Мы пошли. Нас снабдили продовольствием на полтора месяца. По 300 граммов пеммикана и шоколада - в сутки. Пеммикан - очень питателен, шоколад - тоже. Но мы - большие здоровые люди; нам нужно было много итти. Каждое движение в Арктике требует двойной траты энергии, а мы имели только по 300 граммов на человека в день. Мало, очень мало. Большой здоровый человек не может наполнить этим желудок. Вдобавок у нас не было с собой сухого спирта. Мы не могли разогревать себе похлебку из пеммикана и должны были есть его прямо с ледяной водой. Очень невкусно.
Плохо шел Гренмальм, очень плохо. Очень тихо подвигались мы к земле. Да и вообще трудно даже сказать, подвигались ли мы к ней, так как шли мы все время по дрейфующим льдам, не имея никакого представления, кто движется скорее: мы или льды, сносившие нас в сторону.
Я говорю вам, что Гренмальм шел очень плохо. Нам трудно было с ним итти. То и дело он падал на лед и нужно было дождаться, пока он наберется сил, чтобы подняться на ноги. А тут еще Рамиано заболел слепотой. Вы не знаете, что такое слепота для одиноких путешественников, находящихся на пловучих льдах. Теперь один я был здоров. Гренмальм едва держался на ногах. Рамиано был здоров и силен, но не мог двигаться из-за своей слепоты. С каждым шагом он рисковал провалиться под лед. Волей-неволей нам пришлось остановиться и сделать большой привал, чтобы дать отдохнуть глазам Рамиано. Мы оставались на месте три дня. За эти три дня и Гренмальм немного оправился. Когда прошли глаза Рамиано, и он снова стал с трудом различать впереди лежащий путь, мы двинулись дальше. Гренмальм больше не жаловался на руку. Но теперь после недели пути стала давать себя знать наша малоприспособленная для такого похода обувь. Так как Гренмальму приходилось труднее всего, он чаще других оступался и попадал в талую воду на льду; чаще других натыкался на острые осколки льда - его обувь разрушалась быстрее нашего. Скоро ему пришлось обвязать ноги обрывками парусины, чтобы предохранить их от поранения.
Две недели пробивались мы через бесконечные льды, преграждавшие нам путь. Льдины точно сговорились не пропускать нас к земле: они громоздились друг на друга, образуя высокие торосы; расступались у наших ног в широкие полыньи. Гренмальм слабел у меня на глазах. Он не мог уже итти без отдыха дольше часа. А что такое час в подобном походе? Нам нужно было итти как можно скорее, потому что здесь не только каждое движение, каждый шаг, но даже самый отдых требует расхода драгоценных калорий. А у нас их было так мало. В конце концов Гренмальм должен был отдыхать перед каждым сколько-нибудь значительным препятствием. Он сгибался под тяжестью небольшой сумки с жалкими остатками своего провианта так, точно на спине у него была огромная ноша. На каждом шагу мне и Рамиано приходилось помогать Гренмальму. Ну, скажите сами, можно ли было так итти? Нет, так не могло продолжаться. Для нас было ясно, что если мы будем двигаться подобным образом, мы никогда не увидим земли. Мы никогда не передадим людям известие от наших товарищей, оставшихся на льдине.
