Сидя на подогнутых под себя ногах, широким кругом расположились богомольцы. Посередине восседал седой пир - хранитель мазара - с бородой до пояса. Он молча раскачивался, как бы дирижируя радением. Сидевшие в кругу ритмично, но с огромной энергией раскачивались вперед и назад, касаясь лбом пола, одновременно с силой выкрикивая два слова: "Хувва–ха! Хувва–ха!"
В период, о котором идет рассказ, такие зикры - религиозные радения - были широко распространены по всей Средней Азии, а руководители басмачества поощряли их, стремясь подогреть фанатические чувства верующих.
Зикры устраивают, как правило, дервиши - мусульманские монахи.
Когда правоверный желает вступить в члены дервишской общины, он должен стремиться постигнуть бога. Но сделать это, как внушает мюриду наставник–пир, можно только путем бесконечного повторения имени божества, сопровождая его физическими упражнениями "над сердцем, имеющим форму шишки, помещающейся в левой части груди и содержащей в себе всю истину". Мюрид должен развить в себе способность сосредоточиться в сердце, отстраняя все посторонние мысли и обращаясь всецело к богу, то есть, получая дар откровения, вразумления или то, что называется "зикр". При помощи зикра, якобы, и достигается цель всех стремлений дервиша - восторг, экстаз, блаженство, в состоянии которого дервиш становится властителем идеи божества.
Люди, способные доводить себя во время дервишских радений до такого состояния невменяемости, были наиболее слепыми и безрассудными басмаческими воинами.
Участники зикра продолжали выкрикивать:
- Алла–ху! Алла–ху! Хувва–ха!
Гияс–ходжа посмотрел на равнодушное, утомленное лицо дряхлого пира и недовольно поморщился. Около него вдруг выросла согбенная фигура Ползуна.
- Вы чем–то недовольны, господин мутавалли? - спросил он.
- Надо подогреть этих людей, - сердито заметил Гияс–ходжа. - Он подумал и вдруг сказал:
- Сейчас я скажу слово.
Раздвинув ряды, мутавалли вошел в круг. Все сразу замолкли, только двое или трое продолжали механически твердить слабеющими голосами: "Ху, ху!"
Закатывая глаза и подвывая, Гияс–ходжа заговорил:
- О ты, многожеланный! Ты, который служишь в час смятения! В глубочайшей темноте ты видишь все вещи. В час стыда и смущения только ты один можешь защитить меня. В час опасности твой верховный разум поддержит меня. Пророк в суре бакрэ изрек: "Порицающие религию да будут уничтожены". О бог! Алла–ху, алла–ху!
Участники зикра, точно бесноватые, завопили: "Ху, ху!" В круг начали подсаживаться зрители, до сих пор равнодушно взиравшие на радение. Крики усиливались, на покрасневших лицах появились крупные капли пота. Многим стало невмоготу сидеть. Они вскакивали и, продолжая кричать, надвигались на старика пира. В радение втягивалось все больше и больше людей. Некоторые, окончательно впав в экстаз, уже не кричали, а дико рычали: "Ху, ху!"
Перебирая четки, Гияс–ходжа похаживал позади теснившейся вокруг пира толпы, с удовлетворением прислушиваясь к яростным воплям. Уже больше часа шло радение.
Но вот взгляд мутавалли упал на группу веселящихся юношей, и лицо его помрачнело. Размеренным шагом он подошел к ним и холодно сказал:
- Что это значит? Вы, сыновья правоверных… Тогда один из пировавших хихикнул и, подняв пиалу, нараспев начал декламировать.
- Чаша любовная, чаша угощения, очередная чаша беседы, чаша дружбы, напои его допьяна.
Он встал, пошатываясь, подошел к Гияс–ходже, фамильярно взял его под руку и, дыша винным перегаром прямо ему в лицо, забормотал:
- Как вы смотрите, о святой, на хорошенькую, полненькую, веселенькую…
- Нечестивец! В таком месте… в такое время!
Он резко вырвал руку и в бешенстве зашагал к ковылявшему навстречу Ползуну. За спиной его грянул взрыв хохота.
- У нас свой зикр! Зикр! Ху–ва–ха. Хува–ха–ха! - вопили юноши .
