- Значит, эта комиссия будет в действительности исполнительным правительством государства?
- Именно.
- И сколько оно будет существовать?
- Прости?
- Ну, когда его распустят?
- Его никогда не распустят. Оно будет существовать всегда.
- Но это возмутительно! В нашей истории не существует прецедентов. Это будет первым шагом на пути к диктатуре!
- Мой дорогой Цицерон, послушай…
- Наши ежегодные выборы станут никому не нужными. Консулы превратятся в марионеток, а Сенат можно будет распустить. Эта внутренняя комиссия будет распределять всю землю и налоги.
- Она принесет стабильность.
- Она приведет к клептократии!
- Ты что же, отказываешься от предложения Цезаря?
- Скажи своему хозяину, что я благодарен ему за то, что он еще помнит обо мне, что я не желаю в жизни ничего, кроме его дружбы, но на это его предложение я никогда не соглашусь.
- Ну что же, - сказал Бальб, и было видно, что он шокирован, - он будет разочарован, так же, как Помпей и Красс. Думаю, что они захотят получить гарантии, что ты не будешь выступать против них.
- Естественно!
- Да, потому что они хотят избежать неприятных сюрпризов. Ты же понимаешь, если им придется столкнуться с оппозицией, то они должны быть к этому готовы.
- Ты можешь передать им, что больше года я сражался в интересах Помпея, чтобы его ветераны были справедливо вознаграждены, - и сражался в основном именно с Крассом. Ты можешь передать им, что от этого я не отступлюсь, - произнес Цицерон, едва сдерживаясь. - Но я не хочу быть частью секретных переговоров, результатом которых будет создание правительства, грозящего стране диктатурой. Это превратит все, за что я боролся всю свою жизнь, в фикцию. А теперь, я думаю, ты можешь убираться.
После того как Бальб убрался, Цицерон молча сидел в своей библиотеке, пока я на цыпочках ходил вокруг него и раскладывал почту.
- Нет, ты только представь себе, - сказал он мне наконец, - послать средиземноморского торговца коврами, чтобы он предложил мне одну пятую страны по сходной цене… Наш Цезарь считает себя очень порядочным человеком, а в действительности он просто мелкий жулик.
- Надо ждать беды, - предупредил я.
- Ну так и пусть она приходит. Я не боюсь.
Но было видно, что хозяин боится. И здесь опять проявилась та его черта, которой я всегда восхищался, - находить верное решение в самой нервной обстановке. Цицерон, по всей видимости, понимал, что с этого момента его положение в Риме станет невыносимым. После длительных размышлений он произнес:
- Все время, пока говорил этот испанский сутенер, я вспоминал то, что Каллиопа говорит мне в моей поэтической биографии. Ты помнишь эти строки? - Он прикрыл глаза и процитировал по памяти:
Но своему ты пути, что в юности ранней ты выбрал
И что доныне держал столь доблестно, смело как Консул,
Верен останься; умножь хвалу ты и славу у честных людей…
У меня тоже есть недостатки, Тирон, и ты их знаешь лучше всех, не стоит сейчас на них останавливаться, - но я не такой, как Помпей, Цезарь или Красс. Что бы я ни делал, какие бы ошибки ни совершал, я делал это ради моей страны; а все, что делают они, они делают ради себя, даже когда поддерживают предателя Катилину… - Хозяин тяжело вздохнул; казалось, что он сам удивлен своей принципиальностью. - Ну вот и пришел конец мечтам о спокойной старости, примирении с врагами, власти, богатстве, популярности у толпы… - Он сложил руки и стал рассматривать свои ноги.
- Слишком многое стоит на кону, - сказал я.
- Да, многое. Может быть, тебе стоит догнать Бальба и сказать, что я передумал?
- Так мне бежать? - спросил я с готовностью - так хотелось пожить спокойно…
Но, казалось, Цицерон меня не слышал. Он продолжил размышлять об истории и героизме, а я продолжил раскладывать его корреспонденцию.
Я надеялся, что Трехглавое Чудовище - как прозвали триумвират Цезаря, Помпея и Красса - повторит свое предложение, но больше к Цицерону от них никто не приходил. На следующей неделе Цезарь стал консулом и быстро предложил свой закон Сенату. Я наблюдал от двери, вместе с большой группой толкающихся зевак, как он начал опрос старших членов Сената о том, что они думают по поводу этого закона. Начал он с Помпея. Естественно, что Великий Человек закон поддержал, так же, как и Красс. Следующим был Цицерон, который под пристальным взглядом Цезаря все-таки дал свое согласие - правда, со множеством оговорок. Гортензий был против. Лукулл был против. Целер был против. Когда же Цезарь, ведя опрос по списку, дошел до Катона, тот тоже выступил против. Однако вместо того, чтобы просто высказать свое мнение и сесть на скамью, как это делали все до него, Катон продолжил свои разоблачения, уходя все дальше в глубокую историю в поисках прецедентов и пытаясь доказать, что публичные земли всегда были собственностью нации и ими не могут распоряжаться по своему усмотрению политики, "которые сегодня есть, а завтра их уже и след простыл".
