Но вот однообразная дорога начала убаюкивать ее. Лена опустила веки. Вздрогнула, открыла. Снова смежила. Напряжение в ее фигуре спало, тело обмякло. Она отклонилась на спинку. И, уже ничего не чувствуя, на вираже прижалась к Андрею, даже повертела головой, удобнее пристраиваясь на его плече. Он старался не шевелиться, чтобы не спугнуть ее. Ее стриженые легкие волосы забивались в рот, щекотали ноздри. Они пахли томительно горько. Андрей осторожно высвободил руку и обнял Лену, чтобы ей удобней было спать. Она пошевелилась, что-то пробормотала, почмокала губами и прижалась к нему еще тесней. "Может быть, все образуется?.. Выветрится из головы романтический образ идальго-пикадора?.. Может быть, наперекор всему - судьба?.." От этой мысли, оставлявшей надежду, ему стало и тоскливо, и радостно.
Машину резко тряхнуло на выбоине. Лена проснулась. Вскрикнула. Отстранилась. И опять подперла кулаками подбородок. Лицо ее снова стало отчужденным. Андрей увидел у губы резкую скобку-морщину...
Снова - Валенсия. Неизменно бурливая, солнечная и веселая - будто обходили ее все грозы, гремящие над страной. Так же золотятся горки апельсинов на лотках. Ветер с моря колышет ветви старых пальм. Пестрят цветы вдоль тротуаров. Бездельники заняли все столики открытых кафе. Неиссякаема река людей... Не видно забот на челе города, нежданно ставшего резиденцией правительства.
В двенадцать часов машина Лаптева остановилась у ворот виллы Старика.
В приемной, у двери в кабинет главного советника, сидел за столом светловолосый парень в полувоенной форме. Прежде Андрей его не видел.
- Доложите: прибыл товарищ от Ксанти. - Поправился: - Прибыл камарадо Артуро. Камарадо Доницетти меня вызывал.
Адъютант удивленно уставился на него:
- Вы опоздали ровно на две недели: генерал Берзин уже в Москве. - Заглянул в лежащий перед ним листок. - Артуро? Одну минутку. - Скрылся за дверями. Вернулся: - Пожалуйста, пройдите. Камарадо Григорович вас ждет.
Лаптев вошел в кабинет. За столом на месте Берзина сидел сурового вида немолодой мужчина. Смуглый и черноволосый, со столбиком коротко стриженных усов под массивным носом. Мужчина встал, поднял на Андрея большие черные глаза. Протянул руку:
- Будем знакомы.
"Где я его видел? - на мгновение сосредоточился Лаптев, пожимая жесткую ладонь. - Да на фото в наших газетах! Это же командарм Штерн!.."
- Слышал о вас много похвального, - густым голосом продолжал генерал. - Поздравляю со столь громким заключительным аккордом. - Сделал паузу. - Сожалею, что не буду иметь возможности работать с вами. Получен приказ: вы должны вернуться в Москву.
- А как же Испания! - воскликнул Андрей. - Войне не видно конца!
- Вы неправильно поняли. Мы не оставляем республику. Вы и многие другие советские добровольцы с честью выполнили свой интернациональный долг. Предоставьте возможность сделать это и другим. На место уезжающих уже прибыла замена. Я - в том числе.
- Товарищ генерал! Камарадо Григорович, разрешите? Всем известно: на стороне Франко воюют триста тысяч интервентов... Я не могу оставить своих бойцов!
Командарм насупился, пригнул голову. Теперь он смотрел на Лаптева исподлобья:
- Приказы не подлежат обсуждению. Выполняйте.
- Слушаюсь! Разрешите идти?
- Одну минуту. - Лицо Григоровича смягчилось. - Не беспокойтесь, товарищ: мы постараемся помогать Испанской республике не хуже, чем вы.
Он поднялся из-за стола, подошел к карте, висевшей на стене за задернутой занавеской. Отодвинул занавеску. Карта по линии фронтов была утыкана флажками. "Дома мы также прикалывали флажки..." - вспомнил Андрей, и особым звучанием наполнилось слово: "дома".
