Грань - Щукин Михаил Николаевич 25 стр.


Рев моторов колыхнул землю, будто тяжелый взрыв. Он выбросил на поверхность бульдозеры, тракторы, лесовозы, и они тараном двинулись на тайгу, пробивая в ней зияющие дыры, перемалывая, мочаля плоть деревьев. Белые островки ромашек покрылись пепельным цветом. Из берегов речки высунулись, как ружья из амбразур, толстые железные трубы, и их разъятые горловины стали блевать в воду чем-то тягучим и черным, похожим на деготь. Рассыпным серебром поплыла по черной реке рыба вверх брюхом. Иная еще выкидывалась на берег, колотилась хвостами по траве, широко растопыривая розовые ребристые жабры, охваченные уже по краям темными каемками. К берегу плотной толпой бежали люди. Их слитый, единый крик не уступал по силе машинному реву. Они били серебристую, прыгающую рыбу палками, самодельными острогами, ловили руками и совали добычу в целлофановые мешки. Мешки быстро набухали и шевелились. Все люди на одно лицо: разинутый в крике рот, раздутые ноздри и вытаращенные круглые глаза, готовые вот-вот выскочить из орбит. Скоро запылали высокие костры, и на треногах, на перекладинах, в ведрах и в котелках забулькало варево. Людей набегало все больше и больше, они носились по берегу, добивая оставшуюся рыбу, орали и приплясывали, вскидывая над головами руки с растопыренными пальцами, и толкали, сбивали с ног друг друга, не замечая этого и не оглядываясь. Сатанинский разгул визжал и гукал снизу.

"Да они ж, они поголовно пьяные!" – сообразил Степан и хотел закричать, чтобы одумались, но лишь неясное, глухое сипение сорвалось с губ.

Подлаживаясь к машинному гулу, к пьяному людскому ору, тягуче, как на похоронах, забухала музыка, и ее прорезали гитарные взвизги, схожие с полетом пули. Пули эти, невидные и неуловимые глазом, вонзались в зеленый, еще не тронутый луг, в остатки тайги, в речку, в лесовозы, в тракторы и в бульдозеры. Всюду, куда они вонзались, вспыхивало пламя, земля начинала дымиться, черные лохмотья сажи ползли вверх. Степан пошире раскрыл глаза и ахнул: по земле катил огненный вал. Ярко-желтое посредине, с голубыми полосами поверху буйствовало пламя и все сносило на своем пути. Слышался звонкий треск и хруст. Степан падал вниз и слышал запах дыма, воняющего жженой резиной. Огненный вал был уже совсем близко, вот он взбух кипящим клубком, клубок лопнул и выплеснул из своей середины длинное и острое как лезвие пламя, оно выструнилось, дрогнуло и дохнуло на Степана. Затрещали волосы, вспыхнула и осыпалась серым пеплом одежда. Теперь он был голый. Голый, как в час своего рождения. И продолжал падать вниз.

Внизу по-прежнему бушевало пламя, и Степан зажмурил глаза – только бы не видеть огненного разгула. Он их открыл тогда, когда понял, что падение кончилось, что сам он лежит на чем-то твердом и горячем. Медленно огляделся по сторонам и медленно, не чуя от боли собственного тела, поднялся на четвереньки. Вокруг лежала черная дымящаяся пустыня, и по этой пустыне текла черная, мертвая река. Никого. Тишина и пустота, как на ночном кладбище. Густая небесная тишина плыла над ним. И в тишине этой стукало одно лишь сердце, глухо, с длинными перерывами, и всякий раз во время тягучего перерыва казалось, что больше оно не оживет. Обожженное тело и необычно маленькую, без волос, голову осыпало пеплом.

Но и это был еще не конец.