Через час стало очевидно, что он не собирается прекращать свое выступление и перешел к своей испытанной тактике забалтывания. Цезарь все больше и больше терял терпение и начал притопывать ногой. Наконец он встал.
- Мы тебя уже достаточно слушали, - прервал он Катона на середине фразы, - а теперь, лицемерный пустослов, сядь и дай выступить другим.
- Каждый сенатор имеет право говорить столько, сколько он считает нужным, - ответил Катон. - Ты должен изучить законы этой палаты, если хочешь здесь председательствовать. - И, произнеся эти слова, продолжил свое выступление.
- Сядь на место, - прорычал Цезарь.
- Меня ты не запугаешь, - сказал Катон и отказался покинуть трибуну.
Вы когда-нибудь видели, как сокол наклоняет голову из стороны в сторону, высматривая добычу? Именно так выглядел в тот момент Цезарь. Его патрицианский профиль наклонился сначала вправо, а потом влево, а затем он вытянул длинный палец, поманил командира своих ликторов, указал ему на Катона и приказал:
- Уберите его.
Ликтор-проксима колебался.
- Я сказал, - повторил Цезарь громовым голосом, - уберите его.
Напуганному парню не пришлось повторять дважды. Собрав с полдесятка своих подчиненных, он направился по проходу в сторону Катона, который продолжал свою речь даже тогда, когда ликторы взяли его под руки и потащили к выходу вместе с его казначейскими табличками, которые один из ликторов нес за ними. Сенаторы в ужасе наблюдали за происходящим.
- Что нам с ним сделать? - выкрикнул ликтор-проксима.
- Бросьте его в Карцер, - скомандовал Цезарь, - и пусть пару дней повыступает перед крысами.
Когда Катона вытащили из зала, некоторые сенаторы стали возмущаться тем, как с ним обращались. Великого стоика протащили прямо мимо меня - он не прекращал говорить что-то о скантийских лесах. Целер встал с первой скамьи и поспешил за Катоном, за ним проследовал Лукулл и, наконец, второй консул - Марк Бибул. По моим подсчетам, к демонстрации присоединилось около сорока сенаторов. Цезарь спустился с возвышения и попытался остановить некоторых из уходящих. Помню, как он поймал за руку старого Петрея, командующего, который разбил армию Катилины под Пизой.
- Петрей, - сказал он, - ты такой же солдат, как и я. Почему же ты уходишь?
- Потому что я, - сказал Петрей, освобождаясь, - скорее пойду в тюрьму с Катоном, чем останусь в Сенате с тобой.
- Тогда иди, - крикнул ему вслед Цезарь. - И вы все тоже можете убираться! Но запомните: пока я консул, воля народа Рима не будет зависеть от процедурных вопросов и древних обычаев. Этот закон будет предложен народу, хотите вы этого или нет. И голосование по нему состоится в конце месяца!
Консул вернулся к своему креслу и осмотрел зал в поисках смельчаков, которые посмели бы пойти против его авторитета.
Цицерон остался сидеть на своем месте, и после заседания к нему подошел Гортензий, который спросил обвиняющим тоном, почему Отец Отечества не вышел вместе со всеми остальными.
- Не надо сваливать на меня вину за то, что вы все натворили, - ответил Цицерон. - Я предупреждал вас, что произойдет, если вы не захотите пойти навстречу Помпею. - Однако я видел, что он был смущен. И, как только представилась такая возможность, Цицерон отправился домой.
- Я попал в совершенно ужасное положение, - пожаловался он, пока мы забирались на холм. - Я ничего не получил, поддержав Цезаря, а его противники теперь считают меня перебежчиком. Похоже, что я перехитрил сам себя!
В любое другое время Цезарь бы проиграл или был бы вынужден пойти на компромисс. Ведь в первую очередь против его предложения выступил второй консул, Бибул, гордый и вспыльчивый патриций, главной проблемой политической карьеры которого было то, что он был консулом одновременно с Цезарем, который настолько затмил своего коллегу, что люди часто забывают его имя.
- Я устал быть Поллуксом при этом Касторе, - зло заявил Бибул и объявил, что теперь, когда он председательствует в Сенате, все изменится.