- Поедете по железной дороге - через Барселону, через французскую границу, - показал Григорович. - В Гавре сядете на пароход - и в Ленинград. На сборы - два дня. Кому из испанских товарищей можете передать отряд?
- Феликсу Обрагону, - убежденно ответил Лаптев.
- Тогда - все. У моего адъютанта получите проездные документы на себя и вашу переводчицу. Ее тоже отзывают. - Протянул руку. - Привет Москве.
Они ехали обратно - через горные перевалы, сквозь дубравы и сосняки, по одетым в пух зелени долинам. Всю дорогу и Андрей, и Лена - так же, как и он, врасплох захваченная приказом - были погружены в свои думы.
В его душе боролись два чувства. Неожиданно, как после дождя раскрывшаяся почка, вспыхнувшее чувство тоски по родному дому, - чувство, которое он беспощадно подавлял в себе все эти испанские месяцы. Теперь можно! Вспомнить мягкий шелест белорусских берез, веселый гомон Минска - место его службы до отъезда сюда. Представить, как будет спускаться по Тверской вниз - к Манежу, к Кремлю. Он соберет всех друзей, заставит бутылками стол - так, чтобы подламывались ножки. Он снова станет Андреем Петровичем Лаптевым. А его испанское имя? Забыть? Вычеркнуть из памяти, будто его и не было? И этих месяцев - тоже не было?.. Разве кого-нибудь он сможет забыть?.. Но как же он уедет, оставив их здесь? Приказ? Да, приказ. Только как объяснить им: Феликсу, Божидару, Лусьяно, Варрону? Они - солдаты. И должны понять: приказ. Но ему самому так трудно расстаться с ними. Будь в Валенсии Старик, Андрей убедил бы его. С командармом Штерном - бесполезно. Да и сам Ян Карлович вряд ли хотел уезжать. Отозвали. Приказ...
Чем ближе подъезжали к Мадриду, тем тяжелей становилось на душе у Андрея. А как относится к этому известию Лена? Она сидела впереди, рядом с Педро, высунувшись из машины, спиной к Лаптеву. Он видел только, как ветер рвет ее волосы. Всю дорогу она молчала. "Наверно, ей еще труднее... Но для нее так лучше".
В отряде все шло своим чередом. Если не считать, что Радмилович во время увольнительной снова набедокурил. Однако, хоть и получил увесистую сдачу от не любящих оставаться в долгу испанцев, до комендатуры на сей раз дело не дошло - в Море знали всех толедских героев в лицо. Теперь, с новыми синяками и пластырями, он слонялся по двору казармы, лишенный властью Обрагона увольнения на весь месяц, уповал на снисходительность "настоящего командира, коронеля, а не выскочки лейтенанта" и благодушно клял и всю Обрагонову родню, и Франко, - и самого господа бога вкупе с его святыми.
Андрей не решился в первую минуту сказать Феликсу о приказе из Москвы. Обрагон же не спрашивал о цели его вызова в Валенсию: если надо, коронель сам скажет.
Ночью Андрей собрал свои вещи. Они не заняли и половины маленького фибрового чемодана, купленного в Валенсии еще прошлой осенью: тогда Старик, убедившись, что, кроме носового платка, никакого имущества у него нет, приказал камарадо Артуро экипироваться. Что теперь делать ему с манто - ворсистым одеялом, столько раз надежно служившим ему и шинелью, и плащом, и собственно одеялом? Вряд ли в иных краях доведется воспользоваться им. Но оставлять жаль. Как истинная шинель, спутница походов, манто значило для него больше, чем верная и неприхотливая одежда. В чемодан не втиснешь. Как солдатскую шинель, он свернул одеяло в скатку.
Вторые сутки - почти без сна. Но спать не хотелось. Утихла головная боль. Андрей вышел во двор. У ворот казармы прохаживался часовой. В руке его тлел огонек сигареты. Луна была совсем молодая. Но даже ее света хватало, чтобы посеребрить неровные камни двора и чашу фонтана - такого же, как во дворе гвадалахарской казармы, но только действующего, шелестящего затейливой искристой струей. Около фонтана Лаптев увидел силуэт фигурки, которую принял за каменное изваяние. Подивился - как это раньше не примечал. Но фигурка шевельнулась. И он понял, кто это. Не подошел.
