Пришел Джура, увидел, что лежу с закрытыми глазами, и сам тихонько лег - я услышал, скрипнула кровать.
… Да, конечно, Худайберды долго не продержится - если не убьют в перестрелке, так скоро поймают… Наше дело - защитить кишлаки от басмачей, дать людям возможность жить в мире и спокойствии. Зачем тогда Джуре мать курбаши?
Конечно, нелепо думать, что Джура - не наш в душе, враг. Если бы так - разве захватил бы Ураза? Или, на худой конец, мог ведь дать ему бежать, возможностей сколько хочешь по дороге было. Но нет. И Ураз все-таки говорил с ним не как со своим… А ведь что-то переменилось в Джуре, когда поймали Ураза, что-то с ним произошло, задумчивый стал - я же вижу. И сейчас вот не спит - ворочается с боку на бок. А вот и сел, нашарил спички, закурил. Едкий дым махорки поплыл по комнате, и я закашлялся.
- Разбудил тебя? Прости, не спится мне что-то.
- Да я и не спал, дремал только…
- Закурить хочешь?
- Нет.
- И правильно, рано тебе… А я прежде закладывал наc под язык, да Зубов отругал. Тогда курить стал - но редко, только если устал очень. А чего не спишь?
- Да так просто… А вы?
- Хочу полежать, не думать ни о чем, а не получается, все мысль за мысль цепляется, уводят далеко… Тебе сколько лет?
- Семнадцать.
- Э-э, ребенок еще совсем. Какие у тебя заботы, какие думы - ты спать должен спокойно. - Джура вздохнул, помолчал. - А мне вот - сорок шестой. И нет покоя. И не было… Лежу, ворошу в памяти прошлое… Мысли такая штука, брат: дашь им власть над собой - высохнешь, живой жизни видеть не будешь. Да, а в твои годы я женат уже был… Мог бы и детей иметь - старше тебя мог сын у меня быть… Да не судил бог…
- А жена ваша… она умерла?
- Не знаю, брат, ничего не знаю о ней… - Джура снова чиркнул спичкой, затянулся. - Может, умерла, а может, и не умерла и живет где-то…
Я не спрашивал больше ничего, чувствовал - Джура не договорил, но хочет рассказать еще что-то… Он молча курил, думал - где-то далеко был в мыслях своих, потом стал продолжать:
- Я тебе говорил вчера - сам я из Тойтюбе, там и родился и вырос там. Но родителей своих не помню…
Да, в тот день я услышал от Джуры много удивительного, его рассказ растревожил меня, заставил задуматься над тем, что казалось простым и ясным, и еще над тем, о чем раньше не думал вовсе… Наверное, именно в тот день что-то переменилось во мне, и я стал понимать понемногу ход мыслей и поступки человека, ставшего для меня старшим братом.
Я слушал историю его скитаний, уносился вместе с ним в далекие сказочные города и одновременно вглядывался в его скуластое смуглое лицо, покрытое сеткой морщин, подобно треснувшей от безводья земле, ловил взгляд печальных глаз и вбирал - что-то щемяще откликалось во мне, - слушал его голос, задумчивый и грустный, напомнивший мне звуки двухструнного тамбура, вытесанного из грубого дерева. И если не умом еще мальчишеским, то сердцем я был уже с этим человеком…
А на шее у него, справа, я заметил рубец - след пули. Ошиблась она всего на палец…
* * *
- Мать, рассказывали, умерла после того, как родила меня, - продолжал Джура-ака, - а что с отцом сделалось, так и не узнал я: одни говорили, будто настигли его в степи и разорвали волки, другие - что бай, обнаружив пропажу овец, в хозяйском гневе забил отца насмерть - в тот год рано пришли холода и стада в горах гибли… Как было на самом деле - кто расскажет? И первое, что помню о детстве, - не родители, а то, как прислуживал Аппанбаю, на побегушках был, его за отца и владыку моей жизни почитал. Голодать мне не пришлось - в байском большом доме жили сытно, оставалось много, и мне, и другим слугам, и собакам. Служба такая - ни днем ни ночью покоя не знал, все бежать куда-то приходилось, и каждый надо мной был хозяин, имел власть позвать и приказать. А я был быстрым и ловким, даже среди ночи легко просыпался от малейшего шума, бежал на зов - как послушный пес, поэтому меня оставили в услуженье при доме, когда сверстники мои отправились со стадами в горы.