Также против Цезаря выступили ни много ни мало трое трибунов: Ангарий, Кальвиний и Фаний, каждый из которых вынес свое вето. Но Цезарь был готов добиваться своего, чего бы это ему ни стоило, и начал планомерное разрушение римской конституции - дело, за которое, я в этом уверен, его будут проклинать до скончания века.
Сначала он включил в закон статью, по которой каждый сенатор должен был принести клятву, что он, под страхом смерти, не будет пытаться изменить данный закон после того, как тот будет занесен в кодекс. Затем Цезарь созвал народную ассамблею, на которой появились Красс и Помпей. Цицерон, вместе с другими сенаторами, наблюдал как Помпей, впервые за всю свою долгую карьеру, выступил с прямой угрозой.
- Это справедливый закон, - объявил он. - Мои люди проливали кровь за земли Рима, и, по справедливости, они, вернувшись с войны, должны получить часть этих земель как награду.
- А что будет, - задал подготовленный вопрос Цезарь, - если противники закона перейдут к насильственным действиям?
- Если кто-то достанет меч, то у меня есть щит, - ответил Помпей, и, помедлив, добавил с подчеркнутой угрозой: - И я тоже достану свой меч.
Толпа заревела от восторга. Цицерон не мог этого больше выносить. Он повернулся, протолкался через толпу сенаторов и покинул народную ассамблею.
Слова Помпея были прямым призывом к оружию. Через несколько дней Рим стал наполняться ветеранами Великого Человека. Тот заплатил, чтобы они собрались со всей Италии, и разместил их в палатках за городской чертой или в дешевых гостиницах города. С собой они привезли запрещенное оружие, которое скрывали до поры до времени, ожидая последнего дня января, на который было назначено голосование. Тех сенаторов, которые выступали против закона, освистывали на улицах, а их дома забрасывали камнями.
Человеком, который организовал все эти безобразия от имени Трехглавого Чудовища, был трибун Ватиний, который был известен всем как самый уродливый человек в Риме. Когда он был ребенком, он переболел скрофулезом, и его лицо и шея были покрыты свисающими наростами сине-пурпурного цвета. У него были жидкие волосы и рахитичные ноги, поэтому при ходьбе его коленки расходились далеко в стороны, как будто он только что слез с лощади или обмочился. При всем при этом он обладал определенной привлекательностью и совершенно не обращал внимания на то, что о нем говорили: на каждую шутку о своей уродливости он отвечал своей собственной, еще более смешной. Люди Помпея, так же как и плебеи, были очень ему преданы. Он собирал множество собраний в поддержку закона Цезаря, а однажды даже заставил второго консула Бибула пройти через перекрестный допрос на платформе трибунов. Бибул постоянно находился в состоянии стресса, и Ватиний, зная об этом, приказал своим сторонникам связать между собой несколько скамеек и довести эту дорожку прямо до Карцера. Когда, в процессе допроса, Бибул жестко раскритиковал закон - "В этом году вы ни за что не получите этого закона, даже если вы все хотите его", - Ватиний арестовал его и заставил пройти по этим скамейкам прямо до тюрьмы, как захваченных пиратов заставляли идти по корабельному планширю.
Цицерон наблюдал за всем этим из своего сада, закутавшись в плащ от январского холода. Он очень гнусно себя чувствовал и старался держаться от всего этого подальше. Кроме того, очень скоро на него свалились личные проблемы.
Однажды утром, в самый разгар этих ужасных событий, я открыл дверь и увидел на нашем пороге Антония Гибриду. Прошло уже больше трех лет с того момента, когда я видел его последний раз, и сначала я его не узнал. Он очень растолстел на мясе и винах Македонии и еще больше покраснел, как будто его завернули в толстый слой красного жира. Когда я привел его в библиотеку, Цицерон вскочил, как будто увидел призрак, что, в общем-то, было недалеко от истины, потому что это было его прошлое, пришедшее получить по счетам. В начале своего консульства, когда они заключили сделку, Цицерон дал письменное согласие выступить в качестве защитника Гибриды на суде, если того когда-нибудь отдадут под суд: теперь его бывший коллега явился, чтобы получить обещанное. Вместе с ним пришел раб, который нес обвинительный акт, и когда Гибрида протянул его Цицерону, его рука тряслась так, что я боялся, что его хватит удар. Хозяин поднес документ к свету, чтобы прочитать.
- И когда тебе это вручили?
- Сегодня.
- Ты понимаешь, что это такое, да?
- Нет. Именно поэтому я принес этот чертов документ прямо тебе. Никогда не мог разобраться в этой юридической ерунде.
- Это судебное предписание по обвинению в государственной измене, - Цицерон читал документ со все возрастающим удивлением. - Странно. Я думал, что тебя прихватят за коррупцию.
- Послушай, Цицерон, у тебя вина не найдется?
