- Я поделился моей мечтой с месье Эдмоном, - продолжал Лессепс, - и оказалось, что и он одержим подобным недоумением.
- Больше! - вмешался Эдмон. - Такой же пылкой мечтой, вдвойне более сильной в сердце бывшего моряка-шкипера.
Месье Жан опять понимающе кивнул:
- Очень естественно! Воспылал бы и я на вашем месте.
- Но воспылать было еще недостаточно! - продолжал Лессепс. - Удивительным образом оказалось, что кроме сочувствия моему замыслу, граф Эдмон, обладает еще и солидными средствами, достаточными хотя бы для приступания к этому великому делу.
Месье Жан вздохнул:
- Средства, средства… Всем и на все нужны средства…
Эдмон вмешался опять:
- Милый месье Жан, нет и не может быть большего наслаждения, нежели тратить без оглядки на то деньги, что подсказывает одновременно и ум, и сердце. А тут участвуют как раз и ум, и сердце!
- А там? - прищурясь, задал опять неясный для других вопрос месье Жан. - Там что, ум или сердце? Или тоже оба вместе?
- Пожалуй, больше все-таки ум… - улыбнувшись ответил Эдмон. - Там я исходил почти из шахматного расчета. Мне нужно было поймать в безысходную матовую сеть человека, по принципу: "Долг платежом красен".
Месье Жан приподнял брови:
- Вон что! Но не слишком ли дорога за это цена?
Лессепс, не поняв, протестующе поднял руку:
- Месье Жан! Никакая цена не может быть сочтена слишком высокой за это величайшее сооружение нашей эры! И если бы граф не поддержал меня своей благородной и бескорыстной помощью, я был готов продать душу черту, лишь бы раздобыть нужные средства. К счастью, видимо, чертям не по вкусу мой замысел, ибо мне на помощь приходят пока что ангелы… Вот ангел номер один, - он сделал шутливый жест в сторону Эдмона. - А второй ангел - мадам Гайде, благословившая наш многотрудный подвиг… А третий…
- О, есть даже и третий? - удивился теперь уже и Эдмон, тоже полушутливо.
- Да, дорогой Эдмон! - вскричал Лессепс. - Я же говорю, что нам покровительствует Небо, а не силы Ада… Можешь себе представить - новоиспеченный президент Франции ухаживает за моей милой испанской кузиночкой "Жи". За сверхпрелестной Евгенией Монтихо де Тэба, и поскольку она отказала уже и герцогу Альба, и герцогу Осуна - справедливость, которой поклоняется месье Гюго, наверняка готовит ее на роль императрицы Франции! Она давно уже отказалась от кандидатуры Стендаля и бредит племянником Наполеона. Она его, и только его, желает себе в мужья! Она еще девочкой как-то видела принца, и он произвел на нее неизгладимое впечатление… Недавно кузина призналась мне, что уже по-настоящему познакомилась с Луи-Наполеоном, и я уверен, что она его добьется… А если "Жи" станет хотя бы президентшей, то дело в шляпе! Постройка Суэцкого пролива будет обеспечена всеми средствами, всем престижем Франции…
Месье Жан невольно закряхтел:
- Вот, значит, с какими мечтами переплетаются ваши мечты о разделе материков? - протянул он хмуро, почти мрачно. - Странно, что в этом мире денег, титулов, карьер даже самое благородное, самое нужное для человечества начинание непременно оказывается в зависимости от каких-то браков, родства, своячества…
Эдмон почуял, что словоохотливость Лессепса может испортить желанное ему примирение с месье Жаном. Он поспешил вмешаться:
- У Судьбы, месье Жан, свои непостижимые пути. Повторяю в сотый раз. Мне многократно приходилось в этом убедиться, и если мой друг и товарищ по мечте о проливе между Азией и Африкой Фердинанд Лессепс не полагается на мою способность довести это великое дело до полного завершения, не следует порицать его за это.
