- О! - Довольно ответили ему из-за другого дерева. - Бач, хлопцы? Як пану трэба, дык і па-мужыцку размаўляць умее. ...Аддавай, пан, сваю шаблю і што маеш з грошай. І другому пану тое самае скажы. Ён што, не чуе? Нямы?[62]
- А другі, - ответил вместо Якуба первый из говоривших, - мабыць, ад страху штаны памачыў жоўтай вадой[63]...
Лес снова рассыпался лихим смехом, а Свод побагровел.
- Я так понимаю, - тихо сказал он, - над нами сейчас потешаются?
- Мягко сказано, - также негромко ответил Война.
- Чёрт, - в бессильной злобе выругался англичанин, - клянусь своей кровью, я их достану, с того света достану, даже если меня сегодня убьют…
- Свод, - терпеливо дослушав всё это, вздохнул Якуб, - они требуют наши сабли и деньги…
- Саблю? - С досадой прорычал Ричи. - Клянусь богом, я дал бы им отведать её сейчас же, но …их больше и я боюсь, это не нам в этой ситуации диктовать условия. Хорошо, положим, сабли мы им отдадим, но денег-то у меня всё равно нет…
- Вы будете смеяться, Свод, - морщась на просыпающуюся боль в бедре, произнёс Война, - но у меня тоже…
Такого позора ни англичанин, ни литовец ещё никогда не испытывали. Люди Базыля Хмызы, а именно так они себя отрекомендовали, в качестве откупного платежа отобрали у них сабли, одежду и обувь, оставив несчастных господ в полунагом виде прямо посреди леса. И если Якуб имел хотя бы штаны, они были сильно испорчены кровью и потому не понадобились лесным сборщикам налогов, то у Свода отобрали всё, кроме белых немецких панталон.
Исчезли разбойники так же быстро, как и появились. Лошадей они отбирать не стали, как видно здесь, в лесу, можно было прекрасно обходиться и без них. Да это и понятно. Ведь следы лошадей всегда заметны, а оставлять следы это как раз то, что лесным разбойникам было делать непозволительно…
Становилось темно, холодно, а ещё просто страшно. Стоило только представить, что молодой пан Война и его заграничный гость в таком виде должны будут возвращаться домой. И всё это после недавней лихой скачки во всеоружии на глазах изумлённых красотой и величием этого действа крестьян панского села Мельница, что стояло у самого замка…
Войну действительно подстрелили удачно. И хоть нога сильно болела, рана почти не кровоточила. Стрелу пока нельзя было вытаскивать. В противном случае молодой пан потерял бы много крови. С помощью Ричи он взобрался на круп лошади и, наклонившись вперёд, обнял смирное животное за шею. Англичанин, осторожно ступая босыми ногами по колючему настилу леса, повёл лошадей к лесной окраине.
Худо ли бедно, а выбрались они в уже знакомое поле. Здесь уже и Свод сумел взобраться в седло. Медленно, давая возможность приближающейся ночи войти в свои права, они отправились в сторону Мельника.
Объехав стороной два хутора и перебравшись через мелководную речушку, жертвы разбойничьего нападения к своему облегчению заметили невдалеке на зубчатом фоне парковых деревьев шпили родового замка Якуба.
Война был плох. Его мутило, лихорадило, но он держался молодцом до самых ворот, пока их не встретили слуги, которые как раз в это время выставляли факела по случаю задержки пана. Один из них тут же вскочил на панскую лошадь и ускакал куда-то, как понял Свод, за доктором. Якуба отнесли в комнату и уложили в постель. Если езде в седле стрела, торчащая у него из ноги, не мешала, то в постели с ней было достаточно много мороки. Для того чтобы устроить его поудобнее, ногу пришлось согнуть, что заставило Войну просто взвыть от боли.
Промёрзшему до костей Ричмонду принесли одежду и дали выпить что-то, что едва не сожгло ему нутро. Первоначальное впечатление было такое, что он проглотил пинту раскалённого свинца. Но, как известно, люди ко всему привыкают. Стоило пирату немного потерпеть, тот самый горький как полынь напиток согрел его кровь и успокоил распалённую жаждой мести голову. Ричи, наконец, смог взять себя в руки. Остывающее самолюбие отпускало сердце, а нахлынувшая волна спокойствия заметно притупила безумный порыв ярости и немедленное желание мчаться в лес и мстить.