- Подожди минуту. Давай потерпим, чтобы решить все на трезвую голову. Здесь говорится, что ты потерял армию в Истрии.
- Только пехоту.
- Только пехоту! - рассмеялся Цицерон. - И когда же это произошло?
- Год назад.
- И кто обвинитель? Его уже назначили?
- Да, вчера он принес клятву. Это твой протеже - молодой Целий Руф.
Цицерон был потрясен. Ни для кого не было секретом, что Руф полностью отошел от своего бывшего ментора. Но то, что он выбрал для вступления в общественную жизнь обвинение бывшего коллеги Цицерона по консульству, - это было настоящим предательством. Хозяин даже сел - такое впечатление это на него произвело.
- А я думал, что это Помпей хочет обязательно засудить тебя, - сказал он.
- Именно так.
- Тогда почему он позволяет Руфу участвовать в столь важном деле?
- Не знаю. Так как насчет вина?
- Да забудь ты об этом чертовом вине хоть на минуту! - Цицерон скатал документ и теперь похлопывал им по ладони. - Мне все это не нравится. Руф слишком много обо мне знает. Он может вспомнить разные вещи. - Хозяин бросил документ на колени Гибриде. - Тебе надо найти другого защитника.
- Но я хочу, чтобы меня защищал именно ты! Ведь ты самый лучший! И потом, ты не забыл, что у нас есть договоренность? Я передаю тебе часть денег, а ты прикрываешь меня от обвинений.
- Я согласился защищать тебя, если тебя обвинят в коррупции. Я никогда ничего не говорил о государственной измене.
- Этот нечестно. Ты нарушаешь наши договоренности.
- Послушай, Гибрида, я готов выступить в твою защиту как свидетель - но этот суд может быть ловушкой, устроенной Крассом или Цезарем, и я буду полным идиотом, если попадусь в нее.
Глаза Гибриды, глубоко спрятанные в складках жира, все еще были очень синими, как сапфиры, воткнутые в кусок красной глины.
- Люди говорят, что ты здорово преуспел за это время. Везде собственные дома…
Цицерон устало отмахнулся.
- Не пытайся угрожать мне.
- Все вот это, - Гибрида обвел рукой вокруг, - очень красиво. А люди знают, откуда ты взял деньги, чтобы заплатить за все?
- Предупреждаю: я могу так же легко стать свидетелем обвинения, как и защиты.
Но угроза звучала очень слабо, и Цицерон, видимо, сам понял это, потому что провел руками по лицу, как бы отгоняя какое-то неприятное видение.
- Думаю, нам надо с тобой выпить, - сказал Гибрида с глубоким удовлетворением. - После выпивки жизнь всегда выглядит веселее.
Вечером, перед голосованием по закону Цезаря, мы слышали громкий шум, поднимавшийся с Форума - стук молотков, визжание пил, пьяное пение, приветствия, ор и звуки бьющейся посуды. Наутро шлейф коричневого дыма повис над территорией за храмом Кастора, где должно было проходить голосование.
Цицерон тщательно оделся и спустился на Форум в сопровождении двух телохранителей, двух членов его домашнего хозяйства - меня и младшего секретаря - и полдесятка клиентов, которые хотели, чтобы их увидели рядом с ним. Все дороги и аллеи, ведущие к месту голосования, были забиты жителями города. Многие из них, узнав Цицерона, расступались, давая ему пройти. Но практически столько же жителей намеренно блокировали его проход, и его телохранителям приходилось расчищать нам дорогу. Мы с трудом продвигались вперед, и когда, наконец, подошли достаточно близко, чтобы видеть ступени храма, Цезарь уже начал свое выступление. С такого расстояния практически ничего не было слышно. Между нами и храмом стояла плотно спрессованная толпа из тысяч людей. Большинство из них были похожи на ветеранов Помпея, которые находились на этой площади всю прошедшую ночь, разжигая на ней костры для обогрева и приготовления пищи.
- Эти люди не пришли на ассамблею, - заметил Цицерон, - они ее полностью оккупировали.
Через некоторое время со стороны виа Сакра, с другой стороны толпы, раздался шум, и распространился слух, что там появился Бибул с тремя трибунами, которые были готовы наложить на закон вето. С их стороны это был очень смелый поступок. Стоящие вокруг нас люди стали вытаскивать из-под одежды ножи и даже мечи. Было понятно, что Бибул и его сторонники не могут пробиться к ступеням храма. Мы не видели их самих и могли следить за их продвижением только по шуму и мелькающим в воздухе кулакам. Трибуны были отсечены на ранних подступах к храму, однако Бибулу, а за ним и Катону, которого освободили из тюрьмы, удалось достичь своей цели.