Самое неприятное - потери эскорта. Несколько боевых кораблей - сотни жизней. Но ведь не станешь объяснять матросам, что нынешняя война - своего рода игра, где потери естественны и как бы предусмотрены. Это, своего рода, шахматная партия, когда пешки жертвуются ради короля, ради истинных, не подлежащих огласке интересов Соединенного Королевства. Люди - трава. Сколько ни коси, завтра нарастет новая, еще более густая и... увы, горластая. Значит, к дьяволу так называемое христианское милосердие! Мы не в божьем храме - на войне, и кем бы ни оказался подобранный в океане, а он, видимо, русский (немца можно бы и сберечь, чтобы получить сведения и просто из европейской солидарности), человеку этому суждено стать громоотводом. Раздражительность и усталость экипажа нужно снять во что бы то ни стало! Толпа жаждет зрелищ? Она их получит, дьявол побери, вместе с матросским пайком и кружкой грога.
...Конвоиры распахнули дверь кают-компании, и коммодор Маскем с минуту вглядывался в обожженное и заросшее лицо. Офицеры тоже не спускали глаз. Ждали. А он не смотрел на них. Видел только Маскема, глядел ему в лицо и выдержал взгляд черных, с неразличимым зрачком, глаз коммодора.
Судилище началось.
Маскем, словно спохватившись, выпрямил плоскую спину, утвердился за столом и приказал майору морской пехоты, видимо, председателю скоропалительного трибунала, открыть заседание. Толстый, но подвижный майор дал знак подойти к столу.
Приступили, как водится, к допросу.
Попытка Владимира внести желаемую ясность в суть дела не достигла цели, хотя присутствующие внимательно выслушали все перипетии одиссеи капитана "Заозерска", начиная с Хваль-фиорда и до вчерашнего дня. Коммодор Маскем отрывистыми репликами умело поддерживал в кают-компании настроение открытой неприязни. Потому и оборвали судьи рассказ, оборвали жестко: легенда правдоподобна, но неубедительна. Маршруты, даты выхода караванов и - чего греха таить! - радиокоды - не есть тайна за семью печатями для немецкой разведки. Не исключено, ей также известны и фамилии капитанов, а также содержание грузовых коносаментов.
- Я помню капитана "Заозерска"! - безапелляционно заявил коммодор. - Настоящий ллойдовский мастер, убеленный сединами. Он совсем не похож на этого человека. - Маскем пристально оглядел офицеров. - К тому же нам известен груз танкера - авиационный бензин. И надо случиться чуду: весь экипаж гибнет в огне, а капитан - командир!.. (вы, кажется, утверждали, что имеете звание капитан-лейтенанта?) Так вот. Капитан, единственный из команды, остается жив! Правда, с любимой собакой. Это нонсенс, господа. Абсурд!
Господа офицеры немедленно согласились. Еще бы! Высокооктановый бензин способен в считанные минуты испепелить танкер, превратить в огнедышащий Кракатау. Действительно абсурд! Нонсенс, господа, но-онсе-енс!
- Я же вам русским языком говорю, - зло отчеканил Владимир и запнулся, так как говорил на чистейшем английском. - Повторяю: прежний капитан погиб. Я остался жив, потому что спускался в трюм для осмотра пробоины. Пес остался жив, потому что увязался следом...
- Как звали собаку? - перебил майор, сделав важное лицо.
- Я звал ее Сэром Тоби, но... - Владимир замешкался, потому что майор, чуть не подпрыгнув, выдохнул:
- К-ка-а-ак?!
- Пес имел кличку Сэр Тоби, сэр! - усмехнулся Владимир.
- Господа, он еще улыбается! - выкрикнул молчавший до сих пор старший офицер. - Чего же стоит после этого утверждение, что перед нами русский моряк? Давать подобную кличку собаке - значит оскорблять достоинство дворянина, титул баронета и рыцарскую честь! Это, наконец, оскорбление н а ц и и с о ю з н и к о в!
- Но...
