35
Когда Барберини в конце концов вошел в кабинет кардинала, тот сидел у едва освещенного пламенем камина и при свечах читал какую-то книгу. Нунция, привыкшего к тому, что поведение всякого человека, с которым ему приходится иметь дело, способно сказать значительно больше, нежели его слова, это слегка озадачило. В то же время теперь он понимал, почему секретарь впустил его с некоторым запозданием. Даже заметив, что нунций уже вошел в кабинет, кардинал все еще позволил себе прочесть несколько строк, и лишь после этого повернул кресло к массивному, затянутому красным сукном столу. Положив книгу справа от себя, чтобы оставалась под рукой, он пригласил нунция присесть к приставному столику.
– Библия, досточтимый нунций, Библия, – объяснил он, заметив, как прежде чем опуститься в отведенное кресло Барберини до предела вытянул свою "свежеощипанную гусиную" шею, пытаясь понять, что же так увлекло кардинала в промежутке между аудиенциями, данными генералам и нунцию.
– А ведь кое-кто уверен, что, заняв пост премьера, вы совершенно отреклись от святочтения, – озабоченно проворчал посол и, словно бы не поверив кардиналу, все же позволил себе перегнуться через стол и взглянуть на обложку фолианта. Это была обычная церковная Библия, изданная весьма скромно и совершенно непохожая на те роскошные издания, которые печатались теперь не только в Ватикане и в монастырях, но и в некоторых гражданских типографиях.
– После каждой беседы со своими генералами я вынужден прочитывать хоть полстранички Святого писания, дабы отрешиться от того, что гонит их ко мне, заставляя требовать все новых и новых солдат, пушек, зарядов, и все больше провианта. И так без конца: солдат, пушек, зарядов, провианта; солдат, пушек… Причем самое страшное, что всем этим действительно приходится их снабжать, да к тому же делать это все более охотно, – потянулся он через стол к нунцию, воинственно упираясь руками о стол. – Да-да, не удивляйтесь, нунций Барберини, все более охотно.
– Мне это понятно, ваше высокопреосвященство – каково чувствовать себя первым министром, когда требовать начинают генералы… Как понятно и то, почему вы вновь и вновь вынуждены продлевать эту войну.
Чрезмерно смиренный вид Барберини всегда приводил первого министра в уныние. Но сегодня папский нунций выглядел как-то слишком уж загробно. Лицо его казалось маской, сотворенной из скелета и старинного полуистлевшего пергамента; а руки, которыми он судорожно, как старый орел – добычу, держал кожаную папочку с двумя золотыми застежками, все еще дрожали, но уже напоминали полуистлевшие конечности некстати ожившей мумии.
Именно на этой папочке Мазарини и задержал свой взгляд. Кардинал помнил ее со времен прошлых посещений нунция, и порой ему в самом деле казалось, что всевозможные послания и благословения, которыми она постоянно была напичкана, создавались не в папской канцелярии в Ватикане и даже не в резиденции папского нунция в Париже, а прямо в ней. Под буйволиной шкурой этой объемистой папки всякий угодный текст на пергаментах и бумагах проявлялся по воле самого нунция, как кровавые очертания – на голгофной плащанице.
– Если бы ваши речи могли слышать французские генералы, они наверняка возразили бы вам, – хрипло молвил Мазарини, с трудом отведя взгляд от ветхозаветного хранилища папских посланий-булл.
– И что же они сказали бы, окажись свидетелями нашего разговора?
Мазарини поднялся, подошел к камину и долго смотрел в угасающее пламя. Ему вдруг вспомнился недавний визит посла в Польше генерала графа де Брежи. Обменявшись всего несколькими фразами, они тогда битых полчаса сидели, задумчиво глядя на огонь и не ощущая при этом никакой потребности в общении. Это было молчание единомышленников. Никогда и ни с кем кардиналу не молчалось столь красноречиво и столь благодушно, как с этим генералом-послом. И когда, в завершение встречи, де Брежи все же вынужден был согласовать с первым министром несколько вопросов, Мазарини с сожалением признал, что таким образом тот испортил весь шарм их встречи.
– То, что вы услышите в следующую минуту, должно оставаться сугубо между нами, досточтимый нунций, – молвил наконец Мазарини, все еще не отрывая взгляда от огня.
– То есть хотите сказать, что желаете воспользоваться правом исповеди? – подсказал ему Барберини наиболее приемлемый способ самооправдания.
– Исповеди? – коротко рассмеялся кардинал. – А что, и в самом деле. Тем более что, говоря откровенно, за всю свою жизнь я так ни разу не исповедался.