Повернувшись затем к Лессепсу, он уже несколько подозрительно спросил:
- Может быть с принцем-президентом у тебя даже был уже какой-нибудь разговор о нашем замысле? Может быть, ты уже соблазнился перспективой зашевелить его карманы, то бишь государственную казну Франции? В известных пределах это было бы вполне справедливо. Но выше этого, нам уже угрожала бы опасность самим оказаться в плену у обязательств. Я не хотел бы этого, дорогой Фердинанд!
- Заверяю тебя, дорогой друг, что даже моей милой "Жи", "будущей императрице", как мы уже давно зовем ее в шутку, я ни одним звуком не обмолвился о нашей мечте…
- Но насколько я понимаю, - усмехнулся месье Жан, - это продолжает оставаться мечтой и сейчас?
Лессепс тоже улыбнулся, но не без некоторой снисходительности:
- Мечта, сударь, по-моему есть то, без чего жизнь не стоила бы и двух су. Я просто счастлив, что от стадии мечты, так сказать, совершенно бестелесной, подобно мыльному пузырю, или цепочке таких мыльных пузырей, мы с графом Эдмоном перешли сейчас в стадию мечты уже изобразимой хотя бы на бумаге. Да, да, в результате напряженной пятилетней работы мечта наша перенесена уже на хорошую чертежную бумагу в виде целой серии нивелированных планшетов, разрезов или так называемых планшетов, что для гидрологов и гидротехников является уже доброй половиной дела. И смею заверить вас, месье Жан, что на этой стадии наша мечта недосягаема для биржевых акул. Акулы, кстати, вообще еще не очень падки на простые мечтания… Мечта начинает их интересовать только тогда, когда к ней присасываются подобно ракушкам, какие-то цифры, и то по преимуществу цифры возможных доходов, а не расходов. Я и позволил себе свой рассказ лишь потому, что здесь, в храме чистого мышления, тоже своего рода мечтаний, не может возникнуть никакой спекулятивной мысли, никакого грубого меркантильного расчета…
- Мы, люди, называющие себя республиканцами, - веско заговорил месье Жан, - тоже полны мечтаний. И наши мечтания представляются нам еще более конкретными, нежели те, о каких вы сейчас поведали… Установить в России народовластие, положить навечно конец рабству крестьян, прикрепленных к земле помещиков и князей. Рабочих сделать соучастниками промышленных прибылей, отменить ужаснейшую, нигде в мире не существующую систему военной службы - двадцать пять лет по принудительному набору!
Лессепс изумленно воскликнул:
- Не может быть!
- Вот видите, - опять хмуро улыбнулся месье Жан, - даже вы, видавший виды человек, объездивший полмира, удивлены, ошеломлены моими конкретностями… Надеюсь, вы не будете оспаривать, месье Лессепс, что наши мечты конкретнее ваших или вашей, точнее, ибо ваша мечта сконцентрирована по существу лишь на одном: уничтожить перешеек между Африкой и Азией… И для осуществления этой мечты нужно в сущности только одно - деньги, достаточно много денег! Не так ли? А для осуществления наших мечтаний необходимо неизмеримо большее: нам в полудикой, забытой нашей стране нужна настоящая революция, а не трагикомедия недавней пугачевщины.
Проявляя тактичность, дабы не задержать, не отвлечь спором месье Жана от ожидавшей его шахматной партии с господином Дювеном, Эдмон сослался на то, что и его где-то ожидают.
Лессепс учтиво пожал всем руки и откланялся:
- Беседа с вами была мне в высшей степени интересна, месье Жан! Надеюсь, что небезынтересно было и вам поговорить с таким фантастом, как я, но очень просил бы не передавать этого никому… Акул все-таки я страшусь смертельно…
Когда он ушел, месье Жан несколько смущенно сказал:
- Не наговорил ли я ему неприятностей, граф?