- Никаких "но"! - вмешался коммодор. - В пистолете использовано три патрона. Достаточно, чтобы убить настоящего капитана и его собаку, если она была. Почему вы сорвали погоны? Почему спрятали плотик? А ракетницу? Вы не использовали ее, завидев корабли флота его величества! - Вопросы и восклицания сыпались горохом, без промежутков. - И потом, с какой стати капитану лезть в трюм? Для этого имеется боцман. Чиф-мейт, наконец. Трюмы - его прерогатива. Место капитана - рубка! Русские капитаны - мой опыт общения с ними всякий раз говорит об этом - весьма и весьма! - дисциплинированы. Они обладают повышенным чувством долга, но... При всем уважении к ним, должен заметить, что они не говорят по-английски, словно выпускники Кембриджа или Оксфорда. Господа, делайте вывод!
- Вы мне льстите, сэр! - воскликнул Владимир, воспользовавшись тем, что коммодор выдохся и умолк. - Где же мне до выпускников Оксфорда!
- Еще бы! Я, так сказать, проиллюстрировал свою мысль. Для наглядности. Ведь так владеть языком... Да, не всякий может похвастать. Да!
Происходящее казалось ему бредом, а сборище судей напоминало виденную когда-то репродукцию с картины Леонардо "Тайная вечеря". И там и здесь была атмосфера назревающего предательства. Что ж, получается, он, советский капитан, - Христос? Ерунда. Тогда Христос - Маскем? Значит, они заранее определили капитану "Заозерска" роль Иуды? Ах, джентльмены и лорды, ах вы су...
Он взял себя в руки и снова принялся объяснять, что учился языку у человека, прожившего в Англии много лет, что имел достаточную разговорную практику и до и во время войны. Разве этого мало?
Ему ответили - мало. В ваших знаниях чувствуется глубина, чувствуется академическая подготовка. Быть может, вы даже трагедии Шекспира читали на языке оригинала?
- Разумеется! - ответил с какой-то злой, бесшабашной радостью, стремясь уязвить коммодора. - Стыдно читать великого Шекспира в переводах, если владеешь языком, словно выпускник Оксфорда. Абсурд, господа!
- А вы прочтите что-нибудь, - улыбнулся коммодор, демонстрируя выдержку, улыбнулся одним ртом, оставив в глазах прежнее выражение холодного презрения. - Ну... хотя бы из "Короля Лира".
- Извольте... - Владимир сжал кулаки: брякнули наручники. - Послушайте Глостера:
Король безумен, а мой жалкий разум
При мне остался, чтобы ощущал я
Безмерность горя. Лучше б помешаться;
Тогда бы мысли отвлеклись от скорби
И боль казалась выдуманной только,
Себя не сознавая.
- В этом месте у Шекспира - барабаны. Не забудьте их для меня, коммодор!
Пробежал удивленный шепоток. По лицам скользнула эдакая рябь, но Маскем был начеку и снова перехватил инициативу.
- Господа офицеры! - На этот раз он поднялся и вышел из-за стола. В голосе звучали торжественные нотки; чувствовалось, что сейчас, сию минуту, он положит конец сомнениям, если оные появились у подчиненных. - Этот человек упорно выдает себя за русского моряка и так же упорно отрицает свою принадлежность к воздушным пиратам Геринга. И знаете, в этом, мне кажется, есть свой резон. Он действительно и не русский моряк, и не германский летчик... Кто же он в таком случае?
Маскем умолк. Достал и обрезал сигару. Затянулся. И принялся излагать домыслы, от которых у Владимира вытянулось лицо.
- Законы военного времени, господа, тождественны в любой цивилизованной стране. Они беспощадны к врагам явным и, тем более, - к тайным. Конечно, этот человек не летчик. Пилот, будь он четырежды асом, просто не дотянул бы на утлом плотике до остатков русского танкера. Он бы погиб, господа. Не вам ли, офицерам державы - владычицы морей, лучше, чем кому-либо, известны нравы открытого моря, вы ли не знаете, как ничтожен перед ними простой смертный, господа! - Сделав комплимент подчиненным, коммодор продолжал: - Этот человек не русский моряк. Его культурный уровень превосходит известное нам о восточных славянах. Гм... тем более моряках. Он, безусловно, европеец. Каков же вывод? Вывод один, - сухой палец ткнул в сторону подсудимого. - Это нацистский агент, высаженный с той субмарины, что была недавно потоплена лейтенант-коммандером О’Греди.