- Слушайте! - крикнул Гияс–ходжа Ползуну. - Откуда они, эти?
Внезапно он замолк.
Через толпу двигалась группа людей. Впереди шел, как всегда спокойный и слегка улыбающийся, Санджар. За ним следовал Курбан в одежде джигита добровольческого отряда.
Гияс–ходжа стремительно наклонился к Ползуну:
- Ну, на этот раз наш дорогой Санджар попался.
- Как… Санджар здесь?
Ползун резко обернулся. При виде Санджара и его спутников он смертельно побледнел: посох нервно запрыгал в его руке. Горбун обернулся к Гияс–ходже. Во взгляде его можно было прочесть растерянность и гнев. Он прохрипел:
- Это ваша затея? Кто вам позволил?
Санджар, повидимому, ничего не замечал. Он с простодушным любопытством взирал на толпу, на беснующихся дервишей, на чинары, на гигантские котлы. Весело переговариваясь с Джалаловым, он шел прямо к пирующим юношам, которые уже успели раздобыть блюдо с дымящимся пловом и делали Санджару гостеприимные знаки.
Ничто не показывало, что Санджар встревожен и даже напуган, хотя впоследствии он признавался: "Я знал, что надо немедленно бежать, бежать к лошадям и скакать во весь опор, спасая свою жизнь, свою душу! Я сразу увидел, что попался в вырытую нам яму. Но я думал только об одном - кто же предатель…"
Он узнал об опасности не здесь на дворе, где происходил зикр, а раньше. Едва Санджар вошел в коридор с нишами чильтанов, как к нему подскочил анашист байбача и загнусавил:
- О пастух, вот ниша чильтана, покровителя пастухов. Дай мне худой и убирайся из нашего святого места.
Он не побежал предупреждать Гияс–ходжу и тогда, когда Санджар, сунув ему несколько монет, вошел во двор ханаки. Тут поднялся карнайчи и, подойдя к командиру, пробормотал в полной растеряньости:
- Санджар–ака, зачем вы здесь, не ходите на пир, не ходите!
Командир похлопал его по плечу и засмеялся:
- Ну, Надир–карнайчи, если там пир, то и я там. А ты дуй в свой карнай. Да поскорее начинай!
Уже тогда Санджар сообразил, что посещение мазара Хызра–пайгамбара может кончиться трагически. Но он не повернул назад, а бросил как бы вскользь:
- Ну, товарищи! Молитва, кажется, будет очень крепкой.
Вид беснующейся толпы убедил его, что здесь оставаться опасно.
Но и тут он не захотел отступать.
Санджар шел к веселым юношам и улыбался.
В этот момент вой, рев и выкрики "ху! ху!" оборвались и воцарилась тревожная тишина. Прозвучал резкий голос:
- Правоверные! Имейте страх божий в самом сердце вашем, пусть страх руководит вашими поступками! Дервиши! Люди! Я спрашиваю, что надо сделать с поклоняющимися вере Карахана, то надо сделать с признающими Лата, верящими в Маката, молящимися золотому тельцу? О, мусульмане, что мы сделаем с затесавшимся в наше моление поклонником солнца, огня и четырех серебряных идолов. Сюда! Вот он, чтящий медного пророка, святых из железа, идолопоклонник проклятый…
Раздвигая толпу, прямо на Санджара шел Гияс–ходжа, обличающе протянув руки и кликушески выкрикивая угрожающие слова. Молча, хрипло дыша, шли за ним бледные, потные, с судорожно искаженными лицами фанатики, прервавшие зикр. Они шарили глазами, подбирали с земли камни, комья глины, палки.
Тогда Санджар быстро сказал, обращаясь к вскочившим на ноги и сразу ставшим очень серьезными юношам в богатых халатах:
- Ну, как, где у вас винтовки?
- Здесь.
- Будьте наготове.
Он сделал шаг вперед. Лицо его было мертвенно–бледно.
…Отчаянно взревели карнаи, тонко запели сурнаи, оглушительно забили барабаны.
Около котлов с пловом запрыгали поварские помощники, звонко застучали ложками о подносы и, перекрывая шум, завопили:
- Готов, готов, плов готов!
