Матрена Демидовна выслушала Яшин рассказ, прижимая уголок темного платка к губам, чтобы не видел сын, как они дрожат у нее. Леша - ее любимец. Бывало Матрена Демидовна выловит кусочек мяса из борща: "Это Лешеньке. Он у нас один работничек. Ему надо". Алексей перекладывает тот кусочек на мамину тарелку: "Нас у тебя трое, а ты у нас одна". Легко и радостно ложится сыновняя ласка на материнское сердце, как яблоневый цвет на землю. Но Матрена Демидовна виду не подаст, только очки на близоруких глазах поправит, расщиплет то мясо на четыре часточки, разложит на четыре тарелки - там и на зуб-то положить нечего, а всем кажется, что сытнее да вкуснее обеда и не бывает на свете… Пропал Лешенька, радость ее! Слезы душат, криком взорваться хотят. Матрена Демидовна проглотила их, отвернулась в угол, сказала чуть тише обычного.
- Скажи Нинке, чтобы отцу не сболтнула. Нельзя ему волноваться.
Только в конце второй недели какой-то шустрый цыганенок постучал в дверь и, спросив, тут ли живут Гордиенки, сунул в руки оторопевшей Матрене Демидовне записку, свернутую треугольником, вроде фронтового письма. Записка была адресована Яше:
"Принеси мне сегодня на Шестнадцатую станцию Большого Фонтана чистую пару белья. Буду ждать в восемь вечера на трамвайной остановке. Батя пусть не волнуется. Алексей".
- Ох, и всыплю я ему березовой каши, когда заявится домой, - вздохнула Матрена Демидовна, собирая Яшу. - Не посмотрю, что у него под носом гречка всходит. Так и передай ему.
И, побренчав посудой в стареньком буфете, протянула Яше краюху хлеба и кусочек величиной со спичечный коробок желтого, облепленного ржавой солью сала:
- Отнеси. Может, с голоду там пухнет.
Яша ничего не ответил матери, завернул сало и хлеб в газету, примотал пакет шпагатиной к свертку с бельем. А про себя подумал: дашь ли ты ему березовой каши - не знаю, но я ему, пижону, сегодня все выскажу. Разве можно в такое время уйти и никому ничего не сказать, зная, что отец тяжел, у матери сердце обрывается, да и я волнуюсь, ищу его по всему городу? Что он, в самом деле, не мог сам за бельем явиться? Матери огорчение, тревоги. И мне - морока.
Всю дорогу готовился Яша отчитать брата похлеще, а встретил Алексея и язык проглотил. Тот и не тот Алексей перед ним: мастак на все руки и штукарь на все штуки, первый в компании говорун и весельчак будто воды в рот набрал, даже о родных не расспрашивает, а как только Яша рот раскроет, он сразу же:
- Тихо. Потом расскажешь. Тут не место.
И повел Яшу узкими кривыми переулками рыбацкого поселка: пыльные стены-заборы из ноздреватого ракушечника, за ними зеленые купы черешен, облитых вечерним красноватым светом. Алексей подошел к одной из калиток, звякнул щеколдой, скрипнул дверцей:
- Проходи, Яшко. Здесь я живу.
В глубине сада белел низенький домик с верандой, увитой виноградными лозами. Чуть дальше - дощатый сарайчик под разлапистой грушей, рыбацкие сети, натянутые на колья, будто их кто-то только что чинил. На веранде сидела высокая, худощавая и немолодая уже женщина, штопала какую-то детскую одежонку. Мальчик лет одиннадцати, точь-в-точь тот цыганенок, что приносил записку от Алексея, и девочка постарше перебирали синие грозди винограда.
- Это я, тетя Ксеня, - сказал Алексей, - С братом.
Женщина повернула к ним траченое морской солью лицо, приветливо кивнула и, откусывая нитку, сверкнула белыми, как сахар, зубами. Мальчик и девочка тоже подняли было к Яше загорелые лица, но женщина что-то сказала им, и дети снова занялись своим делом.
Они подошли к сарайчику и сели на деревянной скамейке под старой грушей. Алексей развернул принесенный братом сверток, достал из кармана самодельный нож с наборным черенком (предмет давних Яшиных вожделений), снял кожаный чехольчик, аккуратно очистил сало от соли и, отрезав половинку, положил на кусок хлеба, протянул Яше:
- На, жуй.