Глава десятая

1

Лодка вильнула в протоку, проскочила мимо затопленных, зеленеющих ветел и вырвалась, от скорости приподняв нос над водой, на Обь. Без удержу раскинулось перед глазами водное пространство, оно скрывало не только берега реки, но и выплеснулось в забоку, затопив старые ветлы и тополя, мелкий подрост ивняка и кусты ежевичника. Степан удобней устроился на сиденье, глотнул теплого, влажного воздуха и повел глазами, пытаясь разом охватить и вобрать в себя пространство, какое было перед ним. А кругом была вода, она текла неслышно, почти незаметно для глаза и возвращала в обычное состояние спокойной сосредоточенности. С первого дня Степан взял за правило – на реке думать только о деле, а все, что не касалось дела, оставалось там, на берегу Незнамовки, возле дома.

Помучившись, пометавшись и, наконец, твердо и окончательно решив пойти в рыбнадзоры, он неожиданно для самого себя переменился, будто выбрался из шаткой лодки на твердый берег и надежно, упористо расставил на нем ноги. А упор был ему ой как нужен! Два раза уже пробивали днище "казанки", в лодку же подбрасывали записки, где печатными буквами было нацарапано одно и то же: "Берестов, кончай шустрить, голову оторвем". По утрам он находил на крыльце тухлые рыбьи головы и поспешно, крадучись, выкидывал их, чтобы не увидела Лиза. Честно говоря, ничего иного он и не ожидал, знал заранее, что часть малиновских мужиков, отвыкшая работать и привыкшая поиться и кормиться с реки, так просто ему не уступит, знал, что главная война впереди.

Кто его больше всего удивил, так это Бородулин, заявившийся к нему домой в тот же день, как только в деревне стало известно, что Берестова взяли рыбнадзором. Заявился он с бутылкой коньяка, неторопливо выставил ее на стол, сам по-хозяйски расположился на стуле и по-хозяйски же, как будто не он, а Степан был у него в гостях, несуетливо сказал:

– Присаживайся, Степан Васильевич, потолковать нам надо, по-соседски…

Лизы дома не было, и их недолгий разговор проходил с глазу на глаз. Начал Бородулин издалека, с того, что они соседи, люди, можно сказать, не чужие друг другу и жить им надо мирно, в добром согласии, как и полагается хорошим людям. Степан слушал не перебивая, очень уж любопытно было ему узнать – в какую сторону гость разговор выведет. И дождался.

– А чего это мы и не пригубили? – вспомнил вдруг Бородулин и потянулся к бутылке, но Степан сразу отказался, и тот согласно закивал: – Правильно, правильно, добра от зелья не жди, а при такой должности только дай послабление – и не заметишь, как затянет. Да, Степан Васильевич, должность тебе дали, конечно, не сахарную, и я вот подумал, что без помощников никак не обойтись. Я тебе помогу. Я в Малинной всех знаю, всю подноготную у каждого; я, Степан Васильевич, про каждого тебе расскажу: кто куда поехал и кто где рыбачит – мне все известно. А ты уж, при случае, меня не забывай. Другой раз люди у меня из города приезжают на природу, ну, сетешку бросят, подумаешь, грех… Мы хорошо с тобой жить будем, по-соседски…

Степан молча взял со стола нераспочатую бутылку, осторожно опустил ее Бородулину в карман и молча отворил двери. Он боялся открыть рот и произнести хотя бы одно слово. Бородулин его понял, покивал с сожалением и спокойно поднялся со стула.

– Зря, Степан Васильевич, зря. Власть-то – она нынче есть в руках, а завтра ее может не быть. Ладно, до свиданья, извиняйте за беспокойство.

Лицо у Бородулина не дрогнуло, было по-хозяйски уверенным, как и полчаса назад, когда он сюда пришел. Но через это внешнее спокойствие невидимо просачивалась такая злоба и ненависть, что Степан, плотно закрыв за гостем дверь, понял – врага он себе нажил знатного.