Джулио-Раймондо оглянулся, желая видеть, какое впечатление это произведет на нунция. И убедился, что, решительно покачав головой, тот дает понять: "Не верю этому!".
– Нет конечно же… перед принятием сана, я, как и полагается… Но, видит Бог, ничего общего с исповедью это не имело.
– То, что только что сказано вами, тоже можно считать исповедью, – поспешил заверить его Барберини, ожидая услышать нечто более интересующее его, нежели сие скудное признание грешника кардинала.
– Естественно, причислять к исповеди можно все, что угодно, – согласился Мазарини, поворачиваясь лицом к камину и вновь надолго умолкая.
Граф де Брежи утверждал, что только бездумное созерцание полуугасшего камина позволяет ему заглушить тоску по родине. Так, может быть, и его самого, сицилийца Мазарини, зево камина привлекает именно этим свойством: утолять тоску по родине, подавляя и развеивая убийственную ностальгию.
– То есть вы не согласны с моим предположением?
– К сожалению, я принадлежу к той категории людей, искренне исповедаться которые могут, только стоя с петлей на шее. Да и то вряд ли мне удалось бы преодолеть сомнения. А что касается генералов, то они поведали бы вам, что это не премьер-министр Франции вынужден продлевать войну под их нажимом, а скорее, наоборот – они бросают все новые и новые полки, как вязки хвороста в огонь, под нажимом премьер-министра.
Барберини хотелось выразить свое крайнее удивление, а возможно, и возмущение – пусть даже слегка припудренное дипломатичностью, но в отчаянной поспешности он захлебнулся словами и чувствами.
– Вы? – едва пробился его голос сквозь спазм гортани. – Это вы настаиваете на продолжении войны? Даже вопреки воле своих генералов?! Но ведь и здесь, в Париже, как и в Мадриде, Риме, в самом Ватикане, считают, что вы, кардинал, крайне возмущены этой войной и, прибегая ко всем возможным мерам, пытаетесь погасить ее. Сам папа считает вас величайшим миротворцем Европы.
– Как же я выглядел бы в обличье политика, если бы не сумел убедить хранителя святейшего престола и половину Европы в своем ангельском миролюбии? – хитровато сощурился Мазарини. И нунций вдруг увидел перед собой загорелое, обветренное, загрубевшее от пыли и морщин лицо сицилийского крестьянина, только что неправедно сбывшего какому-то заезжему перекупщику свой залежалый товар. – Но ведь дело в том, что любой из моих генералов теряет свои награды и солдат. В худшем случае проигрывает сражение. А первый министр, если уж проигрывает, то всю войну, всю свою политическую карьеру, а возможно, и половину королевства. К тому же это мне, а не моим бездарным генералам, придется управлять страной, которая, скажем так, не выиграла войну, потеряв при этом на полях сражений десятки тысяч крестьян, виноделов, плотников и прочего мастерового люда.
– Но во время прошлой аудиенции вы настаивали на том, чтобы появилось послание папы…
– Я и сейчас настаиваю на этом, – не меняя ни тона, ни выражения лица, подтвердил Мазарини. – Кстати, где оно?
36
Дрожащими руками Барберини расстегнул золотые застежки и извлек из папочки портфеля тонкий свиток. Взорвав сургучные печати, Мазарини лихорадочно развернул его.
Опуская первые фразы, в которых папа, как обычно, с занудным угодничеством восхвалял Всевышнего, кардинал пробежал взглядом по той части, в которой хранитель святейшего престола призывал младовозрастного короля Людовика XIV, королеву-регентшу и правительство, вняв молитвам миллионов христиан и воле Господа, как можно скорее начать переговоры с Испанией и ее союзниками об окончании этой войны, охватившей весь христианский мир.
– Признаю, – молвил Мазарини, – это – одна из немногих молитв Непогрешимого, которые будут услышаны не только на небесах, но и в королевских апартаментах Парижа.
– Хотелось бы, чтобы вы обратили внимание на особые условия папы, при которых…
– … Ни в одной из ныне воюющих стран не пострадали интересы католической церкви, – вежливо склонил голову Мазарини, – и ни на монетку не уменьшился "грош святого Петра" .
– Вы процитировали написанное в послании почти дословно.
– Хотя и не дочитал до этих строчек. Передайте папе, что святому престолу опасаться нечего. Чем разрушительнее войны, ослабляющие наши страны, тем могущественнее и увереннее становится власть Ватикана в этих странах. Так было и так будет. – И, не позволяя кардиналу Камелло Барберини собраться с мыслями для возражений, тотчас же добавил: – Но ведь мы оба знаем, что во всякой булле содержится лишь часть той святости, которую папа собирается донести до поверженных душ стада Христового. А потому говорите, что вам велено было передать на словах.
