И качнулся строй-монолит: с в о я песня! Знакомые слова всколыхнули и прошлись волной по матросской шеренге за спинами дрогнувшего караула: с в о ю песню может знать и петь только с в о й! "Фендрики" оторопели, у членов трибунала вытянулись лица, даже коммодор наконец взглянул на человека, который, судя по всему, не покорился участи, отведенной ему судьбой и его, коммодора Маскема, решением. Встревожился и служака старший офицер, но по другой причине: назревает, кажется, в команде какое-то несогласие с приговором, какой-то протест. На британском корабле?! Невероятно! Немыслимо! Непредставимо!!! Что делать? Как поступить?! Не найдя ответа на лице своего командира, капитана "Абердина", стоявшего величаво-неподвижно, как бронзовый Нельсон на Трафальгарской колонне (кептен с первой минуты не одобрял затеянного судилища, но, высказавшись раз, больше не счел нужным вмешиваться в распоряжения начальника конвоя), старший офицер впился вопрошающим взором в лицо коммодора, но и на нем не прочел ответа.
Когда над палубой прозвучали слова о матросах, которым уготовлены ил да вечность, медленно, точно во сне, строй покинул шотландец. Откололась частица монолита, сцементированного жесткими параграфами устава, который держит в узде военморов, присягнувших на верность короне. Всех - от последнего юнги до первого лорда Адмиралтейства.
Два взгляда - магнит и железо. Два человека, попавшие в перекрестье множества глаз, следивших за напряженными шагами матроса.
Толстяк майор первым оценил обстановку и скомандовал караулу буднично и не слишком громко: "Заряжай!" Клацнули затворы, но шотландец уже стоял подле Арлекина. Майор поднял руку, оглянулся на коммодора, но и Роберт Скотт смотрел на Маскема. Вытянул руки по швам, казался спокойным, но голубая бабочка на щеке подрагивала крылышками.
- Это же старпом с русского танкера, сэр! - крикнул шотландец. - Он мне руку жал, звал в гости, а его - стрелять?! Помните "Заозерск"? - в отчаянии взывал Роберт Скотт. - В Акурейри он стоял рядом с "Абердином"! Ну, вспомнили?
Все слышал Владимир, но плохо соображал. И все ж таки понял, что если приговор будет - "тотчас", в глазах этих вот англичан ему суждено умереть русским моряком, а не фашистом.
- Мы отлили ему черной краски, помните? - настойчиво вопрошал шотландец. - А потом он забрал пса, которого мы все подкармливали. Ну?! Как же стрелять в союзника, сэр?! - снова перевел взгляд на коммодора. - Как же в него стрелять?!
"Как же в него стрелять?" - повторил мысленно за шотландцем, и стало легче. Хотя взведенные карабины были взяты на изготовку, еще команда и - взлетят к плечу, а там и - залп, он стиснул плечи матроса и крепко, по-русски, поцеловал в губы Роберта Скотта. Майор опустил руку, и сразу же стукнули о палубу приклады.
Ждали матросы. Молчали офицеры. В конце концов, слово за коммодором, а тот... Не меняя позы и не поворачивая головы, Маскем бросил старпому несколько фраз, круто повернулся и скрылся за орудийной башней. Старший офицер молчал целую минуту, видимо, переваривая новое распоряжение, затем объявил об отмене приговора "в связи с новыми обстоятельствами, пролившими свет на следствие..." И так далее, и еще и еще что-то казенное, сказанное бесцветным канцелярским языком.
Сначала пришла слабость, потом накатила эйфория. Сдерживая себя и свои до странного легкие ноги, в другой обстановке, при других обстоятельствах непременно бы пустившиеся в пляс, он поспешил за шотландцем, которого уводили в карцер, или как там называлась на "Абердине" корабельная "губа": Роберт Скотт решением старшего офицера, а скорей всего по приказу коммодора, был наказан за нарушение дисциплины строя и самовольство.
Капрал, конечно, не отставал: теснил в сторону - легонько, правда, отталкивал тоже не грубо.
- Держался - молодцом! - счел нужным похвалить служака; осклабился и сунул звякнувшие наручники. - Сувенир - на память дарю. Все-таки не каждый день приговаривают к расстрелу, а потом дарят жизнь.