Между группой Санджара и толпой фанатиков побежали вереницей прислужники с высоко поднятыми блюдами янтарного пахучего плова, направляясь к разостланным в тенистых местах на кошмах и циновках длинным скатертям. Подавальщики нараспев кричали:
- Готово! Готово! Просим! Просим!
Десятки мальчишек с кувшинами и полотенцами в руках рассыпались в толпе и, приветствуя правоверных, предлагали им омыть руки перед трапезой.
А среди прислужников ковылял со своим посохом Ползун и, расточая любезности, лично приглашал наиболее почетных гостей отведать угощение.
И голодная, алчущая толпа ринулась к блюдам плова, увлекая отбивающегося Гияс–ходжу. Он очутился рядом с Ползуном и, брызгая слюной, крикнул;
- Кто распорядился подавать плов?
Презрительно взглянув на его потемневшее, искаженное лицо, Ползун ответил:
- Потом поговорим. Идите, кушайте.
Сам он, давая знаки слугам, запрыгал к возвышению, около которого стоял Санджар. Мгновенно была постлана скатерть. Появилось все, что полагается в таких случаях. Сам Ползун усадил Санджара и Курбана и, изобразив подобие улыбки, начал угощать дорогих гостей.
Он закатал длинный рукав халата и протянул руку, чтобы взять горсть рису. Глаза его встретились с остановившимся взглядом Санджара, устремленным на его руку, где была вытатуирована арабская надпись.
Еще не оформившееся воспоминание мелькнуло в мозгу командира. Где и когда он видел нечто подобное? Где же? Он не вытерпел:
- Домулла! Простите неприличие вопроса: что у вас написано на руке?
Ползун усмехнулся:
- Глупость молодости… А написано: "Нарушитель обета прогневит его!"
- Какого обета? - поинтересовался Курбан. Ползун ответил уклончиво.
- Вообще обета…
Угощение было в полном разгаре. Горы плова исчезали на глазах. Но недаром ишан мавзолея Хызра–пайгамбара славился своим широким гостеприимством. Слуги несли все новые и новые блюда, и каждый мог насытиться вволю. С завидным аппетитом ел и Санджар. Но в то же время он напряженно думал: где же он видел надпись? Но так и не припомнил.
После ужина ишан пригласил к себе Санджара.
- Ты смелый воин, - сказал ему старец, - но ты сошел с пути, предначертанного отцами и дедами. Кто становится на новый путь, того ждут суровые испытания, сын мой.
Посмотрев на окружавших ишана прихлебателей, мюридов, слуг, Санджар упрямо тряхнул головой:
- Отец мой, о каких отцах и дедах говорите вы, о каком предначертанном пути говорите вы мне? Если те отцы и деды были эмиры, хакимы, помещики, - народу не по пути с ними. Если те отцы и деды - дехкане и пастухи, то народ идет по их пути, и я с ними…
Пир ужаснулся:
- Но где же найдешь ты, сын мой, всеблагую мудрость и благочестивое наставничество? Среди грубых пастухов, среди невежественных пахарей? Только мужи, преисполненные святыми изречениями пророка нашего, стоят в твердыне истины.
Санджар ответил резче, чем позволяли приличия и тревожная обстановка:
- Пусть… Пусть отец мой, пусть дед мой были неграмотны и невежественны. Пусть уступали они знаниями даже ничтожнейшему ишану и имаму, пусть. Но у народа нашего, у простого народа есть мудрейшие из мудрейших, светлейшие из светлейших, отцы, которые нас учат и направляют в наших поступках…
- О ком ты говоришь, сын мой? Речь твоя неясна и непонятна.
- Вы отлично знаете, мой пир, о ком я говорю. Только язык ваш не решается шевельнуться, чтобы произнести их имена и смутить покой вот их, этих ничтожных лизоблюдов. - Не обращая внимания на злобный шепот окружающих, Санджар закончил: - Кто они наши отцы? Имена их будут жить в народе вечно. Это они сделали нас людьми, это они помогли нам прозреть, это они дали нам счастье и радость.
- Я не знаю их имен, сын мой, - слабым голосом проговорил пир и, опустив голову, зашевелил губами.
- Ленин - имя его, Сталин - имя его! - сказал Санджар.
Вздох смятения пронесся по комнате.
После долгого молчания старец с трудом поднялся. Его свита замерла, ожидая знака.