Почему я говорил Уразу, что умерла жена Аппанбая, - помню ее и помню, как умерла, - с неделю всего и похворала. А я уже с тебя вырос, семнадцать минуло.
Да, так она была даже грамотной, хотя и злая очень… Своих детей учила сама, а я слушал и тоже понемногу ума набирался. Так научился читать и писать.
Когда она умерла, бай не взял новую жену, а эта жена на моей памяти была у него единственной, не как у других богатых людей. Стар он был уже - семь де-сятков минуло. А может, имущество не хотел делить, все детям оставлял… Кто его знает… Помню еще - ходил он, покривившись на левый бок: до смерти любил бай козлодрание, и сам раньше участвовал, и где-то в Туркестане упал с лошади, сломал себе несколько ребер… Так и остался он жить один, мой старый скособоченный бай: новой жены не взял, а после годовщины смерти старой выдал дочь замуж в Фергану, сына женил и отправил в Ташкент, слуги постепенно разбрелись кто куда, и остались в большом байском доме мы с ним вдвоем: я прислуживал ему, а он не выходил на люди и все книжки читал… Хозяйство свое большое передал сыну.
Однажды утром бай позвал меня и сказал ласковые слова:
- Джурабай, сынок. Отец твой хорошо служил мне, мать тоже. Да будет земля им пухом! И тобой я тоже доволен. - Я испугался, понял так: прогонит сейчас меня бай, а у меня ни дома, ни близких, ни денег, и не выезжал я никуда, кроме как сопровождая своего бая в недалеких поездках… Куда пойду, что есть буду, где голову приклонить смогу?.. Но оказалось, ошибся я: речь бай повел о другом. - Вырос ты уже… Сколько ж тебе лет?
- Семнадцать, бай-ата.
- Смотри, какой молодец! - обрадовался бай: чем-то я ему угодил. - Молодец, сынок! В семнадцать я уже был отцом. Теперь и тебя хочу женить. Что скажешь на это?
Что я мог сказать, привыкший не прекословить баю? Опустил в смущении голову и молчал.
- Я так и знал, что ты согласен! - засмеялся бай. - Ну, теперь иди, занимайся своим делом, а я, когда надо будет, распоряжусь.
Через неделю мулла совершил свадебный обряд: лицо жены моей было скрыто под волосяной сеткой - чачваном, и я так и не видел ее, пока мы не остались одни в комнате, выделенной нам баем в своем доме) если бы жена моя вышла из комнаты, я не смог бы отыскать ее среди других женщин.
И вот мы - моя жена и я - сидим в разных углах и не знаем, о чем говорить.
Я сказал "жена", но на самом деле это был живой дрожащий комок под цветастым платком - ни лица, ни фигуры не разглядеть. Наконец я спросил, от смущения голос мой звучал сердито:
- Как тебя зовут?
Жена что-то прошептала, я не расслышал и переспросил, подойдя к ней ближе.
- Ортикбуш… - голосок ее звучал нежно, и я порадовался этому - нежно со мной еще никто никогда не говорил, но тут же, сообразив, что именно означает ее имя (а "ортик" значило "лишнее"), спросил обеспокоенно:
- Почему так назвали? Что на тебе - нарост какой-нибудь?
Жена задрожала в испуге, склонила голову, будто кивнула.
- Покажи, - сказал я и легонько толкнул ее в плечо.
Жена выпростала из-под платка руку, и я стал ее разглядывать: смуглая, на запястье - тонкий серебряный браслет, а у мизинца я увидел маленький бугорок - нарост величиной с фасоль. Я успокоился.
- Это, да?
Жена закивала головой.
- А я уж подумал, что у тебя два носа! - засмеялся я облегченно и несильно потянул за платок: - Сними, посмотрю на тебя.
- Нет, нет! - быстро и испуганно прошептала Ортик и еще туже завернулась в платок и руку убрала.
- Что ж ты делаешь? - удивился я. - Боишься? Бояться чужих надо, а я ведь муж твой, Джура меня зовут.
- Я… я знаю… Только… вы бросите меня, - жалобно ответила Ортик и всхлипнула.