К концу второй недели случилось то, чего следовало все время ожидать. Большой торос перегородил нам путь у самого края широкой трещины. Мы с Рамиано без труда перебрались через этот торос и только преодоление трещины потребовало от нас некоторых усилий. Не то было с Гренмальмом. Он бессильно опустился перед препятствием, даже не решаясь сделать попытку его перейти. Так оставался он неподвижным на льду больше часа. Наконец, мы не могли больше ждать, и стали его уговаривать двигаться за нами. Гренмальм с трудом поднялся и стал взбираться на скользкую поверхность тороса. Он уже не шел, а полз на четвереньках. Несколько раз он срывался с ледяного холма и скользил вниз, оставляя на снегу кровавые следы своих израненных рук и ног. Кажется, в третий раз ему удалось добраться до вершины тороса. Здесь он снова остановился отдохнуть. Наконец, он стал спускаться в нашу сторону, где торос граничил с широкой трещиной. Несмотря на то, что мы очень опасались падения Гренмальма в эту трещину, мы не могли ему ничем помочь - мы сами были слишком слабы. Мы могли быть только бессильными зрителями. И случилось то, чего я боялся: у Гренмальма не хватило сил, чтобы преодолеть трудный спуск с тороса. Он сорвался с его крутого края и покатился в воду. Мы ничего не могли поделать. У нас не было средств предотвратить неизбежное. Гренмальм падал в воду. Я закрыл глаза, чтобы не видеть, как он будет тонуть. Но оказывается он последним отчаянным усилием оттолкнулся от тороса и выбросил корпус на льдину. Когда я открыл глаза, то увидел Гренмальма лежащим на краю полыньи с ногами, опущенными в воду. У него не было даже сил держаться за льдину. Его тянул за руки Рамиано, чтобы не дать соскользнуть со льда. Я пришел на помощь Рамиано и мы вытащили Гренмальма на лед. Мы сняли с него брюки и белье и отжали из них воду, но сушить их было не на чем. У нас не было огня. Когда Гренмальм одевал белье, оно шуршало и ломалось, точно сделанное из коры. Не могло быть и речи о том, чтобы сейчас же двигаться дальше, хотя сам Гренмальм и твердил все время о том, что необходимо во что бы то ни стало итти, чтобы не отморозить себе ноги. Но силы его были истощены. Он не только не мог итти, но даже подняться со льда. Что нам оставалось? Мы не могли бросить его в таком положении. Пришлось сделать десятый за этот день вынужденный привал. Пожевав пеммикана, мы заснули. Спустя несколько часов Гренмальм разбудил нас и сказал, что он достаточно отдохнул и нужно двигаться дальше. При этом он говорил таким тоном, точно провинился перед нами в чем-то большом. Мы отлично понимали, что он ни в чем не виноват. Я только знал, что больной не должен итти в поход со здоровыми и, тем более, больной не может быть начальником здоровых… да, не может.
Мы собрались в дальнейший путь. Гренмальм тоже поднялся. Наблюдая за его лицом, я видел, как он стиснул зубы и почти закрыл глаза. Но он не издал ни звука. Он уже сделал несколько шагов и я думал, что все обошлось благополучно, но вдруг со стоном он опустился на лед. Все было понятно. Первой раз я увидел тень отчаяния в глазах Гренмальма, неподвижно уставленных куда-то в сторону. Вся его фигура как-то сразу осунулась. Казалось, он совершенно забыл о нас. Но, заметив мой наблюдающий взгляд, он сразу выпрямился и без всякой тени отчаяния на каменном лице совершенно спокойно сказал:
"Ну, друзья мои, песенка спета. У вас в таких случаях говорят: Finita la commedia. Ноги отморожены бесповоротно".
Оба мы с Рамиано должны были этого ждать и все-таки это было для нас неожиданно. Что будет дальше? Мысли вихрем летели у меня в голове, но я не находил решения.
