Две комнаты, небольшие, меблированные со вкусом, смотрели окнами на улицу. Чудесная квартира - с ванной, большой прихожей и телефоном. Пан Модест сидел в кресле и любовался Ядзей.
- Есть хочешь? - спросила она.
- Только что обедал.
- А у меня не мог?
- Не надеялся разыскать тебя.
- Но все же разыскал.
Они обменивались обычными репликами, а глаза говорили совсем другое.
Ядзя обрадовалась Модесту. Он нравился ей - щедрый, с хорошими манерами, - но она и беспокоилась. Знала: Сливинский удрал с немцами - и вот через два года… То, что он не любит Советскую власть и что служил гитлеровцам, не волновало ее. Она сама не симпатизировала этой власти, но уже как–то устроилась и жила. Не так, конечно, как раньше, но лучше многих. Приезд Модеста мог разрушить ее благополучие. Однако Сливинский держался самоуверенно, был хорошо одет и вообще имел такой респектабельный вид, что Ядзя засомневалась и решила сначала все выведать у него, а уже потом обдумать.
Сливинский догадывался, о чем думает Ядзя. Он не собирался полностью раскрывать себя, был уверен, что все ее сомнения рассеются, как только покажет ей одну вещь.
- Сядь возле меня, любовь моя, - поймал он Ядзю за руку, притянул к себе. - Я привез тебе…
- Что? - загорелись у нее глаза.
- Угадай.
- Не дразни меня.
Сливинский вынул из кармана золотой медальон с алмазами, украденный у Валявских, покачал перед носом у женщины. Она подставила голову, и он надел его ей на шею.
- Какое чудо! - покосилась она на медальон. - У тебя всегда был хороший вкус.
Пан Модест склонился к Ядзе. Целовал руки, шею, колени. Она не сопротивлялась…
Потом Ядзя рассказала о себе. Когда в город вошла Советская Армия, она сперва растерялась. Боялась, что кто–нибудь узнает о вечерах, проведенных в компаниях гестаповцев, но скоро поняла: живых свидетелей нет и вряд ли будут. Прикинулась скромной работницей, едва пережившей оккупацию, и вскоре познакомилась с капитаном, служившим в комендатуре. Тот влюбился в нее по уши, они поженились, получили эту квартиру и спокойно зажили. Но капитан за полгода раскусил Ядзю и ушел. Она не задерживала - слишком уж идейный и честный. Жил на зарплату, а кто из уважающих себя людей может просуществовать на эти жалкие гроши? Ядзя устроилась официанткой в первоклассный ресторан, работает через неделю и кое–что имеет. Больше, чем капитанская зарплата.
Сливинский догадался, что эта комната видела мужчин и кроме него, но не расспрашивал. Интимная жизнь человека - он твердо был убежден в этом, - дело совести только его одного, и постороннее вмешательство в нее никогда не доводит до добра. Стоит ли ревновать Ядзю? Несчастная женщина, покинутая мужем. Только ханжи могут обвинять ее в аморальности… Каждый жаждет красивой жизни и устраивается как может. Нет позорных профессий, а эту потому и называют древнейшей, что она всегда пользовалась популярностью и давала немалые заработки.
Стемнело, наступил поздний летний вечер. Пан Модест на миг перенесся в особняк на окраине, представил, как шныряет по комнатам Хмелевец, ища чемодан, и забеспокоился. Опытный, сукин сын, может найти… "А если, - вдруг мелькнула мысль, - перенести чемодан сюда? Ядзя - верный человек и не выдаст. Хотела бы, да не выдаст: сама грешна. И теперешняя власть по головке ее не погладит. И чемодан будет далеко от завидущих глаз Семена Хмелевца. Это такой прохвост, что докопается и до двойного дна. Не приведи господи! - ужаснулся Сливинский. - Пронеси и помилуй".
- У меня, детка, сегодня дела. - Он придвинулся к Ядзе, поласкал ее полную, мягкую руку. - Встретимся завтра днем. Если не возражаешь, я остановлюсь у тебя… Кстати, - похлопал он по карману, - тут кое–что есть, на все хватит.
Ядзя раздумывала лишь секунды. Фактически она ничем не рискует. Ну поживет человек несколько дней; деньги у пана Модеста есть, кое–что достанется и ей. Да и вообще, не хотелось отказывать - сейчас такие мужчины на дороге не валяются.