- Ты что, сумасшедшая, да? Почему так думаешь? И я же не байский сын, чтоб иметь четырёх жен…
- Вы не знаете обо мне… Бай-ата не сказал вам… Он в хадж собирается и вас с собой берет…
Новость ошеломила меня. В хадж, - значит, в Мекку? Бай-ата собрался поклониться святым местам? Такая поездка могла растянуться на годы, это я понимал. И почему бай ничего не сказал мне, а Ортик знает? Но задумываться над этим я не стал, а решив, что особенного худа от такого путешествия произойти не может, наоборот, это счастье выпало мне - посетить святые места, носить потом зеленую чалму и пользоваться уважением и почетом среди людей, - начал успокаивать жену:
- Ну и что ж такого? Отправлюсь в хадж с баем-ата, с ним и вернусь, не пропаду. Ты что - боишься, что не дождешься меня?
- Нет… Сколько скажете - буду ждать…
- Так чего же плачешь?
- Привезете из хаджа еще жену…
Я рассмеялся от души:
- Вот это сказала, ну, ты действительно сумасшедшая! Как же возьму вторую, зачем мне, если и тебя не знаю, как прокормить!
От этих слов Ортик успокоилась, перестала всхлипывать и сама подняла платок, открыла лицо. Я ахнул - такой она показалась мне красивой. Много ли я видел женских лиц, не закрытых чачваном? Сколько времени прошло с тех пор - считай сам, идет мне сорок шестой… Многое забыл, лица ее ясно не помню… Но голос и глаза - будто сейчас она рядом… Знаешь, как у газели - круглые, добрые, доверчивые, только заплаканные…
Джура-ака вздохнул и принялся сворачивать самокрутку: потом закурил и долго молчал) а я с жадностью ждал, когда он начнет рассказывать, что было дальше.
- Всего два дня пробыли мы вместе, два дня и две ночи. А на третий собрала моя жена Ортикбуш свои узелки и отправилась на арбе в кишлак Шагози - там выделил нам Аппанбай участок земли с домом. А сам бай в тот же день выехал в Самарканд, и я сопровождал его.
Если бы аллах дал людям возможность знать наперед, если бы я хоть на секунду мог заглянуть в будущее, я забрал бы жену и бежал с ней куда глаза глядят. Но знать, что случится завтра, человеку не дано, да я и не беспокоился о том, что ждет меня и мою жену, а просто радовался путешествию. Кто же не хочет посмотреть дальние страны, а слова Мекка, Медина, Каир, Багдад звучали для меня сладкой музыкой. Бай сказал мне, что поездка займет года полтора. Ну что ж! А вернусь - и меня будет ждать свой надел земли и свой дом, хоть и жалкий, но свой, и будет ждать жена. Я был весел, а Ортик плакала. Чувствовала она, что не увидимся мы больше, или просто жаль было провожать мужа и оставаться одной - не знаю, только ревела она всю последнюю ночь. Я успокаивал ее - не помогло, уговаривал - не вышло, тогда я рассердился:
- Что я, на казнь собираюсь? Вернусь же, никуда не денусь! Глупая, ты радоваться должна - муж ходжой сделается!
- Не нужен мне ходжа, мне вы нужны!
- Хорошо, хорошо, не плачь. Землю и дом тебе оставляю, и все, что бай-ата к свадьбе подарил, - благодари аллаха!
Ортикбуш видела мою злость и не плакала и не просила больше. Утром тихо собралась и уехала, а я не сказал ей на прощанье ласкового слова. До сих пор об этом жалею. Да, семнадцать мне было… Не понимал ничего…
Пробыли мы с баем в Самарканде неделю, потом отправились в Термез. Там мы встретились с друзьями Аппанбая и их слугами: друзья бая были богаты, как и он, и так же стары и остаток жизни решили посвятить угодным богу делам. Всего нас отправилось в дорогу десять человек.
С такими набитыми карманами, как у этих баев-паломников, путешествовать было легко и приятно, - приходилось нам ехать и на лошади, и на верблюде, а то и пешком шли, но не мучались, а в селениях богатых паломников всегда ожидали и еда, и ночлег, и лошади.
