Ноги пролезли в рукава с некоторым трудом. Получилось, но пришлось надрезать овчину. Воротник подвесил на лямках. Другой полушубок, надетый "по-человечески", подпоясал куском фала. Что ж, не от моднящего портного, но - терпимо. Во всяком случае, теперь не грозит радикулит: спина под двойным слоем овчины. И одежда, и постель - все на себе.
- Одобряешь, Сэр Тоби, мою экипировку? - Пес вильнул хвостом и ощерился. - Смеешься? Зря... Давай, барбос, для начала откроем "второй фронт", а после - вздремнем. Прыгай вниз, дружище. Незачем торчать на ветру. - И, когда Сэр Тоби прыгнул следом в каптерку, поднял из-под ног острую стальную свайку и принялся вскрывать банку с тушенкой.
День прошел без происшествий - начали устраиваться на ночь. Пес, свернувшись, сразу уснул, а человек... Какой уж тут сон!
...Человек бодрился, да разве уймешь нервы, разве справишься с думами, которые всегда ночами, всегда в минуты пусть относительного покоя обретают собственную жизнь и начинают судить, безжалостно выпячивать ошибки и промахи. И хотя Владимир не видел просчетов в своих действиях, собственная вина в гибели людей казалась очевидной. Потому и стояло перед глазами пламя, в котором исчезал танкер, потому и не пропадали страшные и яростные всполохи, а в них - укоряющие взгляды товарищей.
Сморило под утро. Тяжелое забытье - что вязкий дурман.
Что-то происходило. Доносился неистовый лай, а он не мог выкарабкаться из сна, который не отпускал, обволакивал сознание, искажал звуки, вязал руки-ноги.
Не лай - смех, хриплый человеческий смех, весь - издевка и самодовольство, заставил рвануться под дверь, ухватить за ошейник неистовствующего Сэра Тоби.
Был миг, показалось - все еще сон! Немец - порождение измученного мозга. Встряхнешься - исчезнет. Но нет, не исчез: мостится наверху, устраивается, с улыбкой постукивает по колену самым что ни на есть реальным стволом "вальтера". Ствол завораживал, и не было сил отвести глаза от черной дырки с крохотным бличком на срезе дула.
Комок в горле, и снова сухо - точно клеем схватило гортань. Дернулось сердце, и вдруг: размеренно, отчетливыми толчками. Псу что-то передалось от руки - рванулся, качнул хозяина.
- Зитц! - Пистолет указывал на чехлы, но почему же не сделать вид, что не понял приказа? Ведь нужно сообразить, откуда взялся фашист. Обгоревший комбинезон... Летчик? Греб на плотике? Сбили. Греб и застал врасплох, паразит. - Сит! - Немец перешел на английский - пришлось опуститься на чехлы. - Андресс!
Очевидно, владелец "вальтера" изучал язык по солдатскому разговорнику. Слова выскакивали, как пули, и только в повелительном наклонении. Когда Владимир рассупонился и сбросил полушубки, немец коротко бросил: "Троу!" и тут же, увидев, что приказ выполнять не торопятся, вскинул пистолет, рявкнул на родном и привычном:
- Ком цу! Шнель, шнель!
"Продрог, белокурая бестия... - Арлекин швырнул овчину наверх. - Закоченевшего бы тебя и прищучить!.."
Промозглый утренний ветер покачивал огрызок судна, погромыхивал железом. Немец, подхватив полушубки, брезгливо передернул плечами, но раздумывать не стал: сбросил комбинезон, стащил сапоги - все мокрое - хоть выжми! Оружие, однако, не выпустил да и с моряка глаз не спускал.
Оставалось ждать и надеяться на промашку. "Вальтер" - хозяин, поэтому все зависит от случая и везения. Подчиняясь движению ствола, отправил наверх и резиновые бахилы.
Пилот, вытащив суконные портянки, взглянул остро и понимающе. И наворачивать не стал. С той же брезгливой миной набросил их на широкие голенища и продавил внутрь ступнями. Притопнул. Сморщился. Лег на живот и принялся осматривать каптерку.
"Двое в лодке, не считая фашиста..."