- Я буду ждать тебя целый день, - пообещала она. - Только не задерживайся.
Дмитро Заставный шел по сельской улице, сбивая прутиком бурьян, росший над плетнями. Шел, внимательно осматривая улицы, готовый ко всему, хотя и знал: вряд ли кто–нибудь к нему придерется. Позавчера, когда они вместе со Сливинским обсуждали план поездки в Пилиповцы, решили, что лучше всего воспользоваться его настоящими документами. Дмитрово село - следующее за Пилиповцами, и кто может запретить парню проведать родного дядю? Ведь никто в селе не знает, что молодой Заставный в курене Грозы. Все уверены: поехал куда–то учиться.
Уже дважды у Дмитра проверяли документы: в Поворянах да на околице соседнего села, куда его подвезла попутная машина. Обошлось. Расспрашивали, куда и зачем едет, однако его простые и убедительные ответы не вызвали сомнений.
До Пилиповцев не было никакого транспорта, и пришлось плестись пешком. Дмитро укоротил путь, избрав мало кому известные лесные проселки, и вышел к селу. Перевалил через пригорок и вьющейся тропинкой вышел на центральную улицу, ведущую к сельсовету, церкви и кооперации.
На крыльце сельсовета сидел паренек приблизительно одного возраста с Дмитром. Держал карабин и курил, сплевывая прямо на ступеньки. Увидев Дмитра, уставился на него, как на заморское чудо. Бросил окурок, поднял карабин.
- Эй, - окликнул он, - иди–ка сюда!
- Ну, - остановился Дмитро, - чего зенки вылупил?
- Я тебе вылуплю! - Паренек погрозил карабином. - Приперся сюда, так слушай, что приказывают!
- Тоже мне большая шишка, - плюнул Дмитро, - дали карабин, так и забавляйся с ним, а к людям не цепляйся!
Парень решительно щелкнул затвором.
- Не двигайся! - скомандовал он. - Буду стрелять без предупреждения! - И вдруг заорал топким голосом: - Товарищ лейтенант, идите–ка сюда, товарищ лейтенант!
"О, - мелькнула у Дмитра мысль, - если тут лейтенант, то дело серьезное". Раньше на контрольных пунктах у него проверяли документы солдаты и сержанты, а тут на крыльцо вышел действительно лейтенант, да еще и внутренних войск.
- Документы! - приказал он.
Дмитро полез в карман. С этим не позубоскалишь: запрет в сарай, а потом под охраной - в район для установления личности…
Поднялся на крыльцо со студенческим билетом в руке:
- Вот, пожалуйста, я студент и возвращаюсь в Волю–Высоцкую на каникулы.
Лейтенант внимательно изучил билет. Документ был подлинный, и Дмитро не сомневался, что его сразу отпустят. Но лейтенант еще раз взглянул на Заставного и, сверив его лицо с фотографией на билете, начал расспрашивать:
- Говоришь, из Воли–Высоцкой? А кто там председатель сельсовета?
Кого–кого, а этого Дмитро никогда не забудет - донес на отца.
- Раньше был, - развел он руками, - Иван Павлов, а кто теперь - не могу сказать…
- Давно был в Воле?
- Осенью.
- Кто там у тебя?
- Дядя. Можете проверить: Василь Петрович Заставный. Работает в сельпо…
Все вроде было правильно, но лейтенанту не хотелось так быстро отпускать бойкого студента. То ли привык к тому, что даже пожилые люди вежливо здороваются с ним, а этот стоит с независимым видом, из–под кепки задорно выбилась белая шевелюра, еще и улыбается, - то ли что–то другое настораживало…
- Кто может удостоверить твою личность? - спросил сурово.
- Я же на фото… - Дмитро ткнул пальцем в студенческий билет. - Или не похож?
- Похож–то похож, - произнес сквозь зубы лейтенант, - да много вас тут шатается.
- Не так–то уж и много, товарищ лейтенант, - возразил Заставный, - из нашего села пока что трое только поступили…
- Очень грамотный, - буркнул тот. - Советская власть вам все условия, а вы…
- Не обобщайте, товарищ лейтенант, потому что я могу подумать, что этот карабин, - Дмитро дотронулся до оружия, которое держал в руках "ястребок", - тоже не в тех руках…
- Но–но!.. - сдвинул тот фуражку на затылок.