Аппанбай прочитал за свою жизнь много разных книг, считался человеком знающим и вел себя, как подобало баю ученому. Поэтому мы то и дело задерживались в пути - поклонялись могилам святых, осматривали славные своей историей города. В Кабуле, у могилы Бабура, Аппанбай сам читал Коран, а потом устроил жертвоприношение в пользу бедных и сирых мира сего. В Герате то же повторилось у могилы шейха Убайдуллы… И вот, двигаясь так неторопливо, выехав из Самарканда осенью, мы только весной достигли Каира.
Этот город даже после Дамаска и Багдада казался великим и святым - всюду мечети, святые места, паломники, тонкие минареты наперегонки тянутся к небу… Среди арабов в белых тюрбанах мы казались в своей привычной одежде пришельцами с другой стороны земли…
Недолго оставались мы в Каире - совершили намаз в мечети Хазрата Амира, у могилы Кандбея прикладывались лицами к камням лилового и розового цвета, куда ступала нога пророка Мухаммеда, и плакали, ощущая себя причастными святости места и очищаясь душой… И все остальные дни тоже прошли в молитвах и паломничествах к святым местам. Правда, молитвами больше занимались наши хозяева, баи, а мы, слуги, старались угодить им и, чуть бай кашлянет, уже были на ногах. Отдыхать нам было некогда - что на родине, что в Каире, но глаза и уши были при нас, и, пока хозяева отдыхали от молитв, мы выходили на улицы города и слушали и смотрели на чужую жизнь. И знаешь, что я тебе скажу, брат, - везде она, жизнь, одинакова - что у нас была, что за морем. И там, в святых местах, бай остается баем, бедняк - бедняком. Видел я дома в золотых узорах, видел богатые мечети - минареты их держат купол неба, - но бедняка там не встретишь, не посмеет он молиться аллаху в такой мечети. Товары на базарах роскошные и тоже байские - продавцы зазывают тех, что побогаче.
А бедняк сидит под жарким солнцем у ворот базара, или на узкой улочке - проедет извозчик, его пылью обдаст, или на кладбище сидит - знаешь, в Каире много кладбищ, считай, за каждой мечетью…
И вот, побывав в Багдаде и Дамаске, Аппанбай и его спутники двинулись наконец к Медине. Два дня караван наш шел через пески - ни единого деревца кругом, ни тени… Намучились мы… К вечеру второго дня приблизились мы к селению, заброшенному и бедному: видел Селкельди? - очень похоже. Арабы-проводники советовали остановиться здесь на ночь, - видно было, чего-то опасались. Аппанбай решил заночевать. Хозяева устроились в доме с исправной крышей, а мы, слуги, улеглись кто где в каком-то дворе.
И вот тут, в заброшенном селении в песках, и настигла нас беда, и с ночи той жизнь моя круто переменилась.
Только я задремал, слышу - выстрелы, и близко. Я вскочил, выбежал на улицу - какие-то всадники летят, стреляют на ходу. Араб, вожатый каравана нашего, бежит от них, и успел я услышать, как кричал он: "Курды, курды…" Тут меня ударило под ухом - и больше ничего не помню.
Очнулся - вижу, светает уже. Лицо, шея, рубаха на мне - все в крови. Стал кричать, звать попутчиков своих - тишина, никто не отзывается. Бросили меня? Одного, в пустыне?
Поднялся я кое-как, на шее рана болит, голова раскалывается… Доплелся до того дома, где остановились хозяева, баи наши, вошел - и в глазах у меня помутилось, повалился я снова на землю.
Когда в себя пришел, заплакал я - от страха, от бессилия, от жалости к себе заплакал. А хозяин мой Аппанбай и спутники его лежали в крови: тут же, в доме, и прикончили их бандиты… "Бай-ата!" - звал я и плакал, но никто не отозвался мне. Тогда я понял, наконец, что один-единственный остался в живых в пустом селении среди пустыни… А где-то за песками, за горами, за морями ожидал меня клочок земли в кишлаке Шагози и домик на нем, а в домике - жена моя Ортикбуш…
Страх гнал меня от мертвецов, но что делать, куда идти - я не знал. Солнце начало припекать, рана болела, я шатался от слабости… Наконец - будь что будет - я решил возвращаться назад, к селению, где остановились мы прошлой ночью, - до него был день пути по караванной дороге.