Мысли, мысли… Ползут, не прерываясь, одна за другой под ровный, натужный гул спаренных "вихрей". Треугольником разбегаются от лодки волны с мутно-белесыми гребнями. Быстро приближается затопленная забока, сначала сплошной стеной, потом дробится, становится видна каждым деревом, кустиком и даже веткой с едва проклюнувшимися, клейкими еще и пахучими листиками. Степан сбросил газ и направил лодку вниз по течению, сплывая к старице. В устье Степан заглушил мотор и дальше двинулся на веслах, стараясь держать поближе к деревьям, чтобы из-за веток было не так заметно лодку. Впереди замаячила черемуховая тычка со свежим, расплющенным и разлохмаченным зарубом, видно, обухом топора заколачивали, основательно. Боком подвел лодку, бросил весла, ухватился за скользкую, холодную тычку, потянул на себя. Туго, но подалась. Из воды показалась сеть. В крупных ячеях бились широкие, как лопаты, лещи, беззвучно разевали толстые белые губы. Значит, сеть оставили недавно и вернутся не раньше, чем часа через два. Дождаться бы, скараулить, да времени нет. Степан выпутал лещей, бросил мокрую сеть в нос лодки, поплыл дальше. Метров через тридцать снова наткнулся на черемуховую тычку. Еще одна сеть. К концу старицы их лежало в лодке уже около десятка.

Завел мотор, развернул "казанку" и поплыл к Глубокой протоке, которая была ниже по течению. По протоке проходила пограничная линия, и за ней начинался участок уже другого рыбнадзора, Василия Головина, того самого, с кем Степан поделил реку в районе. Виделся он с Василием раза два, всегда мельком и толком разобраться, что он за мужик, не мог.

В устье Глубокой на якоре стоял рыбнадзоровский катер – вот, значит, и еще одна встреча. По правилам Степану тоже положен был катер и моторист, но пообещали только в будущем году, не раньше, и поэтому приходилось пока довольствоваться "казанкой". Да и вообще рыбнадзоровская служба у Степана с самого начала пошла не по правилам, наперекосяк. Пообещали и то, и это, и пято, и десято, но обещания еще где-то ехали, а работать надо было уже сегодня, сейчас. И он работал. По инструкции одному на реке появляться было нельзя, и задерживать браконьеров в одиночку тоже нельзя, и даже протокол составлять нельзя, но куда денешься, если у тебя всего одна лодка, а рейды каждый день проводить не будешь. Да и беда получилась с этими рейдами: парни из милиции, например, делили отобранные сети и рыбу между собой, в порядке вещей считалось. И поэтому Степан пластался по реке в одиночку, дожидаясь, когда ему пригонят катер, когда будут у него моторист и капитан. Вот тогда уж он развернется.

Лодка вниз по течению шла ходко, и скоро он уже разглядел на палубе катера самого Головина и с ним еще милиционера из райотдела. Невысокий, плотный и крепкий, как корешок, Головин имел странную привычку – много и охотно говорил, но никогда не смотрел в глаза тому, с кем разговаривал. Его же глаза ускальзывали, и перехватить их взгляд не было возможности.

– Ого! – перегибаясь через борт, громко загорланил Головин – он всегда горланил, словно находился среди глухих. – Да ты, Берестов, хорошо куренков пощипал, вон сколько перьев наторкал. Ударник! Цепляй свою лайбу, забирайся сюда, поговорим, покурим. Давай, давай, по-соседски.

Рука у Головина твердая, как деревяшка, и сила в ней угадывалась немалая, да и от всей плотной, тяжелой фигуры тоже сквозило этой силой, и было лишь одно непонятно – почему у такого сильного человека бегают глаза. Головин по-дружески ухватил гостя за плечо и потащил в кубрик, где было прохладно и сумрачно. Степан, войдя туда после яркого дневного света, не сразу заметил людей. А когда пригляделся – едва рот не разинул от удивления – на узкой, крашеной лавке, сложив на острых коленках маленькие ручки, сидел Ленечка, вздрагивал седеньким хохолком и приветливо улыбался, готовый оказать любую услугу. Напротив, привалившись спиной к дощатой переборке, расположился моложавый мужчина в новенькой зеленой штормовке, в золоченых очках и тоже дружелюбно улыбающийся навстречу, на лбу у него были крупные залысины и взбитый, как у Ленечки, хохолок, только темный, еще нигде не пробитый сединой. "Сын, наверное…" – успел подумать Степан, цепляясь взглядом за маленький столик, плотно заставленный бутылками и закусками. Посредине столика красовалось глубокое эмалированное блюдо, доверху набитое икрой.