Через минуту, по-мальчишески весело, Гренмальм мотнул головой и поднялся снова. Из закушенной губы текла кровь. Подавляя стоны, вырывавшиеся у него при каждом шаге, Гренмальм пошел впереди нас, как настоящий начальник. Но сами понимаете, что он мог сделать, когда каждый шаг стоил ему больше, чем стоил нам переход? Наши переходы делались все короче. Отдыхая между переходами, Гренмальм все дольше оставался на льду. У нас на глазах он превращался в живой труп, обтянутый блестящей темной кожей. Едва передвигаясь с Гренмальмом, мы напрасно теряли силы. Ах, как нужны силы в этих льдах людям, идущим за жизнью. Вместе с временем, которое мы проводили около больного Гренмальма на привалах, все бледнее делался признак надежды на то, что мы дойдем до земли. Да, сударь, двигаясь так, мы напрасно тратили силы. Я чувствовал, что наше питание слишком недостаточно, необходимо было увеличить порцию. Гренмальм сначала согласился, уверяя нас, что до земли уже не так далеко. Мы полагали, что прошли половину пути. Но через день Гренмальм категорически запретил нам употреблять в пищу более 300 граммов в сутки, сказав, что, вероятно, придется на днях уменьшить и эту порцию. Это было абсурдом. Если мы урежем порцию, мы совсем не сможем двигаться и никогда не доберемся до тех плотных паковых льдов вблизи берегов Норд-Остланда, которые обещает нам Гренмальм. На нашем пути вставали все новые и новые льды. Из-под толстого снежного покрова глядели голубые бока разломанных льдин толщиною больше метра. Нагромождаясь друг на друга, они вставали перед нами все такими же непреодолимыми барьерами, как и прежде. Ровных полей, по которым мы могли бы передвигаться несколько более быстро, не было видно. Гренмальм ошибался или умышленно лгал, желая нас обнадежить. Быть может, он и в себе хотел удержать угасающую надежду.
А надежда в нем гасла. Должна была гаснуть. Какую надежду на спасение может иметь человек, ноги которого совершенно распухли и потемнели? Пальцы правой ноги сделались совершенно черными. Гренмальм уже почти не шел, он все время полз на четвереньках, как собака. Иногда, поднимаясь на ноги, он пытался сделать несколько шагов, но это нас только задерживало, так как он немедленно падал на лед и не мог подняться, несмотря на видимое напряжение железной воли. Я даже не представляю себе, как хватало у него сил ползти за нами. Если Гренмальм еще двигался, это были его последние движения. Теперь уже не он вел нас, а мы вели его. Мы двигались медленно, непозволительно медленно. Время терялось безвозвратно. Так не могло продолжаться.
Однажды после ночлега Гренмальм не поднялся. Он ничего не говорил и только виноватыми глазами глядел на Рамиано. Мы тоже молчали и ждали, что будет дальше. Оставаться с больным - значит, отказаться от надежды когда-нибудь достичь земли, увидеть людей, жить.
А кто дал нам право отказаться от жизни? На льдине остались больные товарищи, ждущие от нас помощи. Мы должны передать людям известие об их положении. Можем ли мы двигаться дальше, неся с собой Гренмальма? Об этом не могло быть речи. Я чувствовал, что слабею с каждым днем, не говоря уже о Рамиано, который поддавался быстрее меня. Когда мы уходили, Рамиано был самым крепким, он был самым здоровым. А теперь от него осталась лишь тень. И что самое скверное - Рамиано терял не только физические силы - он начинал нервничать. Его разговоры с Гренмальмом принимали все более нервный характер, и я каждую минуту ждал, что Рамиано, как старший офицер, сделает мне какое-нибудь нелепое предложение, продиктованное малодушием и слабыми нервами. И так мы сидели около Гренмальма и ждали, что будет дальше. Но он молчал. Я сделал попытку его ободрить:
"Вставайте, коллега. Нам надо итти, каждая минута дорога".
Но Гренмальм посмотрел на меня, как побитый пес, и грустно покачал головой. Глядя на Рамиано, он сказал:
"Мой друг, вы видите сами, что дальше итти я не могу. Я вас только задерживаю. Бесполезно терять время со мною. Меня надо бросить. В этих льдах больной - это тот же труп. Смешно было бы пытаться тащить меня с собою, как смешно тащить труп. Я умру - это неизбежно, а умирающий не должен мешать возвратиться к жизни имеющим надежду. Я могу протянуть еще несколько дней. Оставаясь около меня, вы напрасно потеряете эти драгоценные дни. Вы должны уйти, чтобы не мешать мне умереть. Поверьте мне, что одному умирать гораздо легче. И я предпочитаю спокойно заснуть здесь на льду один, чтобы завтра уже не проснуться. Уйдите и мы не будем портить друг другу нервы. Умирающему нервы нужны так же, как они нужны и живому. Мужчина должен умирать с крепкими нервами и особенно мужчина, идущий в полярные льды. Вы - южане, родившиеся под лазоревым небом Италии, развращены солнцем и голубыми волнами Средиземного моря и вы не могли знать, что такое поход в Арктику. Если бы вы родились у нас, в Скандинавских горах, вы бы знали, почему человек, идущий в полярную экспедицию, возвращает обручальное кольцо своей жене. И так же, как я, вы легко приняли бы то, чего должны были бы ждать с самого начала похода. Для меня смерть не неожиданна, я к ней готов и теперь мне ничего не нужно. Вы должны взять себе мое платье и остатки продовольствия. Это облегчит вам дорогу к земле, а я без них вернее умру".