Пистолет повелевающе качнулся - Арлекин шагнул в сторону и открыл взору летчика и канистру и банки с тушенкой. Как же были сейчас ненавистны эти острые голубые глазки, острый нос, подбородок и лисьи острые уши: "Ишь, оберст!.."
С минуту "оберст" разглядывал Сэра Тоби, который настороженно стоял у ноги хозяина, затем потребовал наверх и воду и консервы. Чтобы выставить канистру наружу, пришлось взобраться на ящики, сгруженные теперь в аккуратную подставку, и ухватиться за острый бортик двери. Сапог тотчас опустился на пальцы. Жгучая боль ошеломила, но - вытерпел, не изменился лицом, и тогда литой каблук сильно и точно ударил в лоб, и в тот же миг взметнулось тело собаки.
Выстрел в упор отшвырнул Сэра Тоби. Пес взвизгнул коротко и жалобно, свалился на ящики и сполз на брезент, испачкав его кровью. Немец ждал. Владимир опустил глаза и стиснул зубы: "Молчать. Не двигаться. Терпеть. Ждать и - дождаться..."
Дверь захлопнулась. Немец для острастки, видно, стукнул с той стороны рукоятью пистолета: сиди и не рыпайся! У-у!.. Мразь болотная! Будто ноги подрубили - упал на брезент: "Гад! Гад! Проспал гада, Арлекин?! Проспал! А мог бы шлепнуть еще в плотике... Теперь - бди, раззява, теперь не упусти шанс. А он будет, будет, будет, - заклинал себя, - прижмет фрица холодрыга, и тогда посмотрим, в чем держится у "оберстов" душа!"
Наверху - шажки, внизу - тишина, и где-то, возле, мертвый взгляд Сэра Тоби. Он близко, он рядом, он - в настоящем, а в прошлом - мертвые взоры товарищей, моряков. "А может, этот гад и бросил бомбу или шарахнул торпедой по "Заозерску"?! Владимир вскочил, сжав кулаки. Дверь приоткрылась - сверкнул выстрел, но пуля не задела. Чавкнула в теле собаки. Тень в проеме взбулькала смешком, но тут же и прикрикнула, заторопила:
- Теплин! Бигест ван! Шнель, шнель!
Ожидая нового выстрела, подал наверх край большого чехла - брезент рывками уполз из каптерки. Дверь лязгнула, и снова навалилась тишина.
В эту ночь сон так и не пришел к нему.
"Почему оставил в живых? - ломал голову. - Чего проще: одна пуля, и "оберст" - полный хозяин. Сейчас приходится мерзнуть и все-таки опасаться... Наверное, поблизости бродит фашистская субмарина. Значит, меня приберегает как трофей. Возможен и другой вариант: "оберст" рассчитывает сдаться англичанам. Тогда я - свидетель его гуманности..."
Размышления не успокоили, но как-то прояснили ситуацию. Большего сейчас и не требовалось. Успокоенность расслабляет, ясность - мобилизует. Не предугадать, быть может, единственного мига, когда "оберст" на чем-то споткнется и даст своему противнику единственный шанс. Не предугадает, но может дождаться, а в том, что и "миг" и "шанс" будут е д и н с т в е н н ы м и, сомневаться не приходилось.
Развязка наступила даже скорее, чем ожидал Владимир.
Дверь откинулась стремительно, с грохотом: так же стремительно "оберст" спрыгнул в каптерку, словно дал понять: "Сейчас или никогда!" Пинок заставил вскочить - "вальтер" ткнулся в грудь, точно угадав дыру в нижней рубахе, сквозь которую виднелся полосатый тельник:
- Дорт хин! Шнель, шнель, русски матроз!
Казалось, протяни руку и - вот оно, горло врага. Но пистолет упирался в сердце - пришлось отступить в угол, где споткнулся, загремел железным хламом. "Оберст" зашипел, глаза злобно блеснули. Держа моряка на мушке, он бочком взгромоздился на ящики и, стараясь не выпускать Владимира из поля зрения, осторожно высунулся наружу. Лицо, затвердевшее в напряжении, расслабилось, довольная улыбка шевельнула губы. "Своих признал!" - понял моряк. И еще понял, что это - все. Других шансов не будет. Нужно действовать немедленно и точно.
