разве вы не знаете новых указов?
- Каких указов?
- А тех, в которых говорится о наказании за укрытие шуанов.
- Будет вам, Жан, такие указы написаны не для честных людей, а для мерзавцев.
- Так вы же ненавидите шуанов?
- Нет, я ненавижу только негодяев, к какой бы партии они ни принадлежали; вот и моего бедного Паскаля убили именно негодяи, и я им отомщу, если смогу; но вы, Жан Уллье, какую бы кокарду вы ни носили, белую или трехцветную, вы всегда останетесь порядочным человеком, и я вас спасу.
- Но я не могу сделать и шага.
- Это не самое страшное. Если бы вы и могли ходить, в это время суток я бы все равно не смогла привести вас к себе в дом, и вовсе не потому, что боюсь за себя: видите ли, Жан, после смерти бедного молодого человека я боюсь предателей. Укройтесь получше в кустарнике; когда стемнеет, я приеду за вами на телеге, а завтра схожу за костоправом в Машкуль; он вправит вывих, и не пройдет и трех дней, как вы будете бегать словно заяц.
- Ах! Черт возьми, я знаю, что так было бы лучше, но…
- Разве вы бы не поступили так же ради меня?
- Вы же знаете, Марианна, что ради вас я брошусь в огонь.
- Тогда прекратим этот разговор. А как стемнеет, я за вами приеду.
- Спасибо, я согласен, и будьте уверены в том, что я в долгу не останусь.
- Жан Уллье, я это сделаю вовсе не потому, что рассчитываю на вашу благодарность, а только выполняю то, что считаю долгом честной женщины.
Она огляделась по сторонам.
- Вы что-то ищете? - спросил Жан.
- Мне кажется, что, если вы попробуете доползти до зарослей вереска, вы будете в большей безопасности, чем здесь, в канаве.
- Я думаю, что это невозможно, - сказал Жан, показывая вдове содранные в кровь руки, лицо в царапинах и ногу, распухшую до размеров головы. - Впрочем, здесь не такое уж плохое место, ведь вы прошли мимо кустарника, не заметив, что за ним находился человек.
- Да, но мимо может пробежать собака и учуять вас, так же как мой пес; подумайте об этом, Жан Уллье! Война закончена, а за ней придет время предательств и мести, если оно уже не наступило.
- Ба! - сказал Жан. - На все воля Божья.
Вдова была не менее набожной, чем старый шуан: она оставила ему кусок хлеба, принесла вереска, чтобы устроить ложе, затем, прикрыв старого егеря ветками терновника и ежевики, ушла, убедившись в том, что его не видно с дороги, и на прощание посоветовав запастись терпением.
Жан Уллье устроился как можно удобнее на ложе из вереска; затем он обратился к Богу с горячей благодарственной молитвой, сжевал кусок хлеба и уснул тяжелым сном, который обычно наступает после глубокой слабости.
Он уже спал несколько часов, когда его разбудили чьи-то голоса. Сквозь дремоту, последовавшую за тяжелым сном, ему показалось, будто кто-то произнес имена его молодых хозяек, и, подозрительный ко всему, что касалось интересов людей, к которым он был привязан всем сердцем, Жан Уллье предположил, что Берте или Мари грозила какая-то опасность; от этой мысли он сразу очнулся, приподнявшись на локте, осторожно раздвинул колючие ветки и выглянул на дорогу.
Наступила ночь, но еще не было так темно, чтобы нельзя было разглядеть силуэты двух мужчин, сидевших на сломанном дереве по другую сторону дороги.
- Почему же вы за ней не проследили, раз узнали ее? - спросил один из них, и по его заметному немецкому акценту Жан Уллье понял, что человек этот не местный.
- Ах! Черт возьми, - ответил второй, - я же не знал, что она поступит как настоящая волчица и обведет меня вокруг пальца как мальчишку.
- Не вызывает сомнений, что та, которую мы ищем, была с крестьянками, от которых отстала Мари де Суде, чтобы поговорить с вами.
- Ох! Тут вы правы, ибо, когда я спросил женщин, куда подевалась девушка, шедшая вместе с ними, они мне ответили, что она и ее подруга отстали.
- И что же вы тогда сделали?
- Черт возьми, я оставил лошадь во дворе трактира, спрятался у моста Пирмиль и стал их поджидать.
- И все напрасно?
- Да, я ждал более двух часов.
- Видно, они пошли проселочной дорогой и вошли в Нант через другой мост.
- Похоже, что так.
- И самое досадное то, что теперь неизвестно, повезет ли вам еще раз.
- Не волнуйтесь, мы ее найдем! Дайте мне взяться за дело.
- Что вы под этим подразумеваете?
- О! Как говорил мой сосед маркиз де Суде или мой друг Жан Уллье - да обретет Бог его душу! - у меня для этой охоты есть хорошая ищейка.
- Ищейка?
- Да, настоящая ищейка. У нее немного повреждена передняя лапа, но как только лапа заживет, я привяжу к шее собаки веревку, и она приведет нас на место; нам останется лишь проследить, чтобы веревка не порвалась, настолько ищейка будет спешить.
- Послушайте, хватит шутить: разве мы занимаемся не самым серьезным делом?
- Шутить? Да за кого вы меня принимаете? Как я могу шутить, если вы мне пообещали пятьдесят тысяч франков? Ведь вы говорили о пятидесяти тысячах франков, не правда ли?
- Эх! Вам это лучше известно: вы уже раз двадцать о них напоминали.
- Да, но мне так же не наскучит задавать вам этот вопрос, как считать экю, если бы я держал их в руках.
- Доставьте нам эту особу, и вы тотчас получите деньги.
- О! Я уже слышу, как звенят золотые: "Дзинь! Дзинь!"
- А пока расскажите, что это за история с ищейкой, о которой вы сейчас говорили?
- О! Конечно, я вам расскажу, нет ничего проще, но…
- Но что?
- Услуга за услугу…
- Что вы под этим подразумеваете?
- Видите ли, я вам уже однажды сказал: мне хочется оказать услугу правительству прежде всего потому, что я отношусь к нему с искренним уважением; кроме того, мне очень хочется навредить благородным господам и всему их окружению, которое я ненавижу; однако, оказывая услугу моему дорогому правительству, я бы не возражал, если бы оно со мной расплатилось наличными, ведь до сих пор я служу ему верой и правдой, а так ничего от него и не получил; впрочем, где гарантия того, что, когда будет задержано известное лицо - за это обещаны золотые горы, - нам или, точнее, вам отдадут обещанное?
- Вы с ума сошли!