Выслушал и чуть не присвистнул: кажись, не шутят! И не собираются потчевать стихами из любимых классиков - лихо, лихо!
- Почему же на этом человеке, господа, оказался мундир летчика? - Коммодор заулыбался лукавенько, как ему казалось, и подленько, как показалось Владимиру. - Уж чего проще - переоденься в русскую форму, и никаких подозрений! Однако нацистская разведка, хотя и питала всегда склонность к театральщине, все предусмотрела. А вдруг мы поверим, что он русский? Тогда его придется депортировать Советам. Но хитрая лиса Канарис хочет внедрить этого, - палец снова ткнул в заросшее лицо, - у нас в Британии. И намекает: не верьте, мол, когда он выдает себя за русского. Это он, дескать, от страха, а на самом деле ас, на самом деле - из люфтваффе, которого мы как пленного вынуждены отправить в метрополию... - Взгляд коммодора стал суров.
"Демагог, казуист! Сволочь!.. Каких тенет наплел - ни хрена не поймешь. А этим, - скользнул взглядом по сонным, убаюканным офицерам, - кажись, все до феньки. Лишь бы не проморгать оргвыводов главного иезуита и вовремя одобрить..."
- Но враг просчитался! - Голос Маскема наполнился гневом. - Мы разгадали хитрость: перед нами профессиональный шпион. Поэтому приговор по законам военного времени должен быть только один: расстрел! - Сказавши "шпион", не "разведчик", а именно - "шпион", коммодор вскинул голову так неожиданно и резко, что кое-кому показалось, будто в жилистой шее хрустнули позвонки. "Или же скрипнул ворот перекрахмаленной сорочки? - прислушался Владимир и вдруг увидел устремленные на него со всех сторон взгляды. - О чем я думаю?! - только теперь до него дошел смысл сказанного. - Расстрел! Кому? Мне же, мне! Но з а ч т о?! Господи, ну почему такое окаянство: из огня да в полымя!.."
Оказывается, смерть не обманешь... Обрадовался спасению - получай подлый удар! Причем с самой неожиданной стороны...
- А теперь, господа, хотелось бы узнать подлинное имя этого человека, - закончил коммодор после паузы, - дабы зафиксировать в документах. Итак, ваше подлинное имя, подсудимый? Подлинное имя, возраст и звание?
"Никогда не нужно влезать в чужие обноски, примерять чужую шкуру. Подохни, но - в своей. Таков итог последнего урока английского, дорогой товарищ Арлекин!.."
- Чушь собачья... - Он всматривался в лица, но не видел сочувствия, а лишь холодное любопытство. - Здесь много чего наболтали, и все сказанное - чушь собачья. Пусть не обидится на меня покойный Сэр Тоби, маленький и верный друг. Он был не глупее вас, сэр, а главное, куда человечнее!
У коммодора покраснела шея, затем розовая волна прокатилась по щекам и хлынула на лоб. Однако Маскем обладал чисто британской выдержкой. Не открывая рта, прищелкнул пальцами, кивнул матросам, и те повернули приговоренного лицом на выход. "Ах, мама-Адесса, ах, синий океан!.." - прежняя бесшабашность заставила обернуться и зло отчеканить:
- Если уж требуется запротоколировать мою смерть согласно вашим джентльменским и юридическим нормам, то запишите в отчете, что вы убили-таки бессмертного Арлекина. Ар-ле-кина! Так и запишите, сэр Маскем!
Коммодор ударил по столу костяшками пальцев, как бы ставя последнюю точку и, внезапно став из розового совершенно белым, негромко приказал майору:
- Вызвать караул! Приговор привести в исполнение тотчас.
Арлекина вывели на корму.