Браслеты взял, но спасибо не сказал. Зажал их в пальцах - хрустнул цепкой и зашвырнул в море-океан, вспомнив при этом Адес-су-маму, разъединенные стальные запястья. Ошеломленный капрал грязно выругался и бросился догонять караул.
...Легко было ему в тот день. Будто гири обрезали с ног. Не ходил - летал по тесной каморке, выделенной "возможному русскому". Было и объяснение, что придется жить изолированно до получения подтверждения "кто есть кто". Ну и черт с вами! Еще будете извиняться, союзнички...
6
- Так, говоришь, Маскем протирает штаны в палате лордов?
- Так сказал О’Греди...
- Представь себе, Маскем уже в ту пору был мужчиной в расцвете лет. Где-то возле шестидесяти. Можно поверить тем же англичанам, что семьдесят лет - здоровая пора для мужчины.
...не зная горя, горя, горя,
в стране магно-лий пле-щет мор-ре!
- Какую же пору он переживает сейчас? Даже песок, сколько бы его ни было, давно повысыпался. - Я невольно прислушался к нескончаемой, казалось бы, песенке наверху. - Живет, не зная горя.
- Живуч!.. Дал мне понять будущий лорд, что значит родиться дважды. Поверишь, в ту ночь не спал, а кажется, постоянно просыпался: жив? Жив! Усну - снова: жив? Жив, черт возьми!
...и на щеках игра-ала крофффь!..
Арлекин - тьфу! - Владимир Алексеевич, Володька мой дорогой, прислушался и покачал головой:
- Сволочное состояние - быть на мушке. В бою не думаешь и не знаешь, когда тебя колупнет, а тут. Дважды, трижды - сотню раз! - заглянет душа в смертную бездну... И моя заглянула, Федя, оттого и пела. Но и мальчики кровавые все время мерещились. С карабинами мальчики. Э-э, Федя, Федя!..
...Владимир вскочил, швырнул в море пригоршню песка и снова упал на прежнее место. Я подумал, сколько же он тонул за войну, сколько раз оказывался в воде один на один с океаном?
- "На ложе из ила прилягут матросы, чтоб вечностью стать, как морская волна...", - пропел Володя и - непостижимо! - будто угадал мои мысли: - Девять! Девять раз тонул, а вот - купаюсь и зла не имею на милую сердцу соленую водичку!..
- А шотландца с бабочкой не хотел бы встретить? - спросил я невпопад.
- Конечно, хочется, Федя. Мы с ним и виделись всего разок после несостоявшегося расстрела. Допустили попрощаться - надо же! - и спросил я его первым долгом... О чем, как думаешь? О ней, о бабочке. Как, мол, она залетела на щеку? Представляешь? Как-то, ответил, в Гонолулу дружки-приятели отметили по пьяному делу. Зуб на него имели, что ли. Напоили, да с сонным зельем, а потом разрисовали иголками... Неплохо бы с ним повидаться, да он, Федя, не лорд Маскем. Даже не кептен О’Греди, а медный британский винтик. Может, и жив до сих пор - сработан вроде надежно. Да ведь попробуй разыщи!
- Если захотеть...
- Ты знаешь, сколько ему было в ту пору? Полста! Я и то удивился: как же он угодил на военный флот? Полста - в сорок третьем. А нынче какой год на календаре? Ну-ка, ну-ка, проэкстраполируй, товарищ судоводитель! Да все поправки возьми. На болезни там, раны, на те же годы, на мины-торпеды. И не думай ради бога про Маскема, что коммодору тогда же было под шестьдесят. Эт-то - не пример. Из разного теста, и уход тому тесту разный.
Арлекин покинул крейсер к норду от Фарерских островов.
Отряд шел в Портсмут, на юг, и только "Черуэлл", фрегат лейтенант-коммандера О’Греди, поворачивал на вест, чтобы, постепенно уваливаясь к зюйду, ошвартоваться в Ливерпуле: имелись повреждения, требовавшие капитального ремонта. Такую возможность давало сейчас только западное побережье метрополии. Арлекину предложили перебраться на "Черуэлл". Что ж, яснее ясного: Маскем хочет поскорее избавиться от человека, из-за которого на борту столько ненужной болтовни и пересудов. А Владимиру все равно, что на "Черуэлле", что на "Абердине". На фрегате даже лучше - подальше от постной рожи коммодора.