- Я тебе поговорю! - Лейтенант отдал студенческий билет. - Топай в свою Волю и не мели попусту языком.
- Слушаюсь! - Дмитро приложил растопыренные пальцы к козырьку кепки, в два прыжка сбежал с крыльца и, подмигнув "ястребку", направился к околице.
Сразу же за селом начинался густой бор. Заставный для приличия прошел с полкилометра по песчаному проселку, ведущему к Воле, и, когда его уже никто не мог видеть, круто свернул в лес. Немного посидел, выжидая, и зашагал на запад, продираясь между густо посаженными молодыми соснами к дороге на хутор отца Андрия Шиша. Он знал здесь каждую тропку и не боялся заблудиться.
Хутор стоял прямо в лесу - люди отвоевали лишь небольшие лоскуты под огороды. Отец Андрий занимал дом, принадлежавший когда–то лесничему. Большой, каменный, под красной железной крышей, он прижался к самой опушке, чуть ли не в окна заглядывали ветви берез, а дальше шли дубовые и буковые чащи.
Дмитро притаился в кустах, откуда мог видеть двор священника. Мог окликнуть Ганю, озабоченно бегавшую из кухни в дом, на ходу переругиваясь с работником; видел, как вернулся с вечерни его милость, как распрягали лошадей, как отец Андрий собственноручно кормил надутых индюков, обступивших его и норовивших вырвать зерно из рук. Заметил, как двое "ястребков", вооруженных автоматами, ходили по хутору. Начало темнеть - они сели в тачанку и уехали в село.
Дмитро не осуждал их - что могли поделать, когда Гроза по ночам шастает по хуторам. Тут их передавят, как цыплят, а в селе - оборона…
Отец Андрий сел чаевничать на веранде - Ганя зажгла и поставила на стол керосиновую лампу. Только тогда Дмитро выбрался из своей засады.
- Приятного аппетита, святой отец, - сказал он прямо из темноты.
И его милость от неожиданности даже подскочил на стуле. Перекрестился и встревоженно спросил:
- Кто там?
Парень подошел к веранде так, чтобы не попадать в круг света от лампы, назвался:
- Дмитро Заставный, отче.
- А–а… Митя… - облегченно вздохнул его милость. - Что же ты не заходишь?
- Не хочется, чтобы увидели, отче…
- Твоя правда, твоя правда… - засуетился отец Андрий. - Постой там пока… Ганя, Ганя! - хлопнул в ладони. - Что–то холодно мне стало, перенеси чайник в комнату.
Через несколько минут Дмитро сидел в комнате и с аппетитом ел колбасу и разные закуски, которыми славился стол его милости. Утолив первый голод, сообщил:
- Из города я, отче…
- Слышал, слышал, что ты там обретаешься…
- Так если слышали, прикажите работнику найти куренного. Господа, которые поехали в город, уладили свои дела и просили немедленно сообщить, где и когда встретит их куренной. Желательно где–нибудь поблизости от Злочного.
- Ох… ох… - закряхтел отец Андрий. - Чувствую, придется мне трясти свои старые кости в город…
- Не такие уж они и старые, - нахально возразил Дмитро, - да и бричка у вас, отче, дай боже…
- А тебе какое дело? - рассердился священник. - Лопай молча… Очень умными все стали!
Дмитру не хотелось ввязываться в спор, клонило ко сну, даже клюнул носом.
- Переспишь на сеновале, - заметил отец Андрий, - иди уж…
Заставный вышел во двор, немного постоял, но на сеновал не пошел. Небо было такое звездное, а воздух такой теплый, что становилось тоскливо от одной только мысли о крыше над головой. Дмитро вспомнил: метрах в двухстах от дома видел на поляне большую копну - не колеблясь, направился туда.
Свежее сено пахло медом, лекарственными травами - крепкий аромат кружил голову, и Дмитро долго не мог заснуть. Лежал уставившись в звездное небо, и ему почему–то хотелось плакать. На душе стало больно, на глазах выступили слезы и мешали смотреть на звезды. Дмитро вытер их рукой, размазал по щекам. Звезды напомнили ему, какой он маленький и беспомощный, так себе - жалкая козявка под вековыми шумящими соснами. И каждый может раздавить, никто и не заметит. Как раздавили тех… мать и дочку… Кажется, ее звали Галей. Вспомнил ее полные ужаса глаза. Боже мой, как она не хотела умирать! А Хмелевец поднял руку - и все. Дмитро скрипнул зубами, повернулся на бок и заплакал обычными мальчишескими слезами, всхлипывая и трясясь всем телом.