Вернулся гонец, а вскоре после этого в доме появилась миниатюрная старушка с узелком. Якуб, что объяснимо, несколько бессвязно объяснил Ричмонду, что это мать той женщины, что вскормила младшего Войну грудью. Почтение, с которым слуги с ней обходились, да и поведение этой старой леди вынудило и Свода относиться к ней с уважением. Сидя в стороне, он внимательно наблюдал за тем, как старушка, раздавая распоряжения едва различимым шёпотом, получила от слуг всё необходимое и принялась извлекать стрелу из раны бледного, как мел Якуба. Молодой пан при этом не проронил ни звука, вслушиваясь в шёпот тонких, окружённых многочисленными лучами морщин губ.
Леди извлекла стрелу, тут же, продолжая произносить заклинания и следуя некому древнему обряду, сломала её прямо над раной Войны, завернула в тряпицу и отдала одному из слуг, после чего тот мгновенно куда-то умчался.
Далее бабуля дала сойти из раны плохой крови. Своду в его богатой на события жизни уже не раз доводилось видеть подобное. Затем она присыпала напухающее отверстие в бедре Войны какой-то сухой, измельчённой травой и, взяв большой кухонный нож, приложила его лезвие к ране. Якуб вздрогнул, но старая леди успокоила его, огладив худой, тонкой ладонью его голову. Молодой пан успокоился, откинувшись на высокие, твёрдые подушки, а старушка стала водить плоскостью ножа по ране и вокруг её, произнося убаюкивающие слова, что словно шелест опавшей листвы, слетали с её губ, смягчая сердце и даря покой.
Молодой Война разомлел от наступившего облегчения, а старушка аккуратно завязала его рану, после чего долго разговаривала с женщиной из прислуги, судя по всему рассказывая той о том, как должно ухаживать за повреждённой ногой пана. Когда же кроткая женщина, выслушав все инструкции, принялась убирать возле постели пролитую воду и кровавые тряпицы, бабушка-лекарь вдруг стала напротив Свода и, глядя в упор на него выцветшими от времени глазами, начала что-то говорить.
К тому времени, когда все присутствующие стали косо смотреть на растерявшегося панского гостя, старушка, как видно, высказав всё, что хотела, повернулась и вышла прочь из комнаты.
Свод проводил её недоумённым взглядом, после чего подсел к кровати раненого товарища:
- Что она говорила? - Спросил Ричи, бросая взгляд в сторону двери.
Война выглядел очень уставшим, однако собрался с силами и тихо ответил:
- Она назвала вас "Чёрный человек"…
Свод многозначительно потянул уголки губ вниз:
- Так, - неопределённо продолжил он, - а что ещё, кроме этого высокого титула?
- Она сказала, Ричи, что-то вроде того, что вы ещё увидите горе, …или натерпитесь горя, в общем, с вами что-то должно случится, поскольку каждый получает за свои грехи …. Простите, Свод, - сказал ещё тише Якуб, - я страшно хочу спать. Думаю, это был бы верх неуважения к вам, если бы я уснул во время разговора. Давайте оставим всё до завтра?
Пират с пониманием встал, снова посмотрел в сторону дверного проёма, но, промолчав, медленно отправился прочь.
- Берегитесь, пан, - произнесла ему вслед женщина, остававшаяся возле постели Войны. Свод оглянулся. Женщина вздохнула и в бессилии развела руки в стороны. Свод, желая получить перевод этого высказывания, кивнул и вопросительно посмотрел в сторону Якуба, но его товарищ уже спал…
ГЛАВА 11
Ричмонд никогда бы не поверил в это, если бы не увидел собственными глазами. Уже через два дня сквозная рана Якуба выглядела так, как будто прошло не меньше десяти дней лечения. Она практически затянулась. Внутреннее же состояние пана Войны было куда как хуже. Он почти ни с кем не разговаривал, более того, после вчерашнего театрального представления распорядился пускать к себе в комнату как можно меньше людей. И всему виной был Ричи. Накануне, дабы развеселить друга, он притащил к нему компанию из восьмерых бродяг, гордо называющих себя театр. Одному богу известно, что и на каком языке он говорил, встретив у ворот имения эту пёструю процессию, однако как видно был настолько убедителен, что вся эта компания поднялась наверх и старалась вовсю, развернув холщовую ширму прямо посреди комнаты раненого пана.
