Эрвас, не зная причины столь сурового наказания, запертый в Сеговийской башне, лишенный перьев и чернил, не ведая, когда его выпустят на свободу, решил, дабы сделать более приятным скучное своё времяпрепровождение, припомнить все свои познания, то есть вспомнить все, что он знал из каждой науки. И тогда он с величайшим удовлетворением уразумел, что ему и впрямь удалось сочетать в своей беспредельной памяти весь гигантский объем разнообразных познаний рода человеческого, и что он, Эрвас, смог бы, как некогда Пико делла Мирандола, одержать победу на диспуте De omni scibili.
Воспламененный жаждой прославить своё имя в ученом мире, он вознамерился создать труд, состоящий из целых ста томов, который должен был заключать в себе все, что в те времена знали люди. Он хотел издать его анонимно. Люди, без сомнения, должны были подумать, что произведение это - детище некоего ученого сообщества; вот тогда-то Эрвас и собирался открыть своё имя и мгновенно завоевать славу и репутацию всезнающего философа и универсального мудреца. Следует признать, что силы его ума и в самом деле соответствовали этому титаническому предприятию. Он сам прекрасно это чувствовал и всею душой предался намерению, которое льстило двум страстям его души: любви к наукам и любви к собственной персоне.
Шесть недель, таким образом, пробежали для Эрваса незаметно; когда этот срок миновал, правитель тюремного замка вызвал его к себе. Узник застал там первого секретаря министра финансов. Человек этот поклонился ему с известного рода почтением и сказал:
- Дон Диего, ты хотел войти в свет без всякого покровителя, что было чрезвычайно большим безрассудством, ибо, когда тебя обвинили, никто не стал тебя защищать. А обвинили тебя в том, что ты написал в виде "Анализа бесконечно малых" пасквиль на министра финансов; дон Педро де Аланьес, справедливо разгневанный, приказал сжечь весь тираж твоего труда, но, ограничившись сим удовлетворением, склонен простить тебя и предлагает тебе в своей канцелярии должность контадора. Тебе будут доверены известные счета, невероятная запутанность которых причиняет нам большие хлопоты. Выйди из этого узилища, в которое ты никогда больше не вернешься.
Эрвас сперва впал в печаль, узнав, что сожжены 999 экземпляров его творения, которое стоило ему таких усилий, но, так как он теперь решил утвердить свою славу на ином основании, вскоре утешился и отправился занять предложенное ему место.
Там ему вручили реестры аннат, таблицы учета векселей со скидкой для тех, кто платит наличными, и другие тому подобные вычисления, которые он осуществил с неимоверной, непостижимой и несказанной легкостью, сразу же снискав уважение приятно удивленного начальства. Ему тут же выплатили жалованье за четверть года вперед и предоставили квартиру в доме, принадлежавшем финансовому ведомству.
Едва цыган досказал эти слова, его вызвали по делам табора, и нам пришлось до следующих суток отсрочить удовлетворение нашего любопытства.
День сорок девятый
Поутру мы собрались в пещере; Ревекка заметила, что Бускерос с превеликой ловкостью сочинил свой рассказ.
- Заурядный интриган, - говорила она, - для устрашения Корнадеса ввёл бы призраки, закутанные в саваны, призраки эти произвели бы на него мимолетное впечатление, которое, впрочем, развеялось бы после нескольких минут размышления. Однако хитроумный Бускерос поступает иначе: он старается воздействовать на Корнадеса одними только словами. Все знают историю безбожника Эрваса. Иезуит Гранадапривел её в примечаниях к своему труду. Проклятый Пилигрим делает вид, что он сын Эрваса, дабы ещё более ужаснуть робкую душу Корнадеса.
- Ты слишком поспешно выносишь своё суждение, - возразил старый вожак. - Пилигрим мог и в самом деле быть сыном атеиста Эрваса и нет сомнения, что того, о чем он говорит, ты не найдешь в легенде, о которой упоминаешь; мы встречаем там только некоторые подробности о смерти Эрваса. Но изволь терпеливо выслушать эту историю до самого конца.