- Это тебе мать прислала.
- Я тоже поем, - Алексей впился молодыми крепкими зубами в сало. - Я тут не голодный, не думай. Скажи маме, пусть не беспокоится.
Как бы в подтверждение своих слов Алексей сходил в сарайчик, вынес оттуда две плитки шоколада для Нины, кусок свежесоленого розового сала килограмма в полтора и банку мясных консервов:
- Отдашь маме… А это тебе, - положил Яше на колени нож с наборным черенком.
И начал рассказывать, что живет он здесь хорошо, ест досыта, винограда и фруктов - полным-полно и море - рядом. А Яша слушал брата и снова думал о том, что был раньше Лешка веселым, бесшабашным парнем, кажется, кроме танцулек да гулянок и не интересовался ничем, слыл острословом и балагуром, а теперь, хоть и говорит много, но как-то сдержанно, невесело, будто что-то утаить хочет от Яши и все к чему-то прислушивается.
- Что ты здесь делаешь? - спросил Яша.
- Рыбачу, - коротко ответил Алексей.
- С ней? - кивнул Яша в сторону тети Ксени.
- И с ней, и с другими. Тут рыбаков много.
Яша почувствовал, что Алексей не хочет рассказывать больше того, что уже сказал, ни о себе, ни о тете Ксене, ни о своей здешней жизни. Был бы на месте Алексея кто-либо из ребят, Яша показал бы ему свой характер, от того только пух полетел бы. А с братом он, оказывается, так объясниться не может.
- Пойдем домой, - неожиданно для самого себя предложил Яша.
- Нельзя мне, Яша. Я приду… Потом приду… Позже как-нибудь.
Яше стало обидно. Алексей никогда ничего не скрывал от него и вдруг - на тебе! Ему захотелось швырнуть Алексею его подарки и даже нож с наборным черенком, расплакаться и убежать. Он встал с места, отряхнул брюки:
- Ну, я пошел.
- Подожди, Яшко. Посиди еще немножко, - поднялся со скамейки и Алексей.
- Да чего же ждать? Темнеет уже.
- Ничего, - взял Алексей брата за руку. - Подожди. Может быть, и в самом деле вместе уйдем.
За калиткой заурчала и остановилась машина. Яша почувствовал, как вздрогнула рука брата. Тетя Ксеня поднялась, что-то сказала ребятишкам, и те поспешно ушли в дом, а она потащила вслед за ними корзину с виноградом.
Скрипнула калитка. Вошли двое и направились по виноградной аллейке прямо к сарайчику, к братьям Гордиенко. И чем ближе они подходили, тем шире и удивленнее раскрывались глаза Яши. Ему даже казалось, что все - беленький низенький домик, и сад, и Лешка - все это ему просто приснилось. Прямо к нему шел высокий, затянутый портупеями капитан - дядя Володя и улыбался спокойно и весело, как тогда, под Большой Аккаржей.
- Ну, здравствуй, Яков Гордиенко - капитан Хива! - протянул он сильную руку Яше. - А я уже боялся, что ты эвакуируешься со своей спецшколой. Вот и приказал Алексею вызвать тебя, так сказать, к месту службы.
Капитан оглянулся вокруг, прислушался, кивнул Алексею:
- А не пойти ли лучше в хату?
Алексей согласно кивнул головой и тотчас скрылся за виноградной шпалерой веранды, капитан обнял Яшу за плечи и повел в дом.
- Воевать в летучем отряде не передумал? - спросил капитан, переступив порог чистенькой горницы.
- Где же тот отряд, дядя Володя?
- А отряд здесь и есть. Только обмундирование в нашем отряде бойцам не положено, Яшко. Вот видишь все в гражданском. И я тоже военную форму сегодня последний день ношу. Мы - разведчики. Понятно?
- Разведчики, которые через линию фронта ходят?
- Нет, то - другие, фронтовые разведчики. Не мы через линию фронта, а фронт через нас пройдет. Все уйдут, а мы останемся и будем воевать, будем бить фашистов из подполья. Теперь понятно?
- Понятно.
- Ну коли понятно, тогда знакомься. Вот Петр Иванович Бойко, твой будущий командир.
