Думая об этом, он не переставал – привычкой уже стало, которую не замечаешь, – дотошно обшаривать взглядом прибрежные кусты и прогалы в забоке. Темную ветловую корягу, высоко задравшую вверх толстые, растопыренные корни, увидел еще издали. Коряга как коряга. На старом, затопленном стволе отросли тонкие ветки, высунулись из воды и дрожали, выгибались под напором течения. Чутье, однако, подсказывало – что-то не то… Круто положил лодку вправо, и коряга стала быстро приближаться, вырастая в размерах, яснее теперь виделись темные, высохшие и потрескавшиеся на солнце корни, дрожащие под течением веточки с махонькими, только что вылупившимися листочками на верхушках, и еще какой-то неясный, непонятный предмет, высовывающийся из-за основания. Степан выключил мотор, нос лодки опустился, и она неслышно сплыла вниз, глухо стукнулась о корягу. Он ухватился руками за торчащий корень, потом за другой, ногами подтолкнул "казанку" вперед и только тут разглядел, что к коряге с обратной стороны прижалась долбленка. "Казанка" слабо шаркнула ее бортом, и сразу же послышался громкий, знакомый голос:
– Ладно, не майся, стой там.
Булькнуло весло, и легкая, вертучая долбленка щучкой выскользнула из-за коряги. Степан едва успел ухватиться за ее борт. В долбленке, держа на весу прави́льное весло, сидел Гриня Важенин, заросший густой бурой щетиной, с потухшей папиросой в зубах и с мутным, равнодушным взглядом. "Пьяный", – сразу определил Степан.
– В дужину, сосед, праздник отмечал, – словно прочитав его мысли, громко стал объяснять Гриня, не выпуская из рук весла. – Баба заела, сюда сбежал. Вот, вещественное доказательство, – ткнул пальцем в дно лодки, где в мутной воде валялась пустая бутылка из-под краснухи. – А браконьерить – ни. Праздник отмечаю. День Побе-е-ды… Как там дальше? Воротились мы не все-е-е…
– Заткнись.
– А петь на реке не запрещено. День Побее-е-е-ды…
Пустой нос долбленки был густо уляпан крупной чешуей. Значит, и рыбу, и сети Гриня успел утопить. Степан за цепь примкнул долбленку к коряге и вытянул из носа своей "казанки" блестящую "кошку" с вывернутыми наружу тремя острыми пальцами. Мутные глаза Грини сверкнули и сузились. "Точно, утопил. Придется рыбачить".
– Да нету ничо, сосед, не булькай воду. – Гриня настороженно следил за каждым движением Степана и все крепче сжимал весло.
– Шутить не вздумай, – предупредил Степан. – А то купанье устрою.
И, размотав тонкий капроновый шнур, забросил "кошку". Она блюмкнула и исчезла под водой. С первого же раза выудил брезентовый мешок с сетями, к мешку была привязана гирька килограммов на пять – да, ничего не скажешь, горазды мужики на выдумки: бросил мешок в воду – и душа спокойна, никуда не унесет.
– Гад! – срываясь на визг, заорал Гриня. – Гад ползучий! Власть почуял! До бесплатного дорвался?! Да?! Да ты глянь, глянь кругом – кто больше ворует? Начальство! Ему можно, а мне нельзя?! На уху нельзя?! Морды партейные, все под себя… а я тоже хочу, я тоже жрать хочу! Я…
Горло у Грини не выдержало, визг сошел на сипение, и тогда он от бессилия ударил с гулким шлепком по воде веслом, окатив и себя и Степана холодными брызгами. Весло хряснуло и переломилось, лопасть, неторопливо кружась, поплыла по течению. Гриня запустил вслед за ней обломок весла и начал тупо, бессвязно повторять один и тот же матерок, словно заклинило язык. В красных, припухших глазах стояли злые слезы. В этом было что-то новое – слезливостью Гриня никогда не отличался. После гибели дочери он совсем сорвался с привязи и гулеванил напропалую. Мария, измаявшись и еще не придя в себя от горя, махнула на него рукой.
– Слушай, ты Валю по ночам во сне не видишь?
– А ты кто? Ты кто мне? Прокурор? Я таких прокуроров в белых тапочках видел! Пять сетей, пять сетей, все – капроновые! Я чем расплачиваться буду с…
Он осекся на полуслове. Но Степан даже внимания не придал – с кем это Грине придется расплачиваться, он лишь смотрел в его слезливые глаза и едва сдерживался, чтобы не упереться ногой в борт долбленки и не перевернуть ее. Отдышался, достал офицерский планшет, подаренный ему Сергеем, вытащил бумагу и никак не мог ухватить негнущимися пальцами авторучку – руки ходуном ходили. Все-таки уцепил, каракулями заполнил протокол и протянул его Грине.