Ничего неожиданного не случилось, но я не мог не смотреть с изумлением на Гренмальма, добровольно обрекавшего себя смерти. Я думал, что придется бороться с его желанием жить, придется его уговаривать, оставив ему продовольствие и платье, и теперь, когда я услыхал приговор Гренмальма, произнесенный над самим собой, я ждал, что слезы брызнут у него из глаз. Но глаза его были сухи. Плакал не он: плакал Рамиано. Ах, мой друг Рамиано, такой большой крепкий человек, а нервы, как у девушки, Нет, не с такими нервами ходить по полярным льдам…
И теперь Рамиано сделал глупость, продиктованную слабыми нервами. Он стал уговаривать Гренмальма оставить себе продовольствие и платье. Самые простые вещи были непонятны Рамиано. Ведь Гренмальм говорил ясно - все было понятно, как дважды два. Один умирает, двое желают жить. Один должен умереть для того, чтобы жили двое, от которых зависит и жизнь шестерых оставшихся на льдине. Логика должна быть сильнее нервов. Я согласился с Гренмальмом, что предлагаемый им выход является единственно правильным.
Предстояло самое трудное - взять у Гренмальма платье и пищу и оставить его одного. Но у меня крепкие нервы и я обязан был жить. Я сказал Гренмальму:
"Вы - наш начальник и мы обязаны вам подчиниться. Мы возьмем ваш провиант и ваше теплое платье. С ними дойдем мы к земле. У вас, вероятно, есть там близкие, что должны мы им передать?"
Гренмальм вынул из-за пазухи маленькую кожаную сумочку, где хранил документы и письма, полученные от людей, оставшихся на льдине. Он порылся в сумочке и вытащил оттуда пачку бумаг. Но, просмотрев эти бумаги, он снова вложил их в сумку и опять одел ее себе на шею. Подумав, он отстегнул от пояса вот этот походный компас:
"Это - подарок матери. Я получил его, когда был еще мальчиком и любил бродить по горам родной Швеции. Ему много лет, столько же, сколько моей любви к путешествиям. Моя старушка всегда боялась за меня и говорила, что этот медный старый компас будет служить для меня талисманом, с которым я пройду через все испытания. Верните его моей старушке с приветом от ее маленького Финна и скажите, что талисман помог мне пройти через все испытания, как должен пройти мужчина. Скажите, что Финн, воспитанный ею, умер так, как должен умереть ее сын и как умирают все шведы".
Гренмальм протянул Рамиано компас. Но компас взял я. Как институтка, Рамиано мог только плакать. Холодно, как делец, заключающий сделку, пожал мне руку Гренмальм. Это было сухое пожатие. Рамиано он обнял за шею и утешал, как ребенка. Он просил его взять свое теплое платье. Но Рамиано мог только реветь. Для Рамиано не было доводов разума. Он слушался только нервов и отрицательно мотал головой. Я взял себе снятое Гренмальмом теплое платье. В мешке Гренмальма оставался еще полный месячный паек. Оказывается, он был осторожнее нас и не съедал своей порции. Теперь он сказал:
"Я знал, что нам не хватит провианта и не съедал своей порции, чтобы растянуть запас. Я рассчитывал, что этим мне удастся создать небольшой резерв для всех нас, троих, потому что я видел, что вы не воздержаны в пище и съедаете лишнее. Однако, судьба решила иначе, вы можете взять себе этот резерв вместе со всем остальным, что есть у меня в провиантском мешке… И уходите, друзья. Уходите, как можно скорее. Вам дорог каждый час, каждая минута. А мне теперь торопиться уже некуда".