Слезы несколько успокоили его. Закопался в мягкое душистое сено и заснул, как ребенок: сладко, без снов, причмокивая губами.
Под утро его разбудили голоса. Открыл глаза и, по лесной привычке, не шевельнулся, чтобы не обнаружить себя. Сразу узнал голос отца Андрия. Он рассказывал:
- Говорит, что господа, с которыми он ездил, уладили свои дела и должны вернуться. Хотят доехать до Злочного поездом или машиной, и чтобы где–то там вы их ждали…
- До Злочного, говоришь… - Это голос куренного Грозы. - Лесами можем добраться до самого Злочного. Хорошо, так и будет. Неподалеку от шоссе есть село Путятичи, от него на север километрах в двух - дом лесника. Пусть приезжают в Путятичи и от восьмидесятого километра идут лесом прямо на север. Выйдут к дому в лесу, спросят лесника Сенькова. Он и проводит к нам. - Гроза вздохнул, зашелестел сеном, садясь. - Устал я что–то, не высыпаюсь…
- Да и когда выспишься? Охотятся на тебя, как на волка, - поддакнул кто–то тонким голосом.
"Сотник Отважный", - определил Дмитро. Надо было бы сразу признаться, что слышит их разговор - куренной никому не прощал таких вещей, - но удобный момент уже прошел, и парень притаился, чтоб не выдать себя.
- До Злочного лесами двое суток, - рассуждал Гроза. - Надо собраться, значит, двинемся послезавтра на рассвете. Тут такие леса, что знающий человек может и днем идти. Будем там через два дня, ночью, и подождем еще два. Пусть рассчитают…
- Когда вы поедете, отче? - спросил Отважный.
- Завтра во второй половине дня. Чтобы успеть в Злочном на ночной поезд.
- Где же наш парень? - поинтересовался куренной.
- Спит на сеновале.
- Скажешь, пусть идет в Овчарову Леваду. Там у нас склад, оттуда и двинемся. Днем побудет у тебя - пусть отсыпается, а вечером - прямо в Леваду. - Помолчали. - Значит, брат, мы с тобой уже не увидимся… - вздохнул куренной.
- Бог разлучает, бог и сводит… - неопределенно ответил отец Андрий.
- Возьми вот… - Куренной закряхтел, видимо, тащил что–то из кармана. - Деньги тут, нам они уже ни к чему, а тебе пригодятся.
- Спасибо! - растрогался его милость. - Спаси тебя бог…
- Поцелуемся на прощание!
Поцеловались, и отец Андрий сразу заспешил.
- Заутреня у меня сегодня, - начал оправдываться, - да и по хозяйству надо…
- Иди уж, иди, - отпустил куренной, - и не забудь все растолковать там…
- Слава Иисусу, еще память не отшибло!
Отец Андрий ушел, Гроза и Отважный остались. У Дмитра затекла нога, но он боялся пошевельнуться.
- Куда мы сейчас? - спросил Отважный.
- Переспим в тайнике, а вечером на хутор к Бабляку. Он кабана заколол… В десять пусть ребята соберутся. Выпьем понемножку, потому что в дороге - ни–ни! Сам пристрелю, если увижу пьяного!
- Не привыкли ребята…
- Ничего, два–три дня потерпят. Двинемся к границе - полегчает. Леса в Карпатах - ого–го, не то что наш отряд - дивизия затеряется!
- Хотел я у тебя спросить… - вкрадчиво начал Отважный.
- Ну?
- Что это за чемодан, если не секрет?
- Документы какие–то, очень нужны самому Бандере…
- Вот я, ей–богу, и думаю, - осторожно, как бы рассуждая вслух, продолжал Отважный, - прорвемся мы через границу, кровью зальем дорогу, а там что? Кто добыл чемодан? Те двое… Им и почет…
- К чему это ты?