– Подпиши.
– Сам подписывай! – огрызнулся тот и плюнул в сторону, но брызги широко разлетелись и попали на планшет, внизу которого аккуратно были заштопаны суровыми нитками два пулевых отверстия. Степан осторожно вытер брызги рукавом штормовки, застегнул планшет и, не глядя на Гриню – не мог он на него смотреть, торопливо завел мотор, хорошо понимая, что если еще на минуту задержится здесь – купаться тогда Грине в Оби за милую душу. Оглянулся, когда уже отошел на порядочное расстояние. Гриня размахивал ему вслед кулаком и что-то кричал. Но моторы гудели, и слов разобрать было нельзя.
2
Молоденькая, низкая травка на обочине переулка скрадывала шаги, и Степану казалось, что он идет по земле беззвучно. Тихо было и благостно, но прожитый день не отпускал: то Ленечка возникал перед глазами, то Головин, то Гриня… Погоди, погоди, а что же он кричал про сети? Расплачиваться… С кем? Внезапная догадка развернула Степана, и скоро он бегом пересек школьный садик, оказался возле дома Александра.
В последнее время встречались с Александром редко, с каждым разом встречи их становились холодней и холодней – одним своим видом они раздражали друг друга, хотя и старались не показывать вида. Вот и сейчас Александр настороженно поздоровался и остановился посреди кухни, даже не предлагая гостю присесть на табуретку. Степан кинул на стол фуражку и сел без приглашения.
– Слушай, расскажи мне про Бородулина все, что знаешь.
Александр от неожиданного напора смешался, стал одергивать чистенькую рубашку, а синие глаза, обычно тихие и спокойные, заметались.
– Зачем? Зачем тебе про Бородулина знать? – не сразу отойдя от растерянности, спросил он.
– Надо, – жестко отрезал Степан.
Александр потоптался посреди кухни, поодергивал рубашку и несмело, а потом все уверенней и тверже, заговорил:
– Извести, значит, надумал. Допустим, изведешь, силы и злости у тебя хватит, а на его месте другой появится. И опять сначала? Степа, так враждовать весь век можно, весь век на ножах.
– Ясно, – помрачнел Степан. – Будем молиться, беречь свою душеньку, чтобы не оскоромиться, короче, блюсти себя будем по всем правилам. А они на нас – с высокой колокольни, им до фени твое терпение. Они нас по мордам, а мы – будьте любезны, еще разок. Мне такое терпенье и смиренье не подходит, и ты меня за это дохлое дело не агитируй, хватит. Я по делу пришел – расскажешь про Бородулина?
Александр отвернулся.
– Ясно, – еще раз протянул Степан. – Ладно, не отворачивайся, пытать больше не буду, сам докопаюсь. Но знать я тебя, Саня, с нынешнего дня не желаю. Горшок об горшок – куда брызги полетят. Понял? Ноги здесь моей не будет.
Сдернул со стола фуражку, тяжело ударил растопыренной пятерней в дверь и вышел, не оглядываясь. А если бы оглянулся, то увидел бы – Александр круто развернулся, дернулся ему вслед, но сразу же и замер, долго стоял на одном месте и все одергивал старенькую чистую рубашку.
3
И оставалось-то совсем немного, каких-то десять – пятнадцать метров, сквозь зелень веток хорошо была видна синяя лодка с дистанционным управлением. Двое мужиков торопливо выбирали сеть, которая от берега до берега пересекала протоку. Работу свою мужики уже заканчивали. Степан заторопился, зацепился веслом за ветки затопленного куста, куст качнулся, вода булькнула. Мужики махом передернули сеть в лодку и насторожились. Скрываться дальше не было смысла – все равно увидят. Степан сильными гребками вывел "казанку" в протоку. Один мужик, завидев его, согнулся и прыгнул за руль. Взревел мотор.
– Сто-о-й!