...Стремительные струи облизывали серый борт крейсера. Один рывок - конвоиры не успеют помешать - и... "Могила - глубины!.. Ах, черт! Глупо, глупо, глупо..." Сигануть за борт - дело нехитрое. На глазах англичан - трусость, словно бы подтверждающая справедливость приговора. "Держись, Володька, - сказал он себе, - коли не испарился со всеми в эфире огненном... В одном прав распроклятый Маскем: в ту. ночь тебе полагалось быть на мостике. Сегодняшнее - расплата. Плати, Арлекин, сполна по капитанскому счету и помирай ч е л о в е к о м!.."
Он шел вдоль борта и не чувствовал ни волнения, ни растерянности. Смирился с судьбой? Или перегорел? Остались безмерное удивление и тяжесть на сердце от неотвратимости надвигающегося. Но почему такая спешка? Почему бы коммодору не обождать неделю? Хотя бы до порта. Мог бы и сейчас связаться с берегом, да и котел экипажа не оскудел бы от лишнего едока. Однако: "тотчас"! - и никаких гвоздей!.. Вот и капеллан поспешает следом. Соборовать хочет или... как там у них называется? Причащать, что ли? Уж я тебя причащу, поповская рожа! И-эх, мама-Адес-са, море-океан!
...Команда крейсера синим и безликим монолитом замерла у кормовой башни. Офицеры - отдельно. Чуть в стороне, под задранными слегка стволами орудий.
"Неужели э т о сейчас произойдет?!" - застучало в мозгу. Невозможно представить... Арлекин шел, стараясь тверже ставить ногу, но вдруг почувствовал, как медленно цепенеет левая рука и начало предательски подрагивать колено.
Плещется на гафеле военно-морской флаг, сучит ветер белое полотнище, мнет синего, стиснутого красным крестом паука в углу. И оттого, что паук по синему раскрашен красным, кажется, что он насосался крови. И еще ждет. Чтобы совсем покраснеть. Застучали в голове молоточки, и ощутил Володька каждой клеточкой собственную кровь, вспомнил, какая она густая да горячая. И что же?.. Брызнет, ударит тугой алой струей и - все кончится? С о в с е м?
Он не смотрел на офицеров, из которых не менее десятка заседало в трибунале. Тошно было от их постных рож. А вот матросы... Стоят напротив, но видны только рослые правофланговые. Середину строя и не вышедших ростом замыкающих загораживало караульное отделение и головки швартовых шпилей.
Капрал, одевший наручники да к тому же искупавший у катера, легонько толкнул и прошел за спину, где сбросил цепочки со стояков ограждения - распахнул врата. Куда? Джордж, тот, что из Динки-джаза, видел на тех вратах надпись: "Вход в рай - только с британским паспортом!". Нет у Володьки британского паспорта, а рай... Да пропади он пропадом - не надо рая, дайте родину мою, дайте мою Красотулю!
А этот, капралишка, - чистоплюй... Все сделал, чтобы Володька сыграл в океан, не испачкав палубу. И наручники. Деловито снял - денег стоят. Глядишь - еще раз пригодятся.
Руки занемели. Потер их, размял пальцами кисти, все суставы-косточки и угрюмо окинул взглядом "фендриков". Этих в трибунал не допустили, этим достались слухи и готовый приговор. Теперь лейтенанты и суб-лейтенанты глядели на приготовления с нескрываемым любопытством. Старший офицер хмуро взирал на "уайт енсайн" - "белый флаг", как, непонятно отчего и почему, кличут свой военно-морской штандарт англичане; коммодор же. делал вид, что изнывает от скуки, - смотрел перед собой сонно и пусто.
Арлекин зубами скрипнул, удивился, как остро все видит и все примечает, жадно фиксирует всякую мелочь, - к чему теперь все это? Последний миг ловишь?
Стрелки - парни бравые, что надо. Хваты. Наверное, добровольцы. Притопнули башмаками, прижали карабины к ляжкам, подсумки выравняли и уставились на майора. Хваты, хваты... Не промажут, даже если очень захотят, потому как - профессионалы.
Капеллан пошушукался с капралом - покатился к осужденному, точно колобок. На беду крейсер качнуло: подыграло кормой. Попик взметнул полами сутаны, ткнулся в грудь моряку и, обдавая густым запахом табака и бренди, забубнил о бренности всего сущего и еще что-то об отпущении грехов. Когда упомянул преподобный о юдоли нашей земной, где человек погряз во зле и разврате, хитрости и подлости и будет за это гореть вечно в геенне огненной, вспомнил Арлекин или спохватился, что он - русский моряк, что негоже ему, потомку кузнеца-мастерового, смиренно выслушивать, будто он всего лишь полено в костре божьих промыслов. Набрал побольше воздуху в грудь и... не стесняясь ни святого отца, ни господ офицеров, выложил открытым непечатным текстом такие комментарии к божьему слову, что отец преподобный трижды осенил перстами покрасневшее личико свое и поспешно отработал задним ходом.
Случалось с Владимиром такое в минуты опасности, когда напрочь отбрасывался трезвый расчет. А-а, пропади, моя телега - все четыре колеса! Вот и сейчас - буквально ослеп от веселого, если можно эдак сказать в такую минуту, да, от веселого и жуткого бешенства: отшвырнул опостылевший китель, сорвал с плеч остатки грязной, прокоптившейся рубахи и остался в старенькой полосатой тельняшке - смотрите, как умирают славяне!
И больше уж не сдерживал себя.
Хотите отходную молитву? П-жалста! Согрешит напоследок - все равно помирает нехристем. И облаял окружающее и присутствующих, обращаясь все-таки по старшинству - к коммодору, так вычурно и многоэтажно, что старый боцман Шарыгин, учивший некогда салажонка Володьку матросскому уму-разуму, наверное, трижды перевернулся в гробу и одобрительно крякнул: "Так их, Адес-са-мама, синий океан! Отведи душу, моряк, не дай скиснуть крови, хлещи их, паря, солью в пресные уши!" Спину расправил и плечи развернул Владимир Алексеевич (не мог назвать себя в эту минуту ни Володькой, ни Арлекином!), уперся пятками в ватервейс, застыл, коренастый и полосатый, не пряча улыбки-усмешки на багровом лице.
Майор читал приговор.
Прости, Красотуля. И прощай. Горько... Хоть бы одно родное лицо, хоть бы просто л и ц о с каплей понимания и сочувствия. Правда, появилось на э т и х что-то новое, как обложил их добротным многоэтажьем. Запереглядывались флотские сэры, качнулись кой-где матросики. А кое-где и зашептались, море-океан!..
Взгляд, миновав офицеров, скользнул по матросским лицам и вдруг уперся в синюю бабочку на щеке. Роберт Скотт! К-как раньше не углядел тебя? Как же?!
Взгляды их сошлись - склеились. Ну-ну, давай хоть ты, браток, давай хоть ты, меченый, хоть ты давай, кость морская, ну - подмигни, ну хоть кивни напоследок! Неужели я так страшен, что не признаешь?
Стоял шотландец. Смотрел тяжело, пристально.
И вдруг...
Что толкнуло на поступок, который был неожиданным даже для него самого? Неожиданным, непроизвольным, импульсивным, как говорится. Кто объяснит, кто расскажет, что движет человеком, когда н е т выбора, когда лоб в лоб, один на один стоит он с собственной смертью и вдруг мелькнет в готовой обрушиться тьме слабенький лучик участия?
Не мог этого - потом, конечно, потом! - объяснить и Владимир Алексеевич. Увидел л и ц о - проняло и зацепило. Надежда? Э-э... Всего лишь булавочная головка, готовая - а вдруг? - вспыхнуть ярче звезды! Возможно, это не так, возможно, только померещилось.
Но... Шагнул от борта. Сделал всего лишь шаг, не ведая, что смерть уже начала отступать. Шагнул и запел, хрипло затянул их - ИХ! - тоскливую песню, их гимн, их реквием, их молитву, бог весть что, рожденное войной, кровью, вонью горящей плоти в пылающих недрах кораблей, рожденное Атлантикой, черным полярным небом, арктическими всполохами над одинокой шлюпкой, белой смертью у ледяных припаев, всей болью, переложенной на слова безвестным матросским сердцем:
...В Шотландии милой, близ лондонских доков,
У скал Корнуэлла, в ирландских холмах,
На медные пенни зажгите по свечке:
Вам - память и слезы, а морю - наш прах...