Эдмон, улыбнувшись, ответил:
- Если вы не предназначали эти неприятности мне!
- Возможно, поначалу и было нечто вроде такого намерения, но вы вместе с этим человеком смягчили меня вашим утопизмом. Уничтожить какой-то перешеек для вас важнее, чем укрепить республику во Франции, установить республику в России…
- Но, неужели, месье Жан, вы способны зачеркнуть всю грандиозность нашей мечты?
Месье Жан снова нахмурился:
- Мечту нельзя отрывать от действительности. Какой действительности она предназначена служить, ваша мечта? Еще большему закабалению народов, попадающих в сферу ее влияния! Гигантскому обогащению арматоров-судовладельцев, которые будут действовать на трассе вашей мечты? Звериному соперничеству государств, желающих оседлать эту вашу мечту, как оседлывают кровную скаковую лошадь?
Эдмон, боясь новой ссоры с месье Жаном, уважение к которому у него все возрастало, ответил скромно, почти приниженно:
- Нам кажется, что названные вами народы: абиссинцы, персы, индусы, малайцы, если не тотчас же, то со временем будут благодарны нам за это приобщение их к цивилизации. Арматоры-судовладельцы смогут дать гораздо больше заработков и занятости нашему брату морякам. А что касается звериного соперничества государств, можно создать международный контрольный орган, который и будет согласовывать интересы…
Месье Жан неожиданно рассмеялся:
- Бедный мой, бедный простодушный граф! Вот тут-то и проявляется во всем блеске ваша наивность средиземноморского островитянина!
И вместе с терпеливо дожидавшимся поблизости месье Дювеном он отправился к давно приготовленному шахматному столику.
Глава X
КРЕДИТОР И ДОЛЖНИК
В ночь с первого на второе декабря 1851 года правая рука принца-президента Луи Бонапарта - шеф полиции Мопа арестовал Кавеньяка и других генералов, поддерживающих республику, а утром - новый император Франции, назвавший себя Наполеоном Третьим, торжественно въехал на белом арабском коне в Париж по маршруту своего дяди: загородный дворец Сен-Клу - Триумфальная арка - Тюильри…
Его сопровождали только что возведенные им в звание маршалов генералы Сент-Арно, Маньян и Кастеллан, два полка латников конной гвардии и артиллерийская батарея для салютов, а возможно и для других неожиданный оказий, вроде возмущения народа…
Но возмущения народа не последовало. Народ смеялся над арестованными Кавеньяком и Шангарнье - главными персонажами июньского кровопролития 1848 года:
- Дошла очередь и до них…
Вожак республиканского протеста - Виктор Гюго, как и заявлял год назад, под угрозой свирепой расправы, эмигрировал в тот же день в Бельгию. Агенты Мопа, пришедшие арестовать его, нашли только гневную записку: "Подождите до моего возвращения".
Увы, ему удалось возвратиться только девятнадцать лет спустя…
Объявленный Наполеоном Третьим новый плебисцит гласил сверхдерзко: "Хотят ли его французы в императоры?"
Этот вопрос дал совершенно естественные для такой обстановки результаты: "за" проголосовало более семи миллионов человек, "против" всего лишь двести с чем-то тысяч.
Император Наполеон Третий принял графа Эдмона во дворце Тюильри, но не в деловом своем кабинете, а в одной из многочисленных ампирных гостиных. Строгость линий сочеталась в ней с обилием позолоты.
Все говорило о том, что новый хозяин дворца хотел создать для гостя ощущение интимности: на столике с двумя приставленными к нему креслами стояла бутылка доброго бордо, ваза, полная дорогих фруктов, коробка отличнейших сигар.
На той стене, которую должен был иметь перед глазами Эдмон, нарочито и усаженный так хозяином, висел большой, во весь рост портрет Наполеона Первого, опять напоминавший о роковой встрече на острове Эльба в глухую январскую ночь 1815 года.