Продолжение истории Диего Эрваса, рассказанной сыном его, Проклятым Пилигримом
Итак, Эрвасу возвратили свободу и обеспечили его средствами к существованию. Работа, которую требовали от него, отнимала у него едва несколько утренних часов, и поэтому он мог свободно предаться осуществлению своего великого намерения, напрягая все силы своего гения и наслаждаясь своими познаниями. Наш славолюбивый сочинитель решил каждой науке посвятить по одному тому in octavo. Сочтя, что язык является свойством, присущим только человеку, он посвятил первый том всеобщей грамматике. Он изложил в ней бесконечно многообразные способы, посредством которых в разных языках выражаются различные части речи и оформляются разнообразные компоненты мыслительного процесса.
Затем от внутреннего мышления человека переходя к понятиям, которые ему внушают окружающие предметы, Эрвас посвятил второй том общему естествознанию, третий - зоологии, или науке о животных, четвертый - орнитологии, или ознакомлению с птицами, пятый - ихтиологии, или науке о рыбах, шестой - энтомологии, то есть науке о насекомых, седьмой - сколекологии, или науке о червях, восьмой - конхологии, или ознакомлению с раковинами, девятый - ботанике, десятый - геологии, то есть науке о строении Земли, одиннадцатый - литологии, или науке о камнях, двенадцатый - ориктологии, или науке об окаменелостях, тринадцатый - металлургии, искусству добывания и переработки металлов, четырнадцатый - докимастике, то есть пробирному искусству, способам испытания металлических руд на содержание в них металла.
Засим Эрвас вновь занялся человеком: пятнадцатый том заключал в себе физиологию, или науку о человеческом организме, шестнадцатый - анатомию, семнадцатый - миологию, то есть науку о мышцах, восемнадцатый - остеологию, девятнадцатый - неврологию, двадцатый - флебологию, то есть науку о системе вен.
Двадцать первый том был посвящен общей медицине, двадцать второй - нозологии, или науке о болезнях, двадцать третий - этиологии, то есть науке об их причинах, двадцать четвертый - патологии, или науке о страданиях, какие они, то есть недуги, вызывают, двадцать пятый - семиотике, или ознакомлению с симптомами недугов, двадцать шестой - клинике, то есть учению о способах обращения с тяжелобольными, двадцать седьмой - терапевтике, или учению об исцелении (труднейшему из всех учений), двадцать восьмой - диететике, или ознакомлению с наилучшим образом питания, двадцать девятый - гигиене, то есть искусству сохранения здоровья, тридцатый - хирургии, тридцать первый - фармации, тридцать второй - ветеринарии. Далее следовали том тридцать третий, заключающий в себе общую физику, тридцать четвертый - физику специальную, тридцать пятый - экспериментальную физику, тридцать шестой - метеорологию, тридцать седьмой - химию, а потом шли лженауки, к которым привела все та же химия, а именно: тридцать восьмой том, посвященный алхимии, и тридцать девятый, касающийся проблем герметической философии.
После естественных наук следовали другие, обусловленные состоянием войны; а ведь война, как полагают многие, также является присущим человеку свойством, посему том сороковой содержал в себе стратегию, или искусство воевать, сорок первый - кастраметацию, то есть искусство устройства лагерей, сорок второй - учение о фортификациях, сорок третий - подземную войну, или науку о минах, сапах и подкопах, сорок четвертый - пиротехнику, то есть науку об артиллерии, сорок пятый - баллистику, или искусство метания тяжелых тел. Правда, в последнее время место этого искусства заняла артиллерия, но Эрвас, если так можно выразиться, воскресил баллистику благодаря своим ученым исследованиям о метательных машинах, катапультах и баллистах, употреблявшихся в древности.
Переходя к искусствам, которыми люди занимаются в мирное время, Эрвас посвятил сорок шестой том зодчеству, сорок седьмой - сооружению гаваней, сорок восьмой - кораблестроению и сорок девятый - навигации.