И всё было бы хорошо, если бы не одно "но". В действе, показанном пану, говорилось что-то такое о разбойниках, что совершенно расстроило Якуба. Более того, случилось так, что после представления всю эту компанию едва смогли выпроводить вон, поскольку они стали жаловаться на то, что у них якобы кто-то украл костюм Смерти, оставив только выщербленную косу.
Финал этого театрального скандала рисовался весьма трагичным. Старший этой задрипанной труппы требовал немедленной компенсации за немыслимое воровство и, войдя в роль, выкрикивал что-то нелицеприятное в адрес лежащего на больничном ложе Якуба, за что в последствии и получил на прощание от панских слуг столько плетей, что едва смог доковылять до ворот, где его ожидали сотоварищи.
Только после того, как слуги пригрозили спустить собак, немытые артисты медленно и с достоинством королей куда-то удалились, выкрикивая издалека что-то в сторону замковых стен.
Обозлённый Якуб попросил оставить его в покое и его иностранный гость, отобедав в гордом одиночестве, что-то около получаса бесцельно прослонялся в парке, после чего, вернувшись к Войне, попросил у него разрешения взять коня и на всякий случай что-нибудь из оружия. Якуб не был против этого и только уточнил, что не следует по всяким пустякам спрашивать у него разрешения.
Он был зол на англичанина, хотя и отдавал должное его стойкости. Тот совершенно не боялся выезжать на прогулку после всего случившегося, отговариваясь тем, что, слава богу, ещё далеко не вся Литва ходит под разбойниками. Война, выслушав всё это, приказал слугам давать гостю лошадь, оружие и позволять кататься столько, сколько тому будет угодно, в тайне надеясь на то, что уже в скором времени и этому иностранному гордецу кто-нибудь отобьёт охоту беззаботно болтаться по лесам и полям.
Признаться, выходка с театром сильно расстроила Якуба. Ещё бы, ведь актёры едва ли понимая это, сыграли сильно изменённую, но чётко узнаваемую Войной историю его собственного путешествия в лес. Эти бродяги, конечно же, понятия не имели о том, что перед ними герой того комичного, а в их интерпретации оно было именно таковым, происшествия. Что с них взять, ведь они и жили с того, что играли подобные истории, услышанные от людей. Война прекрасно знал народную поговорку: "В плохой деревне, если в одном конце старый дед, переворачиваясь на лавке (уж простите) пукнет, то в другом непременно скажут, что была гроза". Вот почему молодой пан был просто вне себя от злости, вновь переживая свой недавний позор. А Своду было всё равно. Вооружившись всего парой кинжалов, он отправился в конюшню, оседлал коня и вскоре преспокойно уехал на прогулку куда-то в сторону Отчина.
Его не было что-то около трёх часов. Война, поостыв, несколько раз спрашивал о своём госте, в тайне каря себя за недобрые мысленные пожелания в его адрес. А вдруг с иностранцем и на самом деле что-нибудь случилось?
Но, не суждено было материализоваться дурным мыслям Якуба. Вскоре ему сообщили о том, что пан Свод живым и здоровым явился с прогулки, взял слугу Казика и уже около четверти часа сидит с ним на скамейке возле ворот замка. Война тут же отправил за Ричмондом человека.
Англичанин не заставил себя долго ждать. Войдя в комнату, он так учтиво поклонился, словно отсутствовал, по меньшей мере, месяц. После этой внушительной церемониальной части он как-то глупо улыбнулся и уверенно спросил на мужицком языке:
- Йяк здорови муйго пана?
- Что? - Не понял Якуб.
- Чёрт, - выругался по-английски Ричи, - а ведь меня заверяли, что я говорю это достаточно хорошо.