Переправляться решили способом, применявшимся только в шторм, да и то в случае крайней необходимости. Нынче шторм существовал лишь в воображении Маскема, однако приказ коммодора на крейсере - закон, а кто ж будет интересоваться мнением пассажира, каковым, в сущности, являлся теперь русский капитан. Поставили в известность и назначили время перехода с корабля на корабль. Ладно, он, пассажир, как говорится, не гордый - переживет. Да и волна небольшая. И за то спасибо, что разрешили проститься с Робертом Скоттом.
В карцер проводил давешний капрал.
Роберт слегка похудел, но был невозмутим. Они говорили около получаса. Узнал про бабочку, узнал, что Роберт давно, почти с самого детства, скитается по свету, что на родине у него никого не осталось, что единственная сестра перебралась в Абрайрон и, если еще жива (год назад крепко мучилась желудком), то по-прежнему помогает мужу, у которого овощная лавка и который - первостатейная сволочь: за пару пенсов продаст мать родную. Давным-давно он, Роберт, набил ему морду и больше не появлялся в их доме.
"Давным-давно" - любимое присловье шотландца. Хорошее и плохое, даже случившееся вчера, относил к стародавним событиям.
- Заставить бы еще Адольфа подавиться собственным дерьмом и тогда...
- И что же тогда? - подзадорил Владимир.
- Тогда? - Скотт улыбнулся. - Жаль, конвою не удалось в этот раз прорваться к вам. Может быть, повезло, и мне снова бы удалось попасть в Архангельск...
- Снова?.. Приходилось уже бывать там?
- Давным-давно. Не то в одиннадцатом, не то в двенадцатом году... Давненько было - вот и забылось когда.
- Погоди, Роберт, сколько же тебе лет? - изумился Владимир.
- Пожалуй, много. Для матроса многовато, - уточнил Скотт, - на рождество стукнет сорок девять.
- Как же... Каким образом - на "Абердин"?!
- Война! - пожал плечами шотландец. - Много я флагов переменил за свою жизнь, но когда Британия объявила Адольфу войну - вернулся. Доброволец, ну и... Опыт у меня, практика... Взяли.
- Ясно-понятно... Но - Архангельск! Сколько же... вам было в ту пору? Это ж начало века. Почти другое столетие! - Владимир не скрывал изумления. - В те годы погиб "Титаник" - история.
- "Титаник" - позже. Мне было тринадцать, когда я попал на лесовоз "Консул Торн", а я - с девяносто четвертого.
- Выходит, в девятьсот седьмом году.
- Да, так получается. На "Консула" меня взяли камбузным мальчишкой и сразу - в Архангельск за балансами. Грузили с "Эконома". Имелась такая лесопилка в ту пору. И вот накануне выхода в море один матрос, из латышей, привел русского "зайца". Они сторговались за пару бутылок водки. Латыш привел и спрятал, но в горле Белого моря старший механик обнаружил "зайца" и заставил работать. Поставил его масленщиком, но и уголек пришлось штивать из ямы. У парня - ни мыла, ни полотенца. Я как-то раздобыл ему чистую ветошку и зеркальце сунул. Глянул на себя Иван и в хохот - чистый нигер! В Гамбурге ему пришлось заключить контракт, по которому мог уйти с судна только в русском или немецком порту, а "Консул" больше не заглядывал в Россию, да и в Германию тоже. Иван, правда, не рвался домой - было что-то за кормой, связанное с полицией. По-моему, у вас незадолго до того случилась революция или что-то в этом роде?
- Как же - в девятьсот пятом году.
- Я почему так подробно? Никто и никогда не заступался за меня, только Иван. Часто спасал от тумаков и стал мне в ту пору вместо старшего брата.
- И ты решил, что разыщешь его в Архангельске?
- Конечно, нет! - рассмеялся шотландец. - Есть у вас город Фятка? Он был родом оттуда.
- Может, Вятка? Конечно, Вятка.