Рамиано ревел, сидя около Гренмальма. Он сказал мне что-то совсем нехорошее, когда я стал его торопить. Я боялся, что он вообще останется здесь около Гренмальма, если так будет продолжаться. Я пригрозил, что уйду один, забрав все продовольствие. Наконец, мы собрались. Нервный припадок отнял у Рамиано много сил и он стал плохо двигаться. Но когда мы собрались уходить, Гренмальм остановил нас усталым движением руки:
"Друзья, - сказал он, я прошу у вас еще одной услуги. Я отдал вам все до последнего оружия - топора. Но теперь я прошу вас сделать для меня то, на что имеет право каждый человек. Это слабость, конечно, но слишком глубоки в нас корни земли. Мне хочется умереть в могиле, чтобы не валяться здесь на поверхности этого льда. Моим топориком я прошу вас вырубить длинную яму во льду. Она будет моей могилой. Я лягу в нее сейчас. При первом же шторме мой труп зальет водой и я буду замурован в ледяной могиле. Ни один медведь меня тогда не достанет и, может быть, попутными ветрами осколок этой льдины с моим телом угонит в более теплые воды, где меня найдет какой-нибудь корабль… Право, друзья, эта работа не потребует от вас много времени и сил… Прошу вас о последней услуге…"
Гренмальм отвернулся и мне показалось, что на последних словах голос его дрогнул. Это было много даже для моих нервов, которые я не считаю нервами институтки. Чтобы разогнать мрачное настроение, я попробовал пошутить и сказал Гренмальму:
"Вы будете лежать, как глазированный фрукт".
Но Гренмальм не понял шутки и сделал нетерпеливый жест рукой. Мы с Рамиано тотчас принялись усердно работать. Топор был мал и работа подвигалась медленно. Рамиано почти совершенно не давал мне ему помогать. Этот чудак расходовал остатки сил на исполнение просьбы Гренмальма, продиктованной по существу, только сдавшими нервами. Мы работали целую ночь. Гренмальм лежал на льду в одном нижнем платье и иногда тихо стонал. Я предложил ему вернуть до нашего отхода теплое платье. Но он отказался. Засыпая после работы, я слышал, как стучит зубами Гренмальм. Но я решил ему не надоедать и оставил его в покое. Так спали мы два часа. Наконец, мы с Рамиано стали собираться в поход. Мутными глазами Гренмальм следил за нашими приготовлениями. Рамиано встал на колени около ямы Гренмальма. Обнял его еще раз и со слезами на глазах одел ему на шею свой золотой образок. Я не стал отягощать последние минуты Гренмальма и постарался влить немного бодрости в этого замечательного человека. Пожав ему руку, холодную, как лед, я сказал:
"Ну, коллега, спите спокойно. Не сомневаюсь в том, что скоро мы с вами встретимся. Все там будем…"
Мы пошли. Когда мы подходили к краю льдины, на которой находилась могила Гренмальма, мне пришлось крепко вцепиться в рукав Рамиано, чтобы не дать ему вернуться. Гренмальм заметил порыв Рамиано и рукой сделал знак: "Уходите".
Перейдя с трудом через широкую трещину, отделившую нас навсегда от той льдины, где находился Гренмальм, я в последний раз обернулся: Гренмальм лежал неподвижно. Над краем ямы выделялся только его профиль. Снова движением руки он показал: "Уходите".
Гренмальм был прав: нам надо было уходить. Очень скоро я убедился, что, согласившись оставить Гренмальма, мы поступили правильно. Разве можно было мечтать двигаться с больным, лишенным сил человеком, по тем невероятным нагромождениям торосов, которые перегораживали нам теперь путь? Торосы делались все выше и чаще. Полыньи и разводья делались шире. Мы шли с большим трудом. Гренмальм был бы для нас здесь непосильной обузой, и нет сомнения, что нам пришлось бы его все равно бросить, заставив напрасно промучиться еще несколько дней.