Утром во дворе казармы выстроился весь батальон. Феликс Обрагон объявил, что, согласно приказу командования, коронель Артуро переводится на новое место (он не сказал, что уезжает из Испании, - сам не хотел примириться с этим). Андрей крепко обнял и поцеловал каждого из своих бойцов.
Божидар по-медвежьи облапил, стиснул:
- Хоть ты есмь этот велик... как оно?.. бюрократ, но я тебя полюбил, мио мальчик. Возьми меня с собой.
- Это невозможно.
- Зашто?
- Невозможно, Божидар...
- Я же говорил: бюрократ. Тогда я с утра ухожу из этой компании.
- Не смей говорить глупости! - разозлился Андрей.
- Решено, мио друже, - спокойно сказал Радмилович. - Ухожу в еданесту интербригаду, к Клеберу, в батальон имени Эдгара Андре. У них тамо немцы и скандинавы, а югославов мало. Пусть будет на едан герой больше! - Он постучал себя по груди. - Но мы с тобой, друже, обвезан... обязательно увидимся!
Лаптев и Феликс снова стали перед шеренгами бойцов.
- Я желаю вам новых успехов и побед в боях за свободу Испании! - сказал Андрей, и Лена перевела его слова.
- А мы говорим вам, советский брат и советская сестра: мы и республика вас не забудем! Друзья узнаются в беде!
Андрей поднял над головой сжатую в кулак правую руку:
- Но пасаран!
- Но! Но! Но! - ответили солдаты.
- Пасаремос! - вскинул он снова кулак.
- Си! - стократно умноженным голосом рявкнул в ответ отряд, и над рядами грозной мускулистой стеной поднялся частокол рук.
И Андрей подумал в тот момент: пусть он не очень-то хорошо выучил за эти месяцы испанский язык, пусть немного ему довелось сделать для республики, но Испания и судьба каждого из этих парней стали частью его судьбы. Наверное, это и есть то чувство, которое определяется словом "интернационализм". И еще подумал: эти месяцы многому его научили. Опыт Испании обязательно пригодится в будущих боях с фашизмом...
Прощай, Испания!..
16
Привокзальная Комсомольская площадь была заполнена народом. Даже остановились трамваи. Где-то в центре площади ухал оркестр. Кто-то выступал с грузовика, затянутого по бортам в кумач. Над толпой покачивались флаги и лозунги.
Андрей читал: "Слава отважным хетагуровкам!", "Советскому Дальнему Востоку - тепло заботливых девичьих рук!", "Москва гордится вами, комсомолки!". И снова: "Да здравствуют последователи Хетагуровой!"
- Кто это такая, Хетагурова?
Парень, оказавшийся рядом, посмотрел на него как на марсианина. С подозрением оглядел необычное одеяние, берет, мохнатое одеяло через плечо.
- Ладно, разберемся. - Андрей двинулся сквозь толпу.
У входа в метро остановился. Спросил:
- Ты куда теперь, Лена? Может быть, я помогу, понесу твой чемодан?
- Спасибо. Он совсем легкий. - Взяла у него. Подняла на Андрея глаза. Они наполнились слезами. - Спасибо за все... Вот и все.
- Может быть, я позвоню тебе?
- Хорошо.
Она махнула рукой и быстро зашагала к эскалатору. Уже затерялась в толпе, когда он сообразил: она не дала телефон, он не знает ее фамилии.
- Лена! Лена! - Он бросился следом за нею. Но голубая лента, охватившая ее русые волосы, уже мелькала где-то в самом низу лестницы.
С площади под свод станции метро доносилась медь оркестра.
Андрей взбежал на третий этаж. Хотел позвонить, но дверь в квартиру оказалась незапертой. Он пошел по коридору, цепляя тазы, горшки и коляски. Открыл дверь в комнату.
За обеденным столом ополаскивала чайные чашки маленькая седая женщина.
- Здравствуй, мать!
Он отбросил в сторону чемодан, скинул с плеча скатку. Шагнул к ней, обнял.
Мать припала к нему. Затряслась в беззвучном плаче.