"Оберст" засуетился. С ухмылкой посмотрел на Володьку и, перебросив "вальтер" в левую руку, правой достал из-за пазухи ракетницу. Но вскинуть ее не успел: свайка пробила шею у основания черепа - ноги подломились. Владимир навалился сверху, не дав рвануться возможному воплю.
"Ту би ор нот ту би? - подобрал пистолет и прислушался. - Быть или не быть? А-а, чему быть, того не миновать..."
Судя по тарахтению дизелей, субмарина дважды обошла то, что осталось от "Заозерска". Владимир не высовывал носа: ходит, зараза, принюхивается! Взглянул, когда шум моторов начал удаляться и смолк; выглянул и успел разглядеть огромный зеленый пузырь, который взбурлил и лопнул. Пена сомкнулась над перископом.
Нужно заняться приборкой, освободить территорию от... мусора и предать океану Сэра Тоби. Схоронить по-человечески, как моряка и друга. Вот именно - по-человечески! Он принял смерть в бою, а... "властелин мира" пущай плавает в подштанниках.
Содрал с "оберста" полушубок, потом, пересилив отвращение, снял и мундир. Облачился в него. Обшарил карманы: нет ли чего съестного? Ничегошеньки. Только пухлая записная книжка.
- Ты - фашист и дерьмо, - приговаривал, обвязывая труп пеньковым фалом, - ты, знаю, хотел бы умереть в постели. Чтобы - катафалк и свечи, чтобы - пышное надгробие, чтобы родственники в черном крепе терли платочками сухие глаза. Так вот - не будет тебе этого, Адес-са-мама, синий океан! Безвестность сожрет тебя, ничтожество самоуверенное, безвестность!
Выволок труп и скинул в воду. Потом завернул тело собаки в чехол. Сэр Тоби исчез в глубинах сразу, увлеченный тяжестью блока-канифаса и чугунной балластины, на которой боцман (когда-то, когда-то!..) рубил стальные тросы.
Владимир постоял над водой, вымыл руки в луже, а потом вскрыл и ополовинил банку тушенки, не экономя и не думая о завтрашнем дне.
...Волны, волны и небо.
С каждым днем волны выше, а небо угрюмее. День-два, и все будет кончено. И так-то удивительно, что обломок до сих пор на плаву. Правда, после немца остался надувной плотик, да где же взять силы, чтобы грести: седьмой день во рту ни маковой росинки, и в последнее время бывший капитан бывшего "Заозерска" почти не подымался с чехлов.
Бывший капитан бывшего "Заозерска"...
Как большинство здоровяков, он плохо переносил голод. Глаза в сотый, тысячный раз исследовали кладовку, да что толку? Четыре банки - ни больше, ни меньше. Сам ведь принес когда-то... Две опростал "оберст", а две другие жестянки самолично вылизал до блеска.
На девятые сутки стало непереносимо: в желудке голодные спазмы, но, говорят, потом станет легче. А сейчас?! Будто ковыряют ножом! Вот дьвольщина - в этой кладовке одно железо да мыло. Мыло? Мыло... А что в бидонах? Наверняка краска. Может, сверху отстоялась олифа? Может, мыло... с олифой?
В бидонах оказался технический жир.
Противно, но съедобно. Хватило ума не наброситься, а не спеша, понемногу глотать грязно-желтые катыши. Сэр Тоби, наверно, скорее бы сдох, но даже и не лизнул бы эту гадость! И все-таки лучше она, чем мыло. "Я продержусь, Красотуля!.."
Желудок можно перехитрить, но как перехитрить океан? Обломок судна все глубже оседал в воду. Неужто придется начать заплыв на плотике? "Но какие координаты, где я?" Погода штилевая, значит, сносит только течением (правда, который день и ветер работает). Каким?.. Вспомнил последнюю точку обсервации, прикинул количество миль, пройденное танкером до вступления в зигзаг, и мысленно отметил начало того поворота на картосхемах лоции с данными гидрологической обстановки северной части Норвежского моря. Память выдала контуры берегов Исландии и Скандинавии, нехотя, но довольно точно подсказала место гибели "Заозерска", а вот черные стрелки господствующих на это время года течений отказывались подчиниться, разбегались подобно стайке мальков.