Отважный покашлял:
- Так… Ни к чему… Но несправедливо…
Гроза тихо засмеялся:
- Думаешь, я твоих мыслей не знаю? А может, я раньше тебя подумал? Говори уж, не таись…
- Тех двоих… - Отважный даже задохнулся, - в расход! Сами пробьемся с чемоданом через Бескиды. Отряд завяжет бой с пограничниками, а мы… Я там такие тропинки знаю…
- Голова! - с уважением сказал Гроза. - Но, - он, должно быть, схватил Отважного за грудки, потому что тот испуганно охнул, - я тебя насквозь вижу! Попробуешь обдурить - придушу, как котенка!
- Я никогда не думал…
- И не думай!
- Бог свидетель.
- Хватит, - смягчился куренной, - теперь слушай внимательно. Всякое бывает, может, нам не удастся прорваться в Путятичи. Соображаешь?.. В таком случае надо предупредить тех… Я с ними договорился…
У Дмитра совсем онемела нога, чуть–чуть шевельнулся, вытягиваясь. У Отважного был собачий слух, сразу насторожился:
- Слышишь?
- Что?
- Шуршит…
- Мышь, - спокойно ответил Гроза, но прислушался. - Мышь, - повторил уверенно. - Ну что ж, идем… - Встал, покашлял. - Пока темно, доберемся до тайника.
- Как договорился со Сливинским? - спросил Отважный.
- Следует сделать так… - Гроза снова закашлялся, и, когда приступ кашля прошел, они отошли настолько, что Дмитро ничего не услышал.
Дмитро потянулся, выглянул из своей ямки. Еще темно, и ничего не видно - ушли… Теперь стог казался ему западней. Дмитро съехал на землю и пошел на хутор. Перелез через забор и тихо, чтобы не услышал пес, шмыгнул на сеновал - утром отец Андрий встретит его тут. Лег на рядно и задумался.
Он не любил Отважного, зная его жестокость и подлость. Догадывался: Каленчук в любой момент может предать товарища. Но куренной Гроза - вот тебе и "борец за свободу"! Значит, все его слова и обещания - ложь, чистейшая ложь, рассчитанная как на туповатого Грицка Стецкива, так и на него - украинского интеллигента, как любил называть его Гроза, хвалясь, что все слои населения поднялись на борьбу с большевиками. Гроза согласен пожертвовать всем отрядом, чтобы перейти с Отважным границу. Спасает свою шкуру - низкая душа, трус и предатель… Дмитро обзывал куренного последними словами - обида душила его.
Казалось, все одинаковые, совсем одинаковые - и хитрый, внешне простоватый Гроза, и вроде бы интеллигентный Сливинский, и умный, жестокий Отважный. А он, Дмитро Заставный, вместе с ними, и чем он отличается от остальных? Такой же бандит с автоматом, и неизвестно, кто больше виноват - тупой Стецкив или он, кичащийся знанием "Одиссеи" и рассуждающий о гуманности их борьбы…
Дмитру сделалось так тоскливо, что захотелось умереть. Считая себя мстителем, борцом за справедливость, думал, что такие же и рядом с ним, а оказалось… Шкурники, поднявшие оружие ради собственного благополучия и готовые перегрызть горло друг другу.
Они - шкурники, а он? Кто же он? - сверлило мозг и обжигало грудь.
И что дальше? Его жизненный путь обрывался здесь, на сеновале, впереди не было ничего. В отряд он не мог вернуться, даже мысли не было об этом. А для тех кто он? Бандит, бандеровец, убийца! И они правы: обыкновеннейший убийца…
Скрипнула дверь: работник принес кувшинчик молока, хлеб и еще какую–то еду.
- Его милость, - сказал он, - наказали, чтобы вы никуда не выходили. Они потом сами зайдут сюда…
Взял–таки священник! Взял деньги, зная, что награбленные. Деньги не пахнут, как сказал кто–то. Кто же это сказал? Дмитро опорожнил кувшинчик. Холодное молоко немного остудило его - отрезвел.
Правда, что же делать? Ночью Гроза пойдет на Злочный, а священник через несколько часов поедет в город. Сливинский с Хмелевцем найдут отряд и… Постой, мелькнула мысль, а чемодан! Чемодан, из–за которого перешли границу? Он очень ценен, если уж сам Сливинский все поставил на карту из–за него!