Яша повернулся к тому, кто вошел в комнату следом за капитаном, и оторопел от удивления: перед ним, улыбаясь, стоял Вовкин отец.
- Антон Брониславович?..
Присутствующие рассмеялись.
- Э-э, Яшко! Так не годится, - устало садясь за стол, сказал капитан. - Разведчики зовутся не так, как их когда-то отец с матерью нарекли. Стал разведчиком - забудь все прошлое, даже свое имя. И ты забудь, Яша, про Антона Брониславовича Федоровича. Среди разведчиков нет такого. Есть Петр Иванович Бойко. Ясно?.. И я теперь уже не дядя Володя, а Павел Владимирович Бадаев.
- Вот это да-а.. - протянул Яша, не спуская глаз с Антона Брониславовича.
- Что ты на меня уставился, Яков? - рассмеялся Федорович, приглаживая ладонью вьющиеся красивые, как у Вовки, волосы. - Мы ведь старые знакомые, а ты и поздороваться забыл.
- Забудешь! Тут "мама" выговаривать забудешь! Мне такое наплели про вас, дядя Антон… тьфу ты, Петр Иванович!
- Небось, прежняя жена моя жаловалась? Так это, брат, дело такое…
- Она само собой… Недавно я одному фармазону за вас фонарей под глаза навешал.
- С чего бы вдруг?! - удивился Федорович.
- Дезертир, говорит, Антон Брониславович. Я ему втолковываю, что коммунист не может быть дезертиром. А он свое: дезертир да дезертир. Ну и пришлось…
- Кто же это такой? - краснея, спросил Федорович.
- Да так, один… Ну, я ему еще устрою желто-зеленую жизнь. Он еще увидит небо в мелкую крапинку, морское копыто!
- Постой, постой, Яшко, - перебил Бадаев. - Ты сам слышал, когда Федоровича называли дезертиром?
- Ну, дядя Володя! Вот честное…
- Так это же прекрасно! Завтра же попрошу в штабе написать во все райвоенкоматы письмо о розыске дезертировавшего лейтенанта стройбата Федоровича Антона Брониславовича.
- Ну что вы, Павел Владимирович! - даже сквозь сильный загар заметно было, как побледнел Федорович. - Ведь вы же знаете… Я же…
- Я все знаю, Петр Иванович! А вот фашисты не знают и документ о дезертирстве из Красной Армии может вам пригодиться. Лучшее свидетельство о благонадежности. Так-то, Петр Иванович!.. Да вы садитесь, товарищи. Или не устали за день?
Алексей и Яша присели на табуретки, только Федорович растерянно переминался с неги на ногу.
- Оно, конечно… но как бы чего не вышло…
- А по-моему, райвоенкоматы уже эвакуировались, и та штабная бумага к ним не попадет, - вставил Алексей.
- Опять же прекрасно! - усмехнулся Бадаев. - Эти письма попадут прямо в руки гестаповцев вместе с захваченной ими почтой. Наверняка!
Федорович продолжал топтаться, жалобно поглядывая большими глазами то на Алексея, то на Яшу, будто просил у них защиты. Яше жалко стало Антона Брониславовича - такой позор на себя принимать ни за что, ни про что! Дезертир! Да таких, отец рассказывал, еще в гражданскую войну без суда расстреливали!
- Надо, Петр Иванович, надо! - ободрял товарища Бадаев. - Сам же потом спасибо скажешь.
- Так дезертиром-то будет числиться Федорович, а я-то под фамилией Бойко жить буду…
- В нашем деле всяко может быть, - уже строго сказал Бадаев. - А вдруг тебя опознают и донесут в гестапо, что Бойко и Федорович одно и то же лицо? Вот ты тогда и скажешь, что в дезертирах, мол, пришлось фамилию сменить… А ты, - повернулся Бадаев к Яше, - встретишь своего знакомого, скажи, что, действительно, Федорович сбежал из армии. Такой, мол, и сякой он человек. Пусть звонит дальше, чем больше людей об этом знать будет, тем лучше.
- Павел Владимирович! Товарищ Бадаев! - взмолился бедняга Федорович.
- Да, да! И бывшая жена ваша тоже пусть узнает об этом, чтобы из ревности не донесла на вас в гестапо.
- У меня же… У меня же сын! - схватился за голову Федорович. - Что Володе скажут о его отце!
- Сын ваш эвакуируется вместе со спецшколой, знать о вас ничего не будет, как и многие сыновья о своих отцах. А после войны гордиться вами будет. Ясно?
А Яше все-таки жаль было Антона Брониславовича: что ни говори, а признавать себя дезертиром и подлюгой перед людьми… И Вовку жалко - если бы тот узнал такое!..
За окном совсем стемнело. Во двор вошли какие-то люди. Начали выгружать из машины тяжелые ящики с оружием и боеприпасами. Антон Брониславович и Алексей пошли в сад показывать тем людям заранее подготовленные тайники.
Бадаев и Яша тоже вышли на свежий воздух. После яркой лампы во дворе казалось темно, хоть глаз выколи. Отсветы недальнего боя отсюда не были видны, не слышно было и гула. Только тревожный накаленный за день ветер, напоенный запахами степного донника и морских водорослей, тихо шелестел виноградными листьями.
4. Матрос с эскадренного броненосца
На свете, под стеклом, старый-старый снимок. Его, наверное, вырезали из какого-то журнала или книги и, хотя плотная бумага малость пожелтела и выцвела от времени, снимок хорошо сохранился. Низкие борта плавучей крепости будто впаяны в стальную гладь моря. В серое небо поднимается белая мачта с артиллерийскими площадками, дальномерными рубками, сигнальными мостиками. Яков Кондратьевич закрывает глаза и видит, как огромное красное полотнище флага взмывает по тонким плетеным канатикам-фалам к самой вершине мачты - клотику. Видит жерла орудий, которые, кажется, вот-вот вздрогнут от залпа и окутают корабль клубами порохового дыма, как тогда, в январе восемнадцатого, когда команда эскадренного броненосца пришла на помощь одесским рабочим, восставшим против гайдамаков. Десять лучших лет своей молодости отдал Яков Кондратьевич этой плавучей крепости.
Рядом со снимком броненосца - фотография бравого моряка: лихо заломленная бескозырка с тисненными золотом литерами на ленте - "Синоп", белая форменка с вырезом широкого воротника, большие, горящие огнем глаза, упрямая складка губ и усы - черные, пышные, боцманские усы! Таким видели палубного матроса Якова Гордиенко в огневые годы революции: на улицах города - в боях против гайдамаков и анархистских банд, в окопах под Рыбницей - против румын, в днестровских плавнях - против немецких оккупантов.
Он бы и сейчас показал себя в ратном деле - пятьдесят три года не возраст - да вот беда, второй год прикован Яков Кондратьевич тяжким недугом к постели, отекшие ноги трудно переложить с места на место, не то что… Старость да немощь никого не красят - ни корабль, ни человека. Когда в восемнадцатом Советское правительство приказало боевым кораблям уйти к Новороссийску, чтобы не достались оккупантам, старый "Синоп" уже не в силах был выполнить этот приказ: команда ушла на Дон бить атамана Каледина, а эскадренный броненосец нашел свою последнюю стоянку на морском дне…
Далеко-далеко ушли те годы. От "Синопа" осталась только фотография на стене, от друзей-товарищей - память в сердце, от былого - рассказы Якова Кондратьевича своим сыновьям… Неужели ж теперь он, как тот "Синоп", ни к чему уже негож стал?
- Мотя, - попросил Яков Кондратьевич жену. - Положи мне подушку повыше да позови хлопцев.
Яков Кондратьевич сам любил мастерить всякие забавные штуки и учил этому детей: ладить клетки для птиц, замысловатые крысоловки, вязать пестрые самодуры на скумбрию, вырезывать из древесного корня удивительные фигурки. Соседи говорили, что если бы Яков Кондратьевич занялся своими "штуками" всерьез, то в доме Гордиенко было бы достатка куда больше, чем от его плотницкого рубанка. Но бывший матрос только улыбался в ответ и, пока позволяло здоровье, плотничал на торговых судах, учил столярному мастерству детдомовских сирот и радовался, будто каждому ученику судьбу в руки вкладывал.
Сыновья охотно перенимали отцовское мастерство. Но Яша больше всего любил, когда отец, подкрутив кончики усов и лукаво прищурив один глаз, начинал рассказывать о кораблях, о дальних странах и штормовых морях, о мужестве и морском братстве. Это были удивительные истории, пережитые Яковом Кондратьевичем или услышанные им от бывалых моряков в годы флотской службы. Лешка устраивался поудобнее в стареньком кресле, Яша прикипал к табуретке, боясь шелохнуться, и даже егоза Нинка замирала, забравшись с ногами на самодельный диванчик. Тогда за окном, как за корабельным иллюминатором, ревели волны и свистали австралийские брестеры, африканские белаты и ветры других неведомых материков, скрипели старые акации, как мачты, белыми парусами вздымались и хлопали развешанные во дворе простыни, а комната наполнялась запахами соли, корабельных красок и морских водорослей. Иной раз так заслушивались отца, что только материн голос, зовущий к ужину, и возвращал их из плаваний у сказочных берегов, только он и напоминал, что они не на шлюпках Головнина у Курил и не на линкоре Лазарева в Наваринской бухте, а в своей полутемной квартирке на Нежинской. Не было бы этих рассказов, может, и не стал бы Яша учиться в спецшколе.
- Ну, рассказывайте, сынки, каким ветром дышите, какие песни петь собираетесь? Что в городе нового?
Такими словами в этот раз встретил Яков Кондратьевич своих сыновей.
Ребята переглянулись. Фашисты, подтянув новые войска, с каждым днем атакуют все ожесточеннее, трудно приходится нашим. И в городе неспокойно - поползли слухи, что скоро войска уйдут из Одессы, оставят город. Да нужно ли об этом говорить больному отцу до поры до времени?
- Что же молчите, сынки?
- Дела наши неплохи, батя, - начал Алеша, стараясь придать своему голосу бодрости и беззаботности. - Норму хлеба увеличили по карточкам. И на фронте после высадки десанта под Григорьевкой дела пошли лучше.
Алеша рассказывал о боях, о том, что сам вычитал в газете или слышал от товарищей. Отец уставился глазами в фотографию "Синопа", висевшую против него на стене, покусывал кончик уса. У небритого виска билась синяя жилка. Изредка по бледному лицу от виска к подбородку пробегала судорога.
Яков Кондратьевич закрыл глаза и вздохнул:
- Не надо обманывать, Алексей… Видно, в чем-то мы с матерью неправильно вас воспитывали. Но врать мы вас никогда не учили.
- Он правду говорит, батя, - попробовал заступиться за брата Яша.
- Помолчи, Яков, - строго сказал отец, не открывая глаз. - О тебе - особый разговор. Алексея не берут в армию, потому что пальца на правой руке нет… Понятно. Есть перед людьми оправдание. Хотя я на его месте все равно был бы в окопах… Моему товарищу, комендору Феде Ворончаку, в бою руку по локоть отшибло… под Белгородом. А он с боя не ушел, одной дрался… Палец - не голова, без него воевать можно.
Отец приподнялся на подушке, открыл глаза. И оттого, что болезнь высинила под глазами широкие полосы, они казались еще больше, еще пуще блестели антрацитовым блеском.
- А ты, Яков?.. У тебя чего не хватает? Натянул полосатку на грудь, так думаешь, уже и моряком стал?.. Вся беда, видать, в том, что все вам легко да просто досталось. Избаловала вас Советская власть. Хочу в школу. - Пожалуйста! - Хочу в комсомол. - Будь ласков! - Хочу в моряки. - Сделай одолжение, Яков Якович!.. И так во всем. А мы за это кровью платили… Только мы - темные, как мать-сыра земля, неграмотные, как пеньки осиновые, - понимали, что без Советской власти нам нет жизни на белом свете… А вы - ученые-переученые, Советской властью воспитанные да обогретые, - этого не понимаете. Дивно и горько мне, сыночки.
- Батя…
- Чего, батя? - оборвал Яшу Яков Кондратьевич. - Вы вчера, куда-то завеялись, а Володька с Абрамом прощаться к тебе приходили: эвакуируются вместе со школой. Они-то мне и рассказали, каково положение. Молодежь эвакуируют, значит, сдавать город будут. Это мне тоже по восемнадцатому году знакомо.