"Что ж, проверим обстановку на палубе..." - решил Владимир и с трудом выкарабкался из каптерки.
Плоские лужицы вокруг двери покачивали ржавые лохмотья. Вода отдавала железом, руки - гарью, во рту, казалось, навечно застрял тухлый привкус прогорклого сала. Будто день за днем жевал тряпку, пропитанную тавотом. Бр-р-р! Мерзость... А ведь надо будет еще и еще лопать эту пакость. Правда, недолго, пожалуй. Наверняка придется отдать концы раньше, чем опустеет даже одна баклага. Вот, значит, как концы в воду! "Так ведь, пожалуй, не утону, буду плавать, как шмат парафина... А может, избавиться разом?" - шепнул подленький голос, и рука полезла в кобуру.
Ветер усилился, начал стегать соленым бусом, щипать на лице молодую кожицу; щетина, резво попершая в последние дни, вызывала нестерпимый зуд; кактус раскачивался, и в лепестках заунывно постанывала распроклятая осенняя тоска...
Вынул пистолет, глянул в зрачок закошенного ствола и медленно оттянул затвор - он чавкнул, дослал в патронник смерть. Стоит нажать курок, шевельнуть всего-то грязным пальцем, и... добавится в луже кровавой ржавчины. Ствол медленно поднялся, поймал на мушку порыжевший "кактус". Сухой хлопок выстрела и звон гильзы отрезвили: "Хреновато шутится натощак - можно и дошутиться!.."
Щелкнул предохранителем и убрал "вальтер". В голове, что ли, помутилось? Некрасиво, товарищ бывший капитан!.. Почему бывший? Ты жив - значит, ты настоящий. И должен жить, даже если после техжира придется жрать мыло. Иначе - предашь погибших, предашь Красотулю... Невтерпеж? Попытайся отвлечься, закрой глаза и думай о постороннем. Если можешь, о чем-нибудь приятном и спокойном. Не можешь думать - пой. Хотя бы вот это, сложенное когда-то о тебе:
На море - ветер, черный час, а в том окне огонь не гас,
Пока буксир качают злые во-олны!..
Хотя и звался Арлекин, но дружбу и любовь дарил,
И были дни его полны и ночи - по-олны-ы...
- Вот ведь что пели люди, а ты хотел... из фашистского пистолета! - даже улыбнулся. Голова слабо кружилась, словно в танце, уносившем некогда с Красотулей в такое счастье, которому, казалось, не будет конца-края, потому что оно только-только начиналось у родного Мирного моря.
...и были дни его полны и ночи по-олны.
5
...Заснеженный Мурманск, тропинки в сугробах, свинцовая стынь воды у Абрам-корги. А в киношке показывали английский фильм "Джордж из Динки-джаза". Н-да... Черные фраки, манишки, как первый снег, сверкающие саксофоны музыкантов, что преследовали этого Джорджа. Или тромбоны? Какая разница - трубы!.. А в какой гигантской квашне барахтался герой!
Тесто настолько явственно явилось воображению, что вызвало мучительные видения пышных булочек, пирожков, буханок, ватрушек, сдобных калачей... Бож-же ж мой, сколько всякой стряпни на свете, но сейчас всему король - ржаной бы сухарь!
Владимир сунул в рот катыш из жира, с трудом проглотил и закрыл глаза. Гудела голова, и звенело в ушах, но сквозь привычный голодный шум снова и все явственнее зазвучали тромбоны.
Он открыл глаза и оторвал голову от палубы: в серой пелене скользил, словно призрак, расплывчатый силуэт крейсера. За ним и сбоку взбивали беззвучные фонтаны вовсе размазанные тени фрегатов и эсминцев.
Ох!.. и сверзился в каптерку, но ракетницы, которая всегда лежала возле баклаг с жиром, не нашел. Или не увидел.
- Уйдут же, уйдут!.. - Отчаяние подстегивало: чехлы, скобы, всякий хлам - полетели в угол. Нет ракетницы!.. "Уйдут, нырнут в туман и..." - торопливо выстукивало сердце, а руки - и откуда только силы взялись? - одним махом выбросили тело наверх.