– Да ты не спотыкайся, давай к шалашу, праздник седни! – горланил Головин, подталкивая его в спину. – Гости у меня, из Москвы гости. Знакомьтесь вот.

– Господи! Ну что вы говорите, зачем знакомым людям знакомиться, когда у них есть общие воспоминания! – Ленечка встрепенулся, тряхнул хохолком, как молодой петушок на насесте, и соскочил с узкой скамейки. – Что вы думаете! Мы с товарищем Берестовым прорывались недавно и совместно мимо хамской бабы. Жуткая, между прочим, баба, из натурального крестьянского назьма, как говорят в Сибири. А что же вы стоите, Степан Васильевич, присаживайтесь, хоть небогато, но от души. А это сын мой, гость дорогой, из Москвы приехал, чистым воздухом хочет дохнуть. Кстати, вот с ним вы познакомьтесь.

Мужчина поднялся и протянул узкую, слабую ладонь с тонкими пальцами.

– Леонид. Леонид Леонидович.

В отличие от отца он был не так говорлив, лишь приветливо улыбался, но взгляд сквозь стекла золоченых очков был внимательным и холодным.

Степан присел за столик, еще раз оглядел богатое угощение, вспомнил, что с утра ничего не ел, и в то же время судорожно передернулся, понимая, что ни кусочка со столика не возьмет – нормальная, свежая еда казалась противной даже на вид.

– Да вы не стесняйтесь, колбаски вот, московская, – мягко предложил, не переставая улыбаться, Леонид Леонидович и подвинул поближе тарелку. – Попробуйте, здесь края голодные, такого не увидишь.

– Да, это точно, не увидишь… – протянул Степан, вспоминая Серегин скандал в магазине. Ему хотелось подняться, выматериться и уйти, но он заставлял себя сидеть, пытаясь до донышка уяснить – почему такие разные люди, как Головин, Ленечка с сыном и еще милиционер, оставшийся на палубе, оказались вместе. Для дела, для работы? Так катер стоит на якоре. Для выгоды Головина? Так какая ему выгода от Ленечки? Бесплатно постричься? Непонятно было.

Тем временем в кубрик спустился милиционер, совсем молодой парень с буйным, во все щеки румянцем, с пухлыми, по-девичьи сочными губами, но уже уверенный, хорошо знающий себе цену и потому чувствующий себя в этой компании равным: по-хозяйски расположился за столиком, налил водки, выпил и принялся закусывать икрой без хлеба, оглядывая всех по очереди круглыми голубыми глазами.

– А как товарищ Бородулин поживает? – встрепенулся Ленечка, заполняя возникшую паузу. – Я его давно не встречал.

– Живет, – неопределенно ответил Степан. – Вроде нормально живет.

– Привет ему обязательно от меня передавайте, большой привет и глубокое уважение. Я к хорошим людям всегда с глубоким уважением. А вы угощайтесь, угощайтесь, Степан Васильевич…

Степан отговорился, что он только недавно из-за стола, а пить вообще не рискует – вода дурная, да еще на лодке, долго ли до греха. Говорил, морщась от собственной лукавости, а сам напряженно продолжал ждать – когда же начнется главный разговор, ведь не для закуски-выпивки его сюда позвали, может быть, и на якорь у Глубокой стали специально – глядишь, занесет попутным ветром. Необходимо было досидеть, не ерепенясь, до конца, и Степан говорил невпопад то о погоде, то о нынешнем большом половодье, а сам наблюдал, как лихо пьют, закусывая икрой, хлебая ее расписанными деревянными ложками, молодой милиционер и Головин, как мелким бисером выкатывается у них на лицах жаркий пот. Ленечка не трапезничал, сложив руки на острых коленках, он потряхивал хохолком и улыбался. Леонид Леонидович только пил, отдельно поставив возле себя бутылку с нерусской наклейкой и с длинным, вытянутым горлышком, не закусывал и холодно поглядывал через тонкие стекла золоченых очков на Головина и милиционера, шумно жующих, изредка, проницательно, – на Степана. Он как будто примеривался ко всем троим.