Санджар тоже встал с места. Его лицо стало суровым и мрачным.
Тогда пир сказал:
- Ты святотатствуешь, сын мой. Как может быть отцом и наставником мусульманина неверный кафир? Мусульманский народ не пойдет по пути нечестия. Берегись!..
- Мой пир! Не запугать вам народ такими словами. Тысячу лет его морили голодом, заставляли слизывать грязь с сапогов беков и ханов, предавали мучительной смерти, и во имя чего?.. - Он горько усмехнулся. - Нет, Санджар–пастух не пойдет больше по пути горя и рабства, предписанного мусульманскими мужами мудрости из
Мекки. Нет, путь Санджара–пастуха - это путь Москвы, путь Ленина и Сталина.
Он поклонился пиру и пошел к двери, высоко подняв голову и не глядя ни на кого.
Все собравшиеся в комнате молниеносно расступились перед ним. "Их как ветром сдуло", - рассказывал потом Курбан.
Уже переступая порог, Санджар услышал за собой голос пира.
- Горе нам! Он - большевик… Горе! Яд большевизма проник в сердца правоверных…
Ползун проводил Санджара и его спутников через двор ханаки, по коридору чильтанов, священной роще, и только тогда вернулся обратно. Пиршество продолжалось. Подошел слуга и почтительно доложил, что ишан зовет к себе его и Гияс–ходжу. Когда они вошли в келью, старец спросил:
- Кто привел сюда воина?
Гияс–ходжа низко опустил голову и еле выдавил из себя:
- Мы с Ниязбеком решили: так будет хорошо. Он ищет денауского хакима. Мы подослали человека сказать, что он здесь.
- Зачем?
Едва заметным движением руки Гияс показал, какая участь готовилась Санджару.
- Почему вы не посоветовались с нами?
- Мы думали…
Тогда вмешался Ползун. Говорил он холодно, но голос его дрожал от ярости:
- Неужели вы думали, Гияс, что мы допустим это? Как можно допустить, чтобы разрушили ханаку и мазар Хыра–пайгамбара, последний оплот ислама в Гиссаре?
- Но…
- Если бы с Санджаром что–нибудь случилось, разве его молодцы не разнесли бы и мазар и ханаку по камешкам, а?
- Он прав, - прохрипел старец. - Он прав, здесь нельзя было. - Его голос вдруг сорвался в визг: - Вы, вы ничтожества, вы ослы… Вы допускаете, чтобы такой человек шлялся по миру, оскверняя своим дыханием нечестия и богохульства мусульманскую Бухару. Он сто тысяч раз опаснее, этот молокосос, чем все русские–кафиры.
Он, ничтожный, стал дверью для заразы большевизма, дверью в народ. Он - ужасный и гибельный пример… Убрать его… Скорее, завтра… я приказываю… Смерть… Смерть… Спешите, а то поздно… Убейте его… Приказываю…
Старец забился в припадке.
А Санджар, покачиваясь в седле, все думал: "Где же я видел такую надпись, на чьей руке?"
Внезапно он встрепенулся. В темноте на дороге послышался топот многих коней. Курбан, следовавший поодаль, подъехал ближе.
- Кто идет? - крикнул Санджар.
- Мы идем, поступью барса, - ответил чей–то голос.
Тогда командир остановил коня и резко сказал:
- Вы джигиты, а ведете себя, как дети. Я послал вас в мазар совсем не для того, чтобы вы там пили водку, да еще во время зикра.
- Но это была военная хитрость, - простодушно возразил один из джигитов. - Дервиши и всякие ишаны подумали: "Это мюриды из басмачей, опьяневшие от близости к аллаху". А мы знали, что было очень опасно. Вот и придумали: ведь ангел смерти Азраил - правоверный мусульманин, коему вино запрещено. Ну, он и не захотел бы прилететь и оскверниться общением с нами. А потом… ведь нельзя же спокойно смотреть на этих дервишей. Они кричали и ревели, как быки, завидевшие корову. Недаром у нас есть пословица: "Пир - корова, мюриды - быки".
И он хихикнул, очень довольный своей шуткой.