Война невольно улыбнулся:
- Ну-ка, повторите.
- Йяки здорови муйго пана?
- Звучит ужасно, Свод, но всё равно спасибо, поправляюсь. Где вас носило?
- Знакомился с окрестностями…
- И как впечатления?
- Прекрасно, Якуб, благодарю вас. Мне отчего-то показалось, что после комедиантов, вы вовсе больше не желаете меня видеть?
- Был грешок, Свод, - признался Война, - однако не судите меня строго. Я очень тяжело переживаю свой позор…
- Позор? - Удивился англичанин. - О чём вы говорите, Якуб? Вы так расстраиваетесь из-за каких-то бродяг, боже?! Я-то, признаться, думал, что вас тяготит рана. Тратить силы на переживания достойно слабых, а я вас к таковым ни в коей мере не отношу. Не вы ли как-то спорили со мной, доказывая, что каждый из нас, в конце концов, сполна получит за грехи свои. Теперь, - добавил Ричи как-то двусмысленно, - я не могу с вами не согласиться.
Успокойтесь. Эти парни, прострелившие вам ногу, тоже когда-нибудь ответят за всё. Кстати, - Свод внезапно вспомнил, - вы говорили, что расскажете о том, что говорила обо мне та старая леди, что лечила вас…? Ну, - попытался уточнить Ричи, замечая, что вышеуказанное обещание, впрочем, и сами слова старушки, напрочь вылетели из светлой головы товарища, - как же? - Продолжал он. - В тот вечер, когда она вытаскивала стрелу?…
Память Войны была чиста, как слеза младенца, и как ни пытался он вспомнить хоть что-то, из того, что интересовало Ричмонда, не мог.
- Простите, Свод, - хлопая ресницами, отрицательно покачал головой Якуб, - я ровным счётом ничего не помню, начиная с того момента, когда мы подъехали к воротам…
- Бывает, - с сожалением вздохнул Ричи, - жаль, конечно, ну да бог с ним. Сочтём это как некий знак свыше, значит, мне пока и не надо этого знать. - Англичанин, дабы не перегружать голову Якуба воспоминаниями, бодро махнул рукой. - Вот освою язык, - улыбнувшись, сказал он, - и сам спрошу обо всём у той старой леди…
Война хитро прищурил глаза:
- Уж не моего ли Казика вы взяли в учителя?
- Казик! - Оживился Свод. - Да этого шалопая зовут Казик.
- Ну почему же шалопай? - вступился за слугу Якуб. - Он, между прочим, едва ли не самый исполнительный и смышлёный парень из всей прислуги…
- Мне он тоже нравится, - не дал Войне договорить Ричи, - такой расторопный…
- И как ваш учитель, - переходя на предлагаемый шутливый тон, спросил Якуб, - после первого урока, сказал что-нибудь о ваших способностях? Пожалуйста, расскажите. Мне интересно, как вы общаетесь, и что вы ещё усвоили, кроме того, что я уже слышал?
- Общаемся мы пока только с помощью жестов и мимики, а усвоил я, о! - Вскинул брови Свод, - Сейчас, м-м-м, подождите, - Ричи простецки почесал затылок:
- Я знаю: "Казик, запреки кабилю…".
- Так, - улыбнулся Война.
- Ещё: "Казик, дай уина…".
- Неплохо.
- Казик, кап ти схареу, иди сюди. - Кстати, - удивился Свод, - неужели, для того, чтобы позвать слугу нужно столько слов?
- Нет, Ричи. Достаточно будет просто погромче позвать: "Казик!"
- А что значит: "кап ти схареу, иди сюди"?
- Ну, насколько я понял, дословно это звучит как: "Казік, каб ты згарэў, ідзі сюды".
- Да, мне кажется, именно так.
- В общем, просто зовите его по имени. Всё остальное это ругательство.
- О! - Оживился Свод. - Скажите на милость! И много в мужицком языке ругательств?