Наконец-то Головин отвалился от столика, икнул и вытер платком потное лицо, после еды и выпивки оно стало у него совсем благодушным.

– Ну вот, а теперь можно и об искусстве потолковать. – Он громогласно, раскатисто хохотнул и безо всяких примерок сразу взял быка за рога: – Дело у нас к тебе, Берестов. Ба-а-альшое дело, на сто миллионов, да ты не пугайся.

– Пока пугаться нечего.

– Во, правильно, пугаться нечего. Значит, так. Хорошие люди? – Он показал на Ленечку и Леонида Леонидовича. – Хорошие. Это я тебе точно говорю. А хорошим людям надо помогать. Друзья к Леониду Леонидовичу должны подъехать, тоже москвичи, на отдых, мы тут поглядели, поглядели, и самое лучшее место, палаточки там поставить, прочее, короче, возле старицы… Ну, сам понимаешь…

Головин не договорил, но договаривать и не требовалось, так было ясно, чего они хотят от Степана. Все ждали ответа. Степан едва-едва не выпалил отказ, но в последний момент спохватился – ведь если он сейчас пошлет их подальше, они найдут другое место, уже на участке Головина, и будут там жировать, никого не опасаясь. Как ни противно было, но пришлось хитрить, и он уклончиво ответил:

– Посмотрим…

– Ну вот, договорились. – Головин хлопнул литой ладонью Степана по плечу и подмигнул Ленечке. А тот заулыбался еще приветливей и зачастил:

– Я всегда уверен был, товарищ Берестов, что вы вполне приличный человек, всегда был уверен. А что вы думаете?!

Только один Леонид Леонидович не выразил радости, и, хотя улыбался по-прежнему, глаза его за тонкими стеклами очков оставались холодными и настороженными. "Чует, – невольно отметил Степан, – хреновый, видно, из меня артист". И он заторопился из кубрика, ссылаясь, что работы у него еще полная коробочка. Задерживать его не стали. Все вышли из кубрика на палубу и, когда он отплыл на лодке от катера, помахали вслед руками, словно провожали в дорогу близкого родственника.

Снова нос "казанки" торчал над водой, снова тянулся позади расходящийся треугольник волн, и тонкий, надсадный гул спаренных "вихрей" далеко, гулко расходился по водной глади. День опускался к вечеру, и на реке, хотя она и поблескивала еще солнечными пятнами, ощутимей потянуло влагой и холодком, по мутной, текущей воде едва заметно побежала трепетная рябь. Степан передернул плечами и стал натягивать на себя, поверх рубашки, плотную брезентовую штормовку. Застегнул ее на все пуговицы и прибавил своим "вихрям" газу. Катера Головина давно уже не было видно за крутым речным изгибом, а Степан нет-нет, да и оборачивался, будто хотел все-таки разглядеть и сам катер, и людей, стоящих на палубе, которые словно приклеились к нему, как приклеивается к одежде рыбья чешуя.

"Да что за черт! – Степан даже губу прикусил, отгоняя наваждение – стояли все четверо перед глазами. – Прилипли, суки, не отдерешь. Только Бородулина еще не хватает". Действительно, для полного набора этой компании Бородулина только и не хватало. Если малиновские мужики поились и кормились с реки крадучись, с оглядкой, то такие, как Ленечка и Бородулин, хотели браконьерить, не оглядываясь, в открытую, да еще и под защитой самого рыбнадзора. Ну и дела… Перевернули порядки с ног на голову, а теперь осталось лишь развести руками и сказать: "Так и було".

Степан пошевелил плечами под жесткой штормовкой, до отказа врубил газ и холодно, спокойно пообещал: "Я вам устрою рыбалку, я вам такую рыбалку устрою – тошно станет".

Назад Дальше