- Ну, мать!.. Вот я и вернулся. Кончилась моя командировка!
Она подняла заплаканное лицо:
- Здоровый? Не ранен?
- Что ты, мать! С чего ты взяла? Обычная поездка, только немного подольше...
- Знаю, сынок, какая обычная... Догадалась, когда стали приносить твое жалованье, а потом бесплатную путевку на курорт дали. - Она ладонями отерла глаза. - А сегодня и в газете прочитала...
- Что? Где?
Мать протянула ему "Правду".
Он пробежал глазами по заголовкам:
"Обзор военных событий в Испании: атаки мятежников отбиты на всех фронтах"; "Миллионная антивоенная студенческая демонстрация в США"; "Новые японские дивизии в Маньчжурии"...
Нет, не то.
"Девушки-добровольцы едут на Дальний Восток"; "Весенний авиационный праздник"...
- Вот же, вот! - Мать перевернула страницу.
И он прочел:
"О награждении командиров, политработников, инженеров и техников Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Постановление Центрального Исполнительного Комитета Союза ССР. За образцовое выполнение специальных и труднейших заданий правительства по укреплению оборонной мощи Советского Союза и проявленный в этом деле героизм наградить: "Орденом Ленина..."
И в колонке знакомых и незнакомых имен и фамилий он нашел:
"Лаптева Андрея Петровича, капитана..."
"ЧТОБЫ ЖИЛА ФРАНЦИЯ..."
1
С часу на час они ждали приказа.
Уже подходили к концу занятия по всем предметам, начались зачеты, испытания, но все равно каждый день шел буднично: в пять утра подъем по трубе (на зимних квартирах - в шесть), полтора часа - на конюшне, потом - или манеж, или классные занятия; перед обедом - опять конюшня, после тихого часа - огневая, тактика в классе, тактика в поле, строевая, конная, урок самоподготовки. И так - до восьми вечера.
В военные дисциплины диссонансом врывались школьные - русский и литература, история, иностранные языки. Немецкий Алексей учил в школе и знал на "отлично". В училище же прислали "француженку". Ирина Владимировна только что окончила институт в Москве, была всего на два-три года старше курсантов, а на вид - не дашь и восемнадцати, и уж никак не походила на парижанку: упругая, крепкая, светло-карие, с зеленцой, глазищи, щеки - как крымские яблоки. Поначалу нарекли ее Марианной, но прижилось - Марьяна. Конечно же половина училища начала за нею ухаживать. Но Марьяна оказалась с характером, свой предмет считала наиглавнейшим, до изнурения заставляла пропотевших, пропитанных запахами конюшен и полей, измочаленных после рубки, джигитовки и ночных учебных тревог курсантов щебетать: "Бонжур!", "Мерси!", "Же ди", "Же ли", "Ж’экри" - и, беспощадно ставя неуды, обливала золотисто-карим презрением нерадивых влюбленных.
Алексей не принадлежал к их сонму - на то были у него причины. Но французским занимался старательно, увлекся. Даже Марьяна считала, что он "шарман парле Франсе" - превосходно говорит по-французски, хотя почему-то с марсельским акцентом. На зависть остальным курсантам, стал на уроках ее любимцем.
Вообще учеба давалась ему легко. Даже самое трудное - преодоление препятствий верхом, с рубкой лозы. Белобрысый, невысокий, был он, пока не сбросит гимнастерку, на вид щуплым. Но на марш-броске, на футбольном поле, в борьбе не уступал никому. И с конем - своенравным, диковатым, вороным Объектом, от которого отказался даже помкомвзвода, - Алексей завоевывал призовые места на училищных соревнованиях.
А ведь в школе, даже в канун выпускных экзаменов, не думал он не гадал, что поступит в кавалерийское. Правда, девчонки говорили: "Тебе пойдет военная форма!" И Юрка, Колька, Пентти, другие одноклассники: "Чего тебе землю копать?" Но Настя, как и отец: "Документы посылай в Тимирязевку!" Так он и думал, потому что землю любил, каждое лето в каникулы работал в колхозе - и прицепщиком, и на сенокосилке, и даже помощником комбайнера.