Куда там! На крутом развороте лодка зацепила носом "казанку", отбросила ее обратно к кустам и пошла, надсадно подвывая, вверх по протоке. От внезапного толчка Степан едва не свалился в воду. Толком разглядеть мужиков не успел, но в одной согнутой, напряженной спине было что-то знакомое. Кинулся к моторам. Как на грех долго не мог завести. Наконец-то "вихри" протяжно взревели, и "казанка", набирая ход, понеслась вдогон. Протока оглушилась ревом. Крутые волны захлестывали и раскачивали зеленые затопленные кусты, испуганные синички вспархивали с них и с тонким писком отлетали в сторону. Моторы набирали обороты и выли на последнем пределе. Лодка уверенно уходила. Степан, вглядываясь вперед, на воду, чтобы не налететь случайно на какую-нибудь корягу, ругал свое начальство: "вихри" ему дали старые, да он еще за месяц сплошной гонки потрепал их изрядно, а катер неизвестно когда прибудет – вот и повоюй тут. Вспомнил своего начальника инспекции, одышливого толстяка с красными отвисающими щеками и с приглушенным голосом, которым он наставлял Степана: "Товарищ Берестов, попрошу уяснить с первого дня работы – вы на самом горячем участке борьбы за природу". Степан таких слов всегда боялся и с первого же дня стал относиться к начальнику настороженно. А сейчас, видя, как все дальше уходит лодка, еще и выматерил его черными словами. Кабан жирный, посадить бы тебя самого в "казанку" и заставить гоняться за браконьерами. Лодка вильнула вправо, в один из рукавов протоки, и скрылась за зелеными ветками, только непрерывающийся гул указывал теперь ее движение. Степан беззвучно ахнул. Вчера вечером он пытался через этот рукав выбраться на затопленный луг, а через луг, на веслах – на Обь. Но вода в последние дни стала спадать, и устье рукава, забитое старыми, гнилыми деревьями, обмелело, воды было сантиметров пятнадцать, не больше. С ходу, с лету, мужики не разглядят отмели – врежутся. "Да и черт с ними, пусть башки порасшибают!" Так он подумал, заворачивая "казанку" в рукав, а сам, надсажая горло, заорал:
– Стой-ой! О-отмель!
Гул не ослабевал. Степан вытащил пистолет и два раза выпалил в воздух. Лодка мелькнула в изгибе между ветел и исчезла, гул зазвенел еще выше и надсадней. И – оборвался. Глухой удар, хлюп, злые голоса и через несколько минут – торопливые, булькающие звуки. Мужики, догадался Степан, лодку бросили и убегали по отмели.
Еще один изгиб. Степан заглушил моторы, и "казанка", понемногу теряя ход, медленно пошла к отмели. Лодка, на полном ходу залетев на гнилые деревья, перевалилась набок, щиток раскололся вдребезги, над водой торчал влажный, покореженный винт мотора, через борт черным, мокрым комком свисала сеть с запутанными в нее лещами и щуками. На воде расплывалось фиолетовое, блестящее на солнце пятно бензина. Сунув пистолет за пояс – кто его знает, далеко ли мужики убежали и что еще могут выкинуть, – Степан поддернул бродни и вылез. Днище и правый борт лодки были покорежены, но пробоин вроде не было. Забросив обратно сеть, поднатужившись, едва-едва вытолкал лодку на глубокую воду, прицепил к своей "казанке", обшарил ближние кусты, думал хоть какие-то следы найти – ничего не было. Забока широкая, попробуй догадайся, в какую сторону мужики дунули.
На буксире поволок лодку через протоку обратно. Время от времени оборачивался, разглядывал, пытаясь припомнить – есть ли у кого в округе такая машина? Нет, не было. Значит, попались городские гастролеры. Но почему же одна спина показалась тогда знакомой? Да и дунули они довольно быстро. Обычно городские так легко не сдавались – это он уже знал по опыту. Хватались за весла, а то и за ружье. А, черт с ними, передаст в милицию, там разберутся – чье имущество. Подожди, а номер? Подтянул лодку – номера на бортах не было. "Замаскировали. Ничего, найдут".
Но долго искать и звонить в милицию не пришлось – все выяснилось просто и быстро. Дома, когда уже понес сеть в сарайку, разглядел, что верхняя тетива сделана из капронового рубчатого шнура, не витого, а именно рубчатого, как резьба на болту закручена. Где-то он такую тетиву уже видел и недавно… Перерыл в сарайке большущую кучу своих трофеев и нашел. Точно такая же тетива была на сетях, которые он отобрал у Грини Важенина. А к Грине сети могли попасть только через Бородулина – в этом, хотя и не было пока у него твердых доказательств, Степан уверился сразу. Сидел на ворохе спутанных, воняющих рыбой сетей, курил и обстоятельно раздумывал, складывая, как кирпичики, факты о Бородулине. Мужиков сетями снабжает в Малинной он – больше некому. Они платят рыбой. Рыбу через своего племянника Бородулин отправляет в город, а взамен имеет, опять же через племянника, любое барахло, которым и прикармливает в деревне нужных ему людей. То, что прямых доказательств нет, Степана не беспокоило, придет время – он их добудет, беспокоило самое главное – он до сих пор не понимал, что Бородулин за человек. Почти всех, кто жил рядом, Степан понимал, понимал Серегу, Гриню Важенина, даже Александра, а Бородулина – нет. Жил тот зашторенным, закрытым для других людей. И еще хотелось уяснить – каким образом давит Бородулин на жизнь в Малинной, частенько поворачивая ее так, как ему хочется. В том, что он ее поворачивает, Степан тоже не сомневался. Знал об этом Александр, но тот молчал, надо додумываться и докапываться самому. Не торопясь, не подстегивая событий, Степан ждал разгадки, уверен был, что она придет, тогда он поймет малиновскую жизнь до самого донышка…
А Бородулин оказался легким на помине. И не один, а вместе с директором леспромхоза.