Нунций столь же поспешно извлек из папки еще один сверток и положил его перед Мазарини.
– Это не для оглашения. После моего ухода у вас появится возможность более внимательно ознакомиться с пожеланиями папы.
– Точнее, с пожеланиями его канцелярии.
– Но благословленными папой.
Мазарини помнил, что Камелло Барберини начинал свою карьеру как непот усопшего четыре года назад папы Урбана VIII. Однако и с восхождением на святой престол Иннокентия Х, в миру – Джамбатисто Памфили, кардинал Барберини все еще чувствовал себя уверенно. Уже хотя бы потому, что нынешний папа не забывал, что и своей личной карьерой он тоже обязан покровительству Урбана, а род Барберини слишком влиятелен в церковных и светских кругах Рима, чтобы портить отношения с ним.
– Может быть, это и не к месту, ваша светлость, но во Франции сейчас немало говорят об удачном участии в войне против Испании и прочих ее врагов отряда польских воинов.
– То есть речь идет об украинских казаках, – уточнил кардинал.
– Значит, это не поляки? – вскинул брови нунций.
– Хотя и являются подданными польской короны. Чем, увы, они никогда не гордились. Кто и с чего вдруг заинтересовался ими в Ватикане?
– В Венеции, монсиньор, в Венеции. Но ведь вы же знаете, что нам не безразлична судьба римских земель, под чьим бы управлением они ни пребывали.
Мазарини задумчиво кивал. Конечно же казаками заинтересовались не в Ватикане, а в Венеции, как он не подумал об этом?! В канцелярии святейшего престола хотят как можно скорее погасить Тридцатилетнею войну Священной Римской империи. Слишком уж много церковных земель она разорила, слишком много убытков потерпели государства, а значит, и церковь Христова. Но из этого не следует, что папа способен отказаться от поддержки венецианских дожей и австрийского императора, которые как раз сейчас обостряют войну с Турцией и прочим мусульманским миром.
Одна из причин, по которым Риму хочется поскорее установить мир в Европе, как раз в том и заключается, что, высвободив силы, истекающие кровью в межхристианских сражениях, святой престол тотчас же попытается нацелить их на владения Османской империи.
– Украинские казаки в самом деле воевали настолько хорошо, как об этом твердит молва? – спросил нунций.
– Это хорошо обученные, закаленные воины. Контракт, по которому они сражались на стороне Франции, закончился, однако некоторые из этих воинов остаются, чтобы и впредь служить под знаменами Людовика XIV. Основная часть их полка отбывает или, может, уже отбыла на родину.
– Некоторая часть, вместе с князем Гяуром, отбывает со дня на день, – решил удивить его своей информированностью и в то же время исправить свою оплошность папский посол. – Однако полковник Сирко с сотней казаков все еще остается во Франции.
– Что ж, вам лучше знать, господин нунций, – ничуть не устыдился своей неосведомленности кардинал Мазарини.
– В последние дни мне приходилось пристально следить за Сирко, генералом Гяуром и их людьми. Кстати, мне известно, что князь Гяур отбывает в сторону польского порта Гданьска. Как считаете, он пожелает присоединиться к армии Хмельницкого?
– Скорее к армии польского короля, сражающейся против восставших казаков.
– Судя по всему, хан благосклонно относится к Хмельницкому, а значит, Стамбул тоже не прочь будет увидеть Речь Посполитую окончательно ослабленной. Неужели вы можете предположить, что участием в боях на стороне Польши князь Острова Русов решится нажить себе сразу трех могущественных врагов – в лице хана, в лице Хмельницкого и в лице султана Османской Порты? Что-то мне не верится в такую неосмотрительность нашего русича.
– Понимаю, князь еще может понадобиться Ватикану.
– Мечтая об освобождении Острова Русов, князь, скорее всего, охотнее станет сражаться с турками, нежели с казаками, а тем более – с поляками, на земле которых расположен его замок, и с аристократическим бомондом которых ссориться он не пожелает.
– Графиня де Ляфер. Вам известно это имя?
– Де Ляфер – не та женщина, при имени которой стоит стыдливо отнекиваться. Даже папскому нунцию.
И М?азарини вдруг показалось, что папирусно желтое лицо Барберини ожило и пропиталось едва заметным румянцем.
– Если в пределах нашего королевства и существует человек, способный знать о князе Гяуре все или почти все, так этим человеком как раз и является графиня. Вести в наш неспешный век, понятное дело, приходят с непростительной медлительностью. Особенно – со столь отдаленных столиц, как Варшава. И все же… Если вы действительно решите заполучить этого воина – лучше всего заманить его во Францию с помощью графини де Ляфер.