После этого, трактуя человека на сей раз как личность, входящую в состав общества, в пятидесятом томе Эрвас поместил законодательство, в пятьдесят первом - гражданское право, в пятьдесят втором - уголовное право, в пятьдесят третьем - государственное право, в пятьдесят четвертом - историю, в пятьдесят пятом - мифологию, в пятьдесят шестом - хронологию, в пятьдесят седьмом - искусство жизнеописания, в пятьдесят восьмом - археологию, или ознакомление с древностями, в пятьдесят девятом - нумизматику, в шестидесятом - геральдику, в шестьдесят первом - дипломатику, или учение о верительных грамотах и документах, в шестьдесят втором - дипломатию, или науку о снаряжении посольств и об улаживании политических дел, в шестьдесят третьем - идиоматологию, то есть всеобщее языкознание, и в шестьдесят четвертом - библиографию, или науку о рукописях, а также о книгах и прочих изданиях.
Затем обращаясь к отвлеченным умственным понятиям, он посвятил шестьдесят пятый том логике, шестьдесят шестой - риторике, шестьдесят седьмой - этике, или учению о нравственности, шестьдесят восьмой - эстетике, то есть анализу впечатлений, какие мы получаем посредством органов чувств.
Том шестьдесят девятый охватывал теософию, или исследование премудрости, проявляющейся в религии, семидесятый - общую теологию, семьдесят первый - догматику, семьдесят второй - топику полемики, или ознакомление с основными принципами ведения дискуссии, семьдесят третий - аскетику, которая учит о набожных упражнениях, семьдесят четвертый - экзегетику, или изложение книг Священного Писания, семьдесят пятый - герменевтику, которая эти книги толкует, семьдесят шестой - схоластику, которая является искусством доказательства в полнейшем отрыве от здравого смысла, и семьдесят седьмой - теологию мистики, или пантеизм спиритуализма.
От теологии Эрвас - быть может, чересчур отважно - перешел в семьдесят восьмом томе к онейромантии, или же к искусству толкования снов. Том этот принадлежал к числу наиболее занимательных разделов его исполинского труда. Эрвас показывал в этом томе, каким образом лживые и пустопорожние иллюзии на протяжении долгих веков правили миром. Ибо мы убеждаемся из истории, что сон о тучных и тощих коровахизменил весь уклад и строй Египта, где арендуемые земельные владения стали с тех пор собственностью монарха. Спустя пятьсот лет мы видим Агамемнона, рассказывающего свои сновидения собравшимся грекам. И, наконец, спустя шесть веков после завоевания Трои толкование снов сделалось привилегией вавилонских халдеев и дельфийского оракула.
Семьдесят девятый том заключал в себе орнитомантию, или искусство гадать и ворожить по полету птиц, своеобразное искусство, в котором сильны были, в частности, сицилийские авгуры. Сенека оставил нам сведения об их обрядах.
Восьмидесятый том, самый ученый среди всех прочих, заключал в себе первые зачатки магии, доходя до времен Зороастра и Останеса. Излагалась в нём история этой злополучной науки, которая, будучи истинным стыдом и позором нашего века, обесчестила его начало и до сих пор ещё не вполне отвергнута.
Восемьдесят первый был посвящен каббале и разным способам гадания, как-то: рабдомантии, или предсказанию будущего с помощью бросаемых наземь палочек или жезлов, то есть жезлогаданию, а также хиромантии, геомантии, гидромантии и тому подобным заблуждениям.
От всей этой малопочтенной ахинеи Эрвас внезапно переходил к самым непререкаемым истинам: том восемьдесят второй заключал в себе геометрию, восемьдесят третий - арифметику, восемьдесят четвертый - алгебру, восемьдесят пятый - тригонометрию, восемьдесят шестой - стереотомию, или науку о геометрических телах в применении к шлифованию камней, восемьдесят седьмой - географию, восемьдесят восьмой - астрономию вместе с псевдоученым её детищем, известным под названием астрологии.
В восемьдесят девятом томе он поместил механику, в девяностом - динамику, или науку о действующих силах, в девяносто первом - статику, то есть учение о силах, пребывающих в равновесии, в девяносто втором - гидравлику, в девяносто третьем - гидростатику, в девяносто четвертом - гидродинамику, в девяносто пятом - оптику и науку о перспективе, в девяносто шестом - диоптрику, в девяносто седьмом - катоптирику, в девяносто восьмом - аналитическую геометрию, в девяносто девятом - элементарные понятия о дифференциальном исчислении, и, наконец, сотый том заключал в себе анализ бесконечностей, который, согласно Эрвасу, был искусством искусств и последним пределом, которого мог достичь разум человеческий.