Как я добрался до того селения - не помню, в голове звон стоял, на глазах пелена… Но вид мой, рана и окровавленная рубашка не удивили там никого, и никто мне не посочувствовал. Видно, привыкли уже к такому. Но все же дали мне умыться, накормили, напоили… Пуля, оказывается, прошла под ухом и только задела шею. Я упал, и это меня спасло…
Назавтра на двух верблюдах я и еще двое мужчин отправились к злосчастным развалинам. Похоронили моего бая, его попутчиков, и слуг, и проводников… Прочитали заупокойную молитву. И вернулись обратно…
Бандиты взяли все, ограбили нас до нитки. У меня не было с собой ни гроша. Я понимал, что надо выбираться из пустыни, добраться до города, но как, с кем? Что будет со мной, как вернусь на родину? Ведь без денег - никуда, путешествовать за тридевять земель могли только баи…
Прожил я так неделю, не зная, куда идти, и тут, на мое счастье, остановился в селении караван, направлявшийся из Медины в Багдад. Жители упросили караванбаши, и тот согласился взять меня с собой, поставив условием, что я пойду пешком и буду погонять верблюдов. За это караванбаши обещал кормить меня. Но и такому случаю я был рад.
И вот, слабый, отощавший и с побитыми ногами, пришел я в Багдад. И понял тут, что никому не нужная я букашка в огромном этом муравейнике, что никто не спросит меня, кто я и откуда, что у всех свои заботы, и если я помру с голоду, то туда мне и дорога.
Я дошел с караваном до базара, и здесь караванбаши отпустил меня. Я поклонился ему, поблагодарил - он сделал для меня, что мог.
Так я оказался на багдадском базаре. Тут мог насытиться любой глаз и истощиться даже бездонный карман, душу человеческую и то можно было б найти - только заплати.
Что такое деньги, какое это проклятие рода человеческого - только на багдадском базаре понял я. Аппанбай ведь не платил мне деньгами, только кормил да одевал кое-как. А тут узнал я, что деньги - это мать и отец, есть деньги - весь мир твой, нет денег… Видел я на базаре купцов, что, потеряв богатство, кончали с собой, не могли пережить. Видел и таких, что богатством были равны шаху. А на меня, нищего, безъязыкого, и не смотрел здесь никто - кому я был нужен! Торговые люди искали одного: удачи, денег, богатства. Деньги - вот был их пророк, базар - их Мекка. И в этой Мекке я должен был найти себе кров и еду, если хотел выжить.
… Я шел за стариком или старухой и, когда они нагружались покупками, предлагал донести корзины до дому. Одни соглашались, другие с руганью гнали меня и, кряхтя, тащили корзины сами, а я не обижался, понимал, что у этих, значит, каждая медяшка на счету.
Я пропадал на базаре, хватался за любую работу - базар был для меня и домом, и полем… Так прошел год.
Днем я успевал думать только о куске хлеба. А ночами я вспоминал родные места, жену и верил, что удастся мне, что подвернется счастливый случай и приведет меня домой.
Дождется ли меня Ортик? А вдруг уже потеряла надежду?.. Всего два дня пробыли мы мужем и женой, и я уже с трудом вспоминал ее лицо. Может быть, и она забыла меня? А кто из бедняков откажется от молодой красивой женщины с землей и кровом? Я думал об этом, и сердце мое сжималось.
Если бы хоть нашелся человек, который понял бы, которому я мог бы рассказать о наболевшем. Только где его найти?.. Такого не было даже на багдадском базаре…
Однажды я стоял на своем обычном месте среди базарной толчеи, опоясанный веревкой, и ждал, не подвернется ли какая работа. Вдруг я услышал турецкую речь. Сердце мое встрепенулось, я ожил и стал проталкиваться, отыскивать в толпе говорившего на понятном мне языке. Оказалось - по-турецки разговаривали двое, богато одетые, в европейских костюмах - молодой и пожилой. Они выбрались из базарной мешанины и направились к ожидавшему их фаэтону. Я бросился следом, и, когда пожилой собрался подняться в фаэтон, я подскочил и помог ему.
- Спасибо! - поблагодарил он, опустившись на сиденье, посмотрел на меня и начал рыться в кармане.