- Вот-вот!.. Иван Маркофф из Вятки. Он все-таки сбежал с парохода в Сиднее. Только не в австралийском - в канадском. И меня звал, да я не решился. Струсил, попросту. Все-таки "Консул" - верный кусок, да и не привлекал меня берег. Ивана я с тех пор не видел.. Хороший был человек.
- Потому за меня вступился? - предположил Владимир. - Долг памяти и все такое?
- И это тоже, но - не главное. - Роберт поднялся с узенькой скамьи и прислонился к двери. - Говорят, вы ухлопали наци? Ну вот... Я поскитался по свету. Знавал фашистов по Италии и Абиссинии, встречался с ними в Германии, видел их дела в Испании. А Маскем... - шотландец покосился за спину и понизил голос - Он же поклонник Гитлера и Мосли. Верно говорю. Воюет с наци не по своей воле - обстановка вынудила, но - уверен! - если хорошенько пошарить у него в каюте, найдешь обязательно портрет фюрера.
- Мама Адесса!
- Бывал и в Одессе. Прекрасный город! - заверил Роберт Скотт.
- Он был прекрасным, но, клянусь, снова станет таким, когда мы сообща накормим Гитлера, как ты изящно выразился, дерьмом. Ну, а... Мосли и Маскемом займетесь сами...
"Мистера Арлекина" потребовали на палубу.
Они обнялись, чтобы расстаться навсегда.
Корабли сближались на параллельных курсах.
Когда нос фрегата поравнялся с кормой крейсера, их разделяло не более, четверти кабельтова. С юта "Абердина" (на корме: два матроса, боцман и вахтенный офицер - никого лишнего) жахнули линеметом и забросили на бак "Черуэлла" трос-проводник. Матросы быстро стравили за борт трос и пеньковый фал. Когда то и другое оказалось на фрегате, здешний конец закрепили на кнехте, там выбрали слабину. Боцман "Абердина" приладил к тросу блочок-ползун, защелкнул на нем карабинчик фала и наладил снизу петлю, завязанную "двойным беседочным" узлом. "Карета подана - пора и в путь..." - понял Арлекин.
- Прощайте, камрады! - взмахнул рукой и хотел сесть в петлю, но боцман, старая кочерыжка, удержал и накинул ему на плечи, сбросив с себя, добротный плащ. Дождавшись, когда плащ был надет, а пуговицы застегнуты, сделал шаг в сторону и оглянулся на вахтенного офицера. Тот вскинул ладонь к виску:
- Отправляй!
На фрегате (к этому времени он сблизился с крейсером на предельно безопасную дистанцию) втугую выбрали фал и трос, и тогда Владимир толкнулся пятками. Блочок взвизгнул, петля качнулась - человек скользнул за борт, промчался над гребнями волн, миг - и завис между кораблями. Даже ног не замочил: на фрегате четко фиксировали трос. "Ловкие ребята у этого О’Греди... Чистый экспресс!" - успел подумать Владимир, но тут же и мысли и он сам полетели кувырком, с маху обрушились в тусклую, словно олово, ледяную воду. Плащ держал, вздувшись пузырем, и это как-то помогло собраться с мыслями, которые продолжали "кувыркаться". Что произошло?! Во всяком случае, виновен не О’Греди. Рывок был таким, словно бы крейсер врубил полный ход. Очевидно, сыграли боевую тревогу. Да-да, скорее всего... Оттого рванул и дзинькнул гитарно трос, швырнул, как пружина в головокружительное сальто, едва не сломавшее шею и спину. И все на свете. Или... Если бы на фрегате не сбросили трос (а "Черуэлл" и сам стремительно набирал скорость), он бы наверняка лопнул и... обрывок бы распластал "мистера Арлекина" надвое.
Первое, что бросилось в глаза, когда удалось высвободиться из петли и волочащегося сквозь водную толщу троса, - лохматый бурун фрегата и пляшущий на его поддавках спасательный плотик. Обычный, самый простенький, из жестяных труб-понтонов, соединенных сваркой в небольшой четырехугольник. Понимая, что сил не будет уже через минуту - все высосет ледяная вода, он бешеными саженками нагнал плот, взобрался-свалился внутрь и в отчаянии погрозил кулаком. Кому? Да всем. И кораблям, бравшим "Абердин" в кольцо и уходившим вместе с флагманом на зюйд, и морю, и небу. Небу - в первую очередь: надо же - именно сейчас, именно в этот момент тревога!..