Глубочайшее знакомство с сотней различных наук могло бы иному показаться превосходящим умственные силы одного человека. Не подлежит, однако, сомнению, что Эрвас о каждой из этих наук написал один том, который начинался с истории данной науки, а завершался замечаниями, преисполненными истинной проницательности, о способах обогащения и - если так можно выразиться - расширения во всех направлениях пределов человеческих познаний.
Эрвас сумел совершить все это благодаря свойственному ему умению беречь время и особенно благодаря величайшему порядку в распределении оного времени. Он вставал всегда вместе с солнцем и готовился к служебным занятиям в канцелярии, обдумывая дела, которые ему предстояло разрешить. Затем он заходил к министру за полчаса до прихода всех прочих и с пером в руке ждал, когда пробьет назначенный час, - ждал с пером в руке и с головой, свободной от каких бы то ни было мыслей, касающихся его грандиозного творения. Как только раздавался бой часов, Эрвас начинал свои расчеты и завершал их с неимоверной быстротой.
Затем он направлялся к книгопродавцу Морено, доверие коего сумел себе завоевать, брал книги, которые ему были нужны, и возвращался домой. Вскоре он выходил из дому, чтобы чем-нибудь подкрепить свои силы, возвращался к себе в первом часу дня и трудился до восьми часов вечера. После трудов праведных он играл в пелоту с соседскими мальчишками, выпивал чашку шоколада и шёл спать. Воскресенье он проводил на свежем воздухе, обдумывая труды, предстоящие ему на следующей неделе.
Таким образом Эрвас мог посвятить примерно три тысячи часов в год исполнению и завершению своего универсального труда, что за полтора десятилетия составило в сумме сорок пять тысяч часов. В самом деле, необыкновенный этот труд был закончен втихомолку, так что решительно никто в Мадриде не подозревал о его существовании, ибо нелюдимый Эрвас ни с кем не вдавался в долгие разговоры, никому не говорил о своём труде, желая внезапно удивить мир, развернув перед изумленными очами последнего бесконечное множество своих поразительных познаний. Он завершил труд одновременно с завершением тридцать девятого года своего земного существования и необыкновенно радовался тому, что начнет сороковой год, находясь на пороге заслуженной и безмерной славы.
Тем не менее некая печаль сжимала его сердце. Привычка к непрестанному труду, поддерживаемая всесильным упованием, была для него, необщительного и одинокого, как бы милым обществом, заполняющим без остатка все дни его жизни.
Теперь же он утратил это воображаемое общество, и скука, которой он дотоле никогда не испытывал, начала ему досаждать. Состояние это, совершенно новое для Эрваса, выбило его из привычной ему колеи, вырвало из привычного русла той умозрительной жизни, которую он вел доселе.
Он перестал искать одиночества, и с тех пор его часто видели во всех общественных местах. Казалось, будто ему до смерти хочется заговорить со всеми, но, не будучи ни с кем знаком и не имея привычки к ведению беседы, бедняга Эрвас пятился назад, не сказав ни слова. Впрочем, он утешался мыслью, что скоро Мадрид узнает его, будет искать его и говорить только о нём одном.
Снедаемый жаждой развлечений, Эрвас решил навестить свои родные края, то самое безвестное местечко, которое он так надеялся прославить.
Вот уже пятнадцать лет единственной забавой, которую он себе позволял, была игра в пелоту с соседскими мальчуганами; теперь его радовала мысль, что он сможет предаться этому развлечению в местах, где он провел свои ранние детские годы.
Перед отъездом, однако, он захотел ещё разок налюбоваться видом своих ста томов, расположенных в образцовом порядке на одном большом столе. Рукопись была такого же формата, в каком труд должен был выйти из печати, и Эрвас доверил её переплетчику, веля ему оттиснуть на корешке каждого тома название соответствующей науки и порядковый номер, начиная с первого на всеобщей грамматике и кончая сотым на анализе бесконечностей. Спустя три недели переплетчик принес книги, стол же был уже приготовлен. Эрвас уставил на нём великолепную шеренгу томов, оставшимися же черновиками и копиями с превеликой радостью растопил печь. Засим он запер двери на двойные засовы, наложил на них свою сургучную печать и отбыл в Астурию.