Вежливо склонив голову в знак признательности, нунций Барберини поднялся.
– С благословения святейшего престола мне велено было на словах передать вам следующее, – неожиданно произнес он совершенно иным, уже не светским, а хорошо знакомым Мазарини официально-соборным, почти заупокойным голосом. Словно собирался отпевать не только первого министра вместе со всей его Францией, но и святой престол со всеми его куриями и подносителями "гроша святого Петра". – Папа римский проникся величайшей озабоченностью тем небогоугодным кровопролитием…
– "… Которое продолжает ввергать в скорбь и смуту весь христианский мир", – завершил Мазарини теми словами, коими обязан был завершить свою речь сам нунций Барберини. Что поделаешь, нунций порой совершенно некстати забывал, что перед ним – предшественник на посту нунция папы во Франции. – Ни папа, ни тем более, вы, досточтимый нунций, не должны сомневаться в том, что, как и прежде, Франция считает себя наиболее верноподданной частью этого, осененного крестом и папской благодатью, мира, и скорбит по убиенным вместе со всем консисторатом .
Все слова вежливости были сказаны. На столе Мазарини лежала булла папы, позволяющая ему вести любые переговоры с правителями любой страны, прикрываясь при этом обращением святого престола. Ибо теперь уже получалось, что это не он, от имени обессилевшей в войнах Франции, молит и молится о мире; это сам папа римский обращается к нему, как кардиналу, со словами о вселенском примирении.
– Один из моих секретарей в ближайшее время встретится с оставшимися во Франции казачьими офицерами, – как бы между прочим, обронил Барберини, уже покидая кабинет первого министра. И поскольку он это действительно сказал, уже никто в королевстве не осмелится обвинить посла Ватикана в том, что он ведет переговоры с офицерами-наемниками, не имея на то разрешения правительства, которое этих самых воинов нанимало.
– Я так и не пойму, досточтимый нунций, что мы только что сделали: то ли решили погасить старую войну, то ли с той же непосредственностью договорились разжечь еще одну, более жестокую и кровопролитную?
– Мне не хотелось бы, чтобы после моих посещений вы читали свою Библию с той же исступленностью, с какой зачитывались после каждого визита своих генералов.
Взгляды кардиналов на какое-то время скрестились, однако глаза их, как и лица, оставались непроницаемыми, а потому безучастными. Как безучастными оставались и сами кардиналы ко всему, что происходило в этом, крестом и отчаянием осененном мире, если и не по их вине, то при их молитвенном безучастии.
37
Предгорья Судет провожали их первой прозеленью редколесья, весенним теплом и пологими, распаханными под крестьянские нивы склонами – бурыми и на вид совершенно безжизненными.
– Мы вступаем в благословенную Саксонию, граф, – напомнил виконт де Морель д’Артаньяну. – И где-то там, если мне не изменяет память…
– Обычно она предательски изменяет вам в самые неподходящие моменты, виконт. Но в этот раз вы совершенно правы: где-то там… Знать бы, где именно.
– Но к весне баронесса фон Вайнцгардт, как вы сами изволили сообщить, должна находиться на берегу Эльбы, в своем родовом замке.
– Кажется, вы набиваетесь к баронессе в гости.
– Что вы, лейтенант, приглашение приму только от вас. Одним поводом для дуэли окажется меньше. А дорогу к замку Лили нам, возможно, покажут баварские рыцари.
Они оба оглянулись на санитарную повозку, окружив которую, ехали молчаливые баварские рейтары. Германцы присоединились к ним уже за Краковом, сразу же после того, как подверглись нападению отряда гайдуков, отомстивших им за кровавое усердие, с которым наемники обычно расправлялись с повстанцами. Зная, что никакие сомнения и зов племенного родства рейтар не гложут, польские аристократы бросали их на подавление бунтов, как сухой хворост – к исчадию пожарища.
– А что, пожалуй, это мысль, – поддержал виконта д’Артаньян, как бы заново присматриваясь к капитану фон Кроффелю, который по старшинству чина был у баварцев за командира. – Они, конечно, не саксонцы… Тем не менее…
Сейчас обоз, охраняемый мушкетерами графа д’Артаньяна, состоял всего из нескольких повозок с продовольствием да кареты Даниила Оливеберга де Грекани, шведского посланника, по-прежнему выдававшего себя за лейтенанта де Гардена. Слишком уж нравилась эта дважды спасшая ему жизнь "странствующая роль".