Стал бы он агрономом, как мечталось отцу. Переменил решение из-за Насти. Как раз в тот день, когда простились они со школой. Всем классом отправились они на Линдозеро и остались там ночевать, а на заре вскарабкались на утес, к одинокой сосне, что росла, казалось, прямо из камня, и загадали: "Соберемся здесь ровно через двадцать лет! Обязательно все!" И каждый подумал: "А какими мы станем через двадцать?.." Все, наверное, так загадывают и так думают.
Прошло всего два года, а уже можно представить будущее каждого: Юрка - в летном, Пентти - в консерватории, Колька - на действительной, Пиило - в судостроительном... А Настя сразу после школы сделалась литсотрудником районной газеты "Колхозник", теперь - второй секретарь райкома комсомола. Вступали в комсомол вместе, в один день и час. У нее номер билета - 4925050, у него - 4925051.
Ох и нелегка была дружба с нею! Сколько помнит себя, столько помнит и ее - жили дом к дому. Одни игры, один класс. Вместе - в лыжные агитпоходы по дальним, затерявшимся среди сосняков и озер лесопунктам Карелии. Другие девчонки из концертной бригады сзади, в санях, а Настя - впереди, на лыжах. Двадцать пять верст отмахает, к полуночи - концерт, песни. Пентти - на скрипке или баяне, она - на гитаре. Бородатые лесорубы гулко хлопают, дымя в рукава трубками. Упрямая и непримиримая. Всю ночь просидит с тобой на берегу Олонки - всю белую призрачную летнюю ночь, и такие слова будет шептать, и такой будет доверчивой - а назавтра из-за одного какого-нибудь неудачного слова станет колючая, отчужденная, недосягаемая.
Вот и в то утро на Линдозере они из-за чего-то поссорились - сейчас ни ему, ни ей не вспомнить. А днем в деревню приехал командир из военкомата и стал агитировать ребят в кавалерийское. Он и записался. Чтобы не было ходу назад, отдал командиру вчера только полученное - как следует еще не нагляделся на него - свидетельство об окончании десятилетки.
Через два месяца он был уже курсантом. Еще два месяца Настя не отвечала на его письма. А потом - будто ничего и не случилось:
"Жду! Люблю!.."
Два года пролетели как один день. Пожалуй, сейчас так кажется. А поначалу!..
Училище располагалось в самом городе, над Цной. Но увольнительные давали лишь по воскресеньям, да и то не каждый раз. Зато на их территории была танцплощадка, манившая и девчат, и ребят со всей окрути. Приходила и пехтура - курсанты пехотного училища. Хоть тоже краснознаменные, да куда им с их малиновыми петлицами против кавалерийских синих, да еще шпор со звоном!..
На танцплощадку Алексей ходил по обязанности. Танцевать он не любил, Насте был верен. Но Ленька Бирюлин, ездовой из расчета их тачанки, влюбился в одну дивчину, ужасно ее ревновал и в те вечера, когда по службе не мог сам заявиться на танцплощадку, перепоручал Тамару Алексею. А тут случилось, что на Тамару "положил глаз" пехтура - заядлый танцор с малиновыми петлицами, темнобровый красавец. Пришлось объяснять, что к чему. Так, с конфликта, началось их знакомство. Сергей оказался хорошим веселым парнем. Летом и лагеря их училищ рядом. И даже тактические учения, на которые приезжали Семен Михайлович Буденный и Ока Городовиков, разыгрывали вместе: конники прорывали оборону пехоты. Иногда совпадали и их увольнительные. Но все же не друг, а просто знакомый. Друзей у Алексея хватало среди своих, конников.
В последний раз, когда повстречал Сергея в городе, тот сказал, что тоже со дня на день ждут они выпуска.
И вот - построение на плацу. Начальник училища зачитывает приказ маршала Тимошенко. С этого момента они - лейтенанты! И разлетаются в разные края. У него предписание - в кавалерийский полк, дислоцирующийся под Ломжей, у самой советско-польской границы. Новенькая форма, портупея, командирский простроченный ремень, широкий, не чета курсантскому, звонкие шпоры и поскрипывающая кобура, без нагана - его он получит в части.