Я тотчас же понял его: наши пушки так разбили корпус португальца, что два его пушечных порта соединились в один, а переборки рулевого помещения были раздроблены в щепы настолько, что португальцам уже негде было укрыться. Я немедленно отдал приказ взять корабль на абордаж. Наш второй лейтенант с тридцатью людьми в одно мгновение ступил на бак португальца, за ними последовали еще несколько человек во главе с боцманом. Изрубив в куски человек двадцать пять, захваченных на палубе, они бросили несколько гранат в рулевое помещение, а затем вошли и туда. Португальцы сразу же запросили пощады, и мы завладели судном – право, вопреки собственным ожиданиям. Ведь мы охотно пошли бы на мировую, оставь они нас в покое. Но случилось так, что мы сначала встали на траверсе их клюзов и яростно поддерживали огонь, не давая им времени отойти и повернуть корабль, поэтому из своих сорока шести пушек они смогли, как я сказал выше, пустить в ход не больше пяти или шести. Мы отогнали их немедленно от пушек в бак и перебили множество народу между палубами. Когда мы ступили на корабль, у португальцев уже недоставало людей для того, чтобы пойти с нами врукопашную.
Радость от того, что португальцы просят пощады и что их кормовой флаг спущен, была так велика, что даже наш капитан, ослабевший от тяжелой лихорадки, ожил. Организм преодолел недомогание, и в ту же ночь лихорадка спала. В течение двух-трех дней капитан поправился, силы начали возвращаться к нему, и он снова мог отдавать распоряжения решительно по всем существенным вопросам. Дней же через десять он был совершенно здоров и