VIII
"Живописная альпийская природа, патриархальные пастушеские нравы, тонкие красивые лица, цветущее здоровье аборигенов, - вот что характеризует эту, открывшуюся перед изумленными пионерами культуры, счастливую горную страну…"
Николай Николаевич перевернул измятую страницу книги, посмотрел на обложку и снова прочитал, уже про себя, о пионерах, цветущем здоровье и патриархальных нравах. Затем он обвел глазами невзрачную, слепленную из грубо отесанных кусков гранита, вросшую в скалу клетушку - обычное жилище горца - почти отвесно уходящий ввысь оголенный склон горы, начинающейся прямо со двора, и хаотическое нагромождение пиков и зубчатых вершин под ногами. Кругом камни и скалы - угрюмые, неприветливые. Взгляд его задержался на пожилом горце, зябко кутавшемся в халат, вернее на его руках, покрытых толстым слоем коросты.
- Интересно, что сказал бы этот писака, нацарапавший в угоду своим высоким покровителям вот эти самые мармеладные строчки, очутись он лицом к лицу вот с этаким дядей, которого разъедает чесотка, сифилис и черт его знает еще что? Что бы он сочинил, этот царский холуй, о "счастливой стране"? Не беспокойтесь, - усмехнулся Николай Николаевич, заметив смущение на лицах собеседников, - он по–русски ничего не понимает. Так вот представьте… кстати, его именуют Наджметдином… какой конфуз у меня с ним получился вчера. После неисчислимых изъявлений благодарности он взял у меня лекарства и отправился… Куда бы вы думали? Прямехонько в мечеть к имаму, который занимается по совместительству врачеванием. И заметьте: гонорар, уплаченный табибу - николаевский серебряный рубль и две курочки. Мне же он хотел презентовать десяток яиц. Так котируется в сем тихом селении знахарства и современная, передовая научная медицина. Ты зачем опять пришел?
Последний вопрос относился к горцу в рваном халате. Тот живо поднялся на ноги и, отвесив почтительный поклон, проговорил:
- Помогите, доктор. Надо лекарство, много лекарства.
- Не буду я тебя лечить. Пусть тебя лечит имам. Горец поклонился еще ниже:
- Ой, господин доктор. Не меня нужно лечить, жена у меня умирает.
- Что с ней? - встревожился Николай Николаевич.
- Бог знает. Только недавно я женился на ней…
- Недавно женился? - вырвалось у доктора. - А сколько лет ей, твоей жене?
Горец с достоинством выпрямился.
- Не знаю. К тому же спрашивать о возрасте жены постороннему мужчине се подобает.
- И кафиру вдобавок, - добавил Николай Николаевич. - Понятно. Но как же я, кафир, буду лечить твою жену? Ты же не позволишь мне взглянуть на нее…
- Она протянет тебе руку, и ты по руке определишь болезнь.
- Тэ–тэ–тэ! Номер не пройдет. - Николай Николаевич опустился на камень.
- Ей очень плохо, - забеспокоился горец. - Она умирает. Хорошая жена. Молодая…
Он сел на землю и начал картинно всхлипывать.
- Так вот: прежде чем лечить, я должен буду посмотреть больную. Понятно?
Горец медленно соображал. Затем он поднялся на ноги и проскрипел:
- Ты можешь ее смотреть всю, но лицо она тебе не откроет.
- Хорошо, идем, - сказал доктор, снимая с седла хурджун, где лежал его чемоданчик с хирургическими инструментами. - А вы, товарищи, - обратился он к бойцам, - скажите командиру, когда он придет, где я…
Прошел час, другой, а доктор не возвращался.
Хотели уже идти на поиски, когда прибежала девочка и стала о чем–то шептаться с хозяйкой дома - маленькой добродушной старушкой.
Та долго качала головой, расспрашивала и, наконец, сказала:
- Русский табиб лечит жену Наджметдина. Табиб хочет разрезать живот женщине. Он сказал, что если не разрежет живот, то она умрет в страшных муках к утру. Русский табиб говорит, что если сделать так, как он говорит, то, во славу аллаха, она будет жить. Пойду посмотрю своими старыми глазами, что там такое.
Старушка ушла, а через несколько минут по дороге, проходившей над самым обрывом, промчались во весь опор несколько всадников, и почти тотчас во дворе появился Кошуба.
Командир был взволнован.