- Достаточно, но прошу не забывать, Ричи, что для моих слуг вы пан, а пану не годится сквернословить, впрочем, "каб ты згарэў" ругательство вполне допустимое и раз Казик просил звать его так, значит, подобное обращение его вполне удовлетворяет. Ему, в конце концов, виднее. Главное, чтобы вы не высказали что-нибудь подобное в присутствии достойных людей…
Война наклонился вперёд и поправил сбившуюся подушку:
- Кстати, - вспомнил он что-то, - раз уж мы заговорили о достойных людях... Ведь я позвал вас не для того, чтобы обсуждать ваши разговоры с Казиком. Знаете, мне уже до смерти надоело валяться в постели. И если сегодняшний ужин в роли больного я ещё как-нибудь переживу, то завтракать я намерен в столовой. Более того, к обеду заедет староста с сыном. Нехорошо как-то получается. Пригласил его, а сам раз за разом откладываю встречу. Надеюсь, вы не против?
- Я? - Хитро улыбнулся Свод. - Что вы, как я могу? Я только и жду удобного случая познакомиться со звездочётом…
Война, несмотря на то, что хромал и был бледен, оставаясь верным данному слову, вышел к завтраку в столовую без посторонней помощи. Подкрепился он порядочно, что не могло не указывать на верный путь молодого пана к выздоровлению, однако от предложенной Сводом прогулки в парке отказался, ссылаясь на слабость. Англичанин не сильно упорствовал и вскоре, извинившись перед товарищем, прихватил Казика и отправился на свежий воздух. Слуга был только рад, ведь пытаться обучить заможного пана мужицкому языку куда как приятнее, чем трудиться где-нибудь в конюшне.
Якуб не более получаса отдохнул, а затем вышел в холодный парадный зал и, накинув на плечи тулуп, сел возле одного из окон.
Погода портилась. Ещё с вечера во дворе своевольничал порывистый ветер. Затягивая небо серыми тучами, он злобно завывал в щелях, словно предупреждая людей о приближающемся холоде. Осень окончательно вступала в свои права, грозя частыми погодными капризами. Как говорят в народе: "весна да осень - в день погод восемь".
Любуясь красотой осеннего парка, Война несколько раз замечал прогуливающихся вдалеке англичанина и слугу. Судя по всему, их совсем не пугали резкие порывы холодного ветра. Кто знает, возможно Свод действительно твёрдо решил изучить язык, на котором разговаривали те, кто его окружал. Бедняга. Тяжёлая же ждала его задача, ведь в случае необходимости каждый из них помимо мужицкого языка, мог легко говорить и на польском и на русском…
Так, рассуждая о чём-то ещё, Якуб задремал сидя у окна. Ему снились поля, покрытые золотой стернёй. Какие-то уставшие, грязные люди шли этими полями, а лохматые, большие собаки лаяли на них, стараясь схватить проходящих за ноги…
Дверь в зал скрипнула. Якуб вздрогнул и проснулся. Позади него стоял Антось, панский истопник.
- Паночку, - тихо сказал он, - прыехаў пан Жыковіч з сынам...
- Добра, Антось, - разом стряхнул с себя остатки дрёмы Война, - запрашай пана сюды, а сам хуценька бяжы прыспеш там з абедам. I яшчэ, трэба паклікаць пана Свода, ён дзесьці ў парку, выгульвае нашага Казіка[64]...
- Добра, пане. - Антось поклонился и вышел. Едва Война младший успел подняться и, прихрамывая дойти до двери, как на пороге его парадного зала появился староста пан Жыкович. На широком, красном лице пышущего здоровьем человека сияла улыбка:
- Пан Война! - Пропел он, вкатываясь в зал, словно большая дубовая бочка. - Как ваше здоровье? Бронислава говорила, что сама Климиха вам рану выхаживала? Та стара, - даже не давая Якубу ответить, продолжал пан Станислав, - хорошо знает своё дело, случалось, что и полуживых с того света вытаскивала…
Ошарашенный такой атакой Якуб, не сразу заметил за широкой спиной мельницкого старосты, скромно мявшего в руках шапку, невысокого молодого человека. Жыкович, опомнившись, сделал шаг в сторону и представил зардевшегося от смущения юношу:
- Пан Война, это мой младший сын Франтишек…