Директор был приезжий, совсем молодой, моложе Степана, но уже крепко и основательно замотанный. Фамилия его звучала для этих мест странно и необычно – Отцов, и малиновцы, острые на язык, сразу же ее переиначили – Тятя. Маленького росточка, с тонким голосом, худенький и подпрыгивающий при ходьбе, Тятя, когда начинал кричать и строжиться, походил на взъерошенного воробья. Шумел он много, но толку в леспромхозе от его шума было мало. Зато жена его командовала в конторе и в магазине властно, как у себя дома.
Степан услышал их голоса и вышел из сарайки, увидел гостей и сразу уверился – Бородулин пожаловал за лодкой. Но если так, то зачем же здесь Тятя? Для авторитета? И лишь этот вопрос не позволял Степану показать гостям на калитку.
– Сосед, тут дело такое… – начал Бородулин. – Племянник мой с гостем… ну, лодку бросили. Ты бы ее вернул по-тихому.
– Не верну. И не надейся, – отрезал Степан.
– Степан Васильевич. – Тятя сморщился и дернул плечиками, словно его морозило. – Верните, пожалуйста, сами понимаете – нечаянно вышло. Больше не повторится, а я иметь буду в виду…
Значит, Бородулин имеет какую-то непонятную власть и над Тятей. Тот морщится, дергается, а не может сбросить с себя этой власти. Дела… Ни слова не говоря, Степан зашел в сарайку, прихватил сети, и Гринины, и те, что забрал сегодня в лодке, вынес и бросил под ноги Бородулину, прямо на мягкие комнатные тапочки. Бородулин отпихнул сети ногой и отошел.
– Узнал? – напрямую спросил Степан. Ответа не дождался и тогда спросил у Тяти: – Не знаете, кто нам эту продукцию поставляет? Никто ничего не знает! Черт возьми! У всех глаза и уши золотом завешены. Лодку не отдам. Пусть милиция разбирается. А вам, товарищ директор, я бы посоветовал не за Бородулина хлопотать, а лучше в гости к Мезенину сходить да посмотреть, как он живет, хоть бы горбыля выписали на дрова, мужик ездит вон на лодке топляк собирает. Фронтовик! Не за тех просите.
Тятя исподлобья глянул на Степана, неожиданно развернулся и пошел со двора прочь. Бородулин спокойно обернулся, посмотрел ему вслед. Сам же с места не двинулся, стоял над кучей сетей, брошенных на землю, переводил взгляд со своих тапочек на Степана и всем своим видом показывал, что он ждет ответа. И Степан ответил:
– Лодку не отдам.
– А жалко, сосед, жалко. Могли бы договориться. Смотри… Мы с тобой всей деревней могли бы командовать. Неужели командовать не хочется?
– А как это – командовать? Научи меня, бестолкового.
– Да дело-то простое. Приглядись к человеку хорошенько, раскуси его, и, если голова на плечах, командовать будешь.
– Слушай, ты знаешь, что одному человеку про тебя все известно, даже известно, что ты думаешь?
– Сане-то? – нисколько не удивился Бородулин. – А мне от его знанья ни жарко ни холодно. Знает, да никому не скажет. Так-то.
Бородулин попинал сети, покивал головой, видно, соглашаясь с какими-то своими мыслями, и ушел, оставив после себя тревожное, сосущее чувство.
Лиза увидела гостей из окна, створки которого были настежь распахнуты, услышала весь разговор, и едва только за Бородулиным закрылась калитка, как она выскочила на крыльцо. Дробно пересчитала каблуками ступеньки и ухватила Степана обеими руками за отвороты штормовки. Лицо ее было совсем рядом: испуганные глаза, дрожащие губы, две золотистых волосинки на красной от волнения щеке – родное и тревожное.
– Верни его! – срывающимся шепотом сказала Лиза. – Прошу тебя, отдай лодку. Боюсь…
Степан чуял, как дрожат ее руки, как сама она трепещет, словно листок под ветром, и не мог найти успокаивающих слов, только молча погладил ее ладонью по волосам. Лиза ткнулась лицом ему в грудь и продолжала глухой скороговоркой упрашивать:
– Отдай, Степа, отдай, не связывайся. Ну, куда мы еще побежим, когда тебя вышибут?! Ты что, не видишь?! Это же черт, а не человек! У него везде рука дотянется! Степа…