Только тогда был не портрет, а сам устрашающий и влекущий "Он" - сонный, злой, ворчливый поначалу - покойный император.
Было похоже, что Наполеон Третий не боялся сравнений, сопоставлений со своим предшественником по императорской короне, хотя различие было немалое. Наполеон Первый выглядел малышом на длинных ногах, а Наполеон Третий крепышом на коротких ногах. Наполеон Первый никогда не признавал бороды, ни даже бакенбардов, а у этого же Наполеона все значительнее формировалась холеная эспаньолка, именуемая во Франции - "руайяль" - "королевская" со времени Карла IX и Генриха IV, введших такой фасон бороды. Наполеон Третий, значит, не во всем был намерен подражать своему великому дяде…
Массивный, как уже было сказано, корпус на невысоких и довольно тонких ногах, эта бородка, скорее петушиная, чем козлиная, задорно вздернутый кок над заметно лысеющим лбом, все это заставило снова вспомнить Эдмона свое первое впечатление от этого человека три года назад в кафе "Режанс".
"Настоящий галльский петух - эмблема Франции!"
Но и тут были различия, обозначенные временем:
При первой встрече это был рассерженный, рвущийся в схватку петух, готовый на поединок! Тогда он выглядел пылким энтузиастом своей идеи, восстановления империи, а сейчас перед графом сидел умиротворенный, удовлетворенный "Шантеклер" со спокойным, даже мечтательным взглядом, встретивший свою величайшую, желанную зарю и вступающий в долгий, насыщенный приятными делами день…
Да и чего, в самом деле, мог бы он сейчас желать или требовать? Он, ставший императором Франции, бесконтрольным, неограниченным распорядителем несметных богатств одной из богатейших стран мира.
Они сравнялись в могуществе средств, в том могуществе, что измеряется золотом. Не случайно, как видно, он и принимал гостя в такой комнате, где золото, казалось, струилось по всем стенам, по всей мебели, по вертикальным канеллюрам камина, даже по шторам.
Кроме них двоих, пока что в гостиной не было никого. У императора достало такта не посадить третьим за столик с угощением того, кто их свел четыре года назад в неожиданном и удивительном знакомстве. Но Эдмон внутренне, смутно хотел бы, чтобы виновник их знакомства, тут же присутствовал.
- Итак, - с любезной улыбкой, которая, как говорили, была редка на его лице, заговорил новый император Франции, - ваше благородное мне содействие не пропало напрасно, и если вы не считали свой вклад безнадежным, то ваши надежды оправдались, дорогой граф…
Он говорил по-прежнему медлительно, чуть-чуть заикаясь, но ощущался хорошо поставленный язык, по-французски точный и тонкий, приправленный и иронией, и юмором, и безошибочным чутьем дистанции. Это уже был разговор императора, с другим, гораздо меньшим сюзереном, должника с кредитором, которому хоть сейчас можно вернуть долг, пусть и немалый…
Но вообще-то, нужно ли было возвращать его, этот долг? По существу это ведь даже и не долг, а покупная плата за некоего Жоржа-Шарля Дантеса, трижды менявшего имя и взгляды авантюриста! Как бы за некий одушевленный товар!
- Я не питал никаких надежд, господин император, - тоже медленно и спокойно, без малейших признаков стеснения или волнения ответил Эдмон.
- Ба! - вскричал с внезапно вспыхнувшим на его лице смехом новый император Франции. - Вы что же, дорогой граф, и к нему, - делая жест, он наполовину повернулся к висевшему за его спиной портрету, - обращались так же оригинально: месье л’эмпрер? Теперь понятно, почему он так ласково отвечал вам, мон гарсон. Ха-ха-ха…
- Пожалуй, вы правы, - ответил Эдмон, опять никак не титулуя собеседника. - Возможно, что именно так простодушный, не искушенный в этикете, да и не признающий никаких этикетов моряк обращался к вашему великому дяде. Но надеюсь все-таки, что уж вы-то не назовете меня мон гарсон, не так ли? Ведь не являясь вашим подданным, я даже и права не имею именовать вас мон эмпрер - мой император, если бы даже мне и захотелось это сделать. Я еще не принес присягу Франции. Республике не успел, и не успел еще империи.