Как и в прошлый раз, когда лихие британцы сбросили с обломка "Заозерска", в воде не задержался - побыл всего ничего, но, как и тогда, начало саднить кожу на голове. Заныли корни волос и зубы. На плотике от ветра не укроешься - идеальное место, где можно в два счета околеть от осенней холодрыги. И весел не оказалось. Будь хотя бы одно - махал бы как проклятый, греб до испарины, до изнеможения, чтобы, как говорится, аж плотик раскалился и чтобы мигом просохла одежда. Что ж, придется согреваться другим способом... Он сбросил плащ, разделся догола. Спину обожгло, зуб не попадал на зуб, сводило лопатки и пальцы, но, вздрагивая и двигая с трудом непослушными пальцами, выжал каждую тряпку, торопливо, как мог, натянул влажную одежду и стал лупцевать себя по груди и бокам, мять-щипать руки-ноги, шею, живот - все подряд, лишь бы ощущать боль, знать, что тело живо и, кажется, будет жить. Слегка согревшись и передохнув, проделал эту же процедуру и во второй раз, и в третий, и в четвертый. И лишь теперь, запыхавшись и обессилев, закутался с головой в плащ и начал соображать что к чему.
Неужели о нем з а б у д у т? Коммодор, скорее всего, так и поступит - обмылок банный, аристократ зачуханный: что ему какой-то плебей-капитанишка, к тому же не британский подданный - славянин! Да, но фрегат... Должен вернуться. Должен! Они же сбросили плотик. Значит, нужно продержаться ночь. Впрочем, и день еще не закончился.
И снова стащил плащ, и снова принялся терзать свое тело. Щипки и тумаки не только согревали, но и отвлекали-успокаивали: нервы что-то начали пошаливать после стольких событий. Только один раз в течение, пожалуй, часа Владимир оторвался от своего занятия. Встрепенулся и замер, услышав далекий грохот пушек. Потом все стихло, наползли сумерки, и вскоре тьма поглотила даже ближние гребни; остались плеск да изнуряющие взлеты и падения, бесконечная качка в жестяном бублике.
Снова навалился и стал одолевать холод.
Снова пришлось елозить по днищу и заниматься, как он теперь называл свою возню, "нанайской борьбой". Тогда и ударился пребольно чашечкой колена о какой-то выступ. Ощупав, обозвал себя распоследними словами: он, капитан и опытный моряк, не подумал, не вспомнил про аварийный запас. Это же крышка отсека!
Кругляш подался легко: резьба смазана густо, по-хозяйски. Запустив руку, выгреб под ноги кучу напарафиненных свертков. И не шоколад, не галеты привели в восторг Арлекина - бутыль второсортного виски объемом наверняка больше кварты. Ага, вот - черным по белому: две пинты. Это же литр спирта, ежели считать в наших градусах. Вот удружили союзники!
Он запихал обратно ракеты (пульнешь, а вынырнет немецкая подлодка!), блестящий отражатель-гелиограф и прочую мелочь. Оставил только нож. После чего хватил из бутылки добрый глоток и набил рот шоколадом. Прожевал сладкую кашицу, плеснул виски в ладонь и полез за пазуху. Кряхтя и ухая, изгибаясь так и сяк, тер плечи, поясницу и даже спину, где мог достать хотя бы кончиками пальцев.
Вскоре массаж подействовал.
Носки, гревшиеся на животе, высохли, и это было хорошо: сапоги-бахилы утопли, а ноги в сухих носках можно было спрятать в шалашике из непроницаемого ветру чуда-плаща. Для этого пришлось застегнуть верхнюю пуговицу, подвязать к ней шнуры капюшона и накинуть на голову непромокаемый конус. Сыровато было в "шалаше" и достаточно паскудно, но капитан плотика принялся вновь растирать руки, бока, грудь и ноги; мял тело до тех пор, что запылали жаром даже ступни. После этого "кеп" снова приложился к бутылке и вдруг вспомнил, к а к о й сегодня день! Адес-са-мама, синий океан...
Сегодня ему стукнуло ровно три десятка!