Корабли не исчезли.
Ближний корвет заложил крутую циркуляцию. От борта черной каплей оторвался катер, ринулся к ржавому обломышу - ткнулся мягким кранцем в обшарпанный бок. Первым, выскочил молоденький ловкий лейтенант королевской морской пехоты; вспрыгнули на борт матросы-автоматчики. Один, с нашивками, остался возле офицера, наставив ствол на Владимира, двое других принялись шарить в каптерке, греметь, переворачивать все, что можно было поднять и перевернуть.
Добыча - только ракетница немецкого образца.
- Капитан советского танкера "Заозерск"... - начал было Владимир, но лейтенант приказал "заткнуться и поднять лапы".
Спешил офицер. Видимо, очень хотелось покинуть ненадежную палубу.
Владимир не стал перечить, нехотя поднял руки - ничего, разберутся. Самое страшное позади, впереди все ясно - слава богу, к своим попал, к союзникам!
Лейтенант шагнул вплотную и левой рукой рванул залоснившуюся полу кителя, а правой выхватил "вальтер" из открывшейся кобуры. Пальцы выдернули обойму и ловко выщелкнули оставшиеся патроны.
- Люфтваффе? - спросил, глянув в ствол пистолета.
- Я - советский моряк, а мундир... Он действительно немецкий. Принадлежал летчику. Я убил его: мундир - трофей.
- А плотик, а комбинезон и ракетница? Тоже трофеи? Капрал, браслеты!
Наручники защелкнулись на запястьях. Даже возмутиться не пришлось - сбросили в воду бесцеремонным толчком. Капрал и пихнул. Нахлебаться, правда, не дали, сразу вытащили в катер.
"Джентльмены и лорды!.. - озлился он на манер довоенного Володьки-капитана. - Сучьи морды!"
От купания заныли зубы и даже корешки волос. Сплюнул соленую жижу и, передернув плечами от озноба, сполз под защиту борта, чтобы окончательно не заколеть на ветру.
Корвет шел рядом, но катер взял вправо и начал огибать корму крейсера, - над головой проплыли литые буквы: "Абердин"! Проплыли - исчезли, уступив место серому, точно глухая стена, борту.
"Ежели сам коммодор Маскем решил потолковать с, гм... с "оберстом", это вселяет надежду... - подумал и воспрянул духом. - Авось скоро все станет на свое место".
Не стало, нет, не стало.
В катер подали манильский трос. Капрал набросил ему на пояс петлю, сдвинул под мышки и затянул. На палубе взвизгнул блок - Владимир взлетел на борт, будто куль муки, и попал в руки дюжих ребят из морской пехоты.
- Джентльмены и лорды - сучьи морды! - выдохнул, расслабив петлю, и тут же получил по шее.
Для начала посадили в карцер. Опросы-допросы продолжались до вечера, утром, как и накануне, неплохо накормили. Ей-ей, чувствовал себя окрепшим. Когда же услышал, что в полдень над ним состоится военно-полевой суд, ничего не понял.
С ума сойти! Неужели правда, неужели коммодор Маскем принял такое решение? Они не встречались в Акурейри, не было встреч в Хваль-фиорде. Не было. Не знали друг друга в лицо, однако низший в ранге всегда рассчитывает на ум вышестоящего начальника. Правда, забывает порой, что начальник по тем или иным причинам считает иногда нужным прикинуться непонимающим, и тогда нижестоящий остается в дураках. Естественно, не зная причин этого.
Откуда, к примеру, мог знать капитан "Заозерска", что Маскем затеял "аутодафе" - эдакое показательное судилище с расправой без сантиментов, дабы встряхнуть команду, снять с людей тяжелый осадок, а он не мог быть легким после стольких трагедий, разыгравшихся на глазах моряков, волею случая оставшихся в живых. В Адмиралтействе, коммодор не сомневался, отнесутся с пониманием к действительным и мнимым промашкам своего протеже. Труднее сохранить л и ц о в глазах экипажей кораблей эскорта, тем более, "Абердина". Часть (бо́льшая!) каравана потоплена, часть разбрелась, некоторые суда выбросились на берег.