Наполеон Третий одобрительно притронулся к плечу Эдмона.
- Ваш ум остер и находчив, мне доставляет искреннее удовольствие тет-а-тет с вами, дорогой граф. Но я, пожалуй, побоялся бы дать вам аудиенцию по всей форме, в присутствии канцлера, гофмаршала, протоколистов! Ха-ха-ха! Воображаю, как встали бы волосы дыбом у камерфурьера, записывающего ваши реплики…
Эдмон пожал плечами:
- Честь получить от вас парадную аудиенцию меня не прельщает, не обижайтесь, месье-л’эмпрер, - он опять применил то же обращение, хотя теперь Наполеон Третий уже чуть нахмурился. - Мне хотелось именно с глазу на глаз коснуться в беседе с вами двух интересующих меня вопросов…
Его собеседник почувствовал и понял серьезность его слов.
- Что ж, я вас слушаю, дорогой граф, - кивнул император и дополнил несколько отпитые бокалы.
- Первое, что я хотел затронуть - это мое знакомство с неким господином Лессепсом…
Произнося это имя, Эдмон зорко, хотя и прищурясь, следил за лицом своего партнера по беседе.
Нет, прославленная уже прессой мраморная маска не дрогнула.
- Батист Бартелеми? Путешественник?
- Нет, Фердинанд, - возразил граф Монте-Кристо. - Консул в Египте. Мне почему-то казалось, что вам должно быть знакомо это имя.
- Возможно… - бесстрастно допустил хозяин дворца. - Но разве удержишь в памяти все имена, которые приходится слышать государственному деятелю.
Он сделал жест всей рукой в сторону висевшего сзади его портрета.
- Даже он не мог запомнить имена всех своих маршалов… Поэтому, говорят, он и придумал для них титулы с названием мест, где они отличились.
- Ваши слова, месье-л’эмпрер, показывают, что Лессепс не ведет со мной двойную игру, хотя мог бы через свою известную вам кузину…
Произнося это, он снова сверлил взглядом дымчато-голубые глаза императора, но те по-прежнему оставались безмятежно спокойными, непроницаемыми.
- Господин Лессепс весьма заинтересовал меня проектом, который пока что не приобрел у него никто, но за которым спустя два-три года, максимум - пять, будут гоняться наперебой все так называемые "великие державы". Однако купить проект этот так никому и не удастся, ибо приобрел его я…
Вдруг беспристрастность в лице императора пропала. Он вскинул руки и даже привскочил:
- Вы?.. Вы… Вы дерзнули его приобрести?! Сколько же вы ему заплатили, все покупающий?
Теперь Эдмон пребывал каменно-спокойным.
- Я оплатил несколькими миллионами франков так называемые проектно-камеральные работы, не говоря о моем личном в них участии. Мы два года провели вместе с Лессепсом на Суэцком перешейке, ища наилучшие варианты решения, беря бесчисленные нивелированные разрезы, пробы грунта и водозалегания. Не будучи формально подданным Франции, я все же являюсь ее патриотом, так же, как и Лессепс. И мы хотим, чтобы именно Франции принадлежала часть этого величайшего сооружения эпохи. Когда работы будут доведены до полной зримости, когда всему миру будет понятно все величие, все значение осуществляемого замысла, - уже не мечты, не фантазии, а осязаемой реальности, тогда, как патриоты Франции, мы преподнесем это сооружение в дар родному нам французскому народу. Независимо - будет ли это империя, или республика, или хотя бы даже королевство. Вот почему я и не хотел бы оплачивать дважды одно и то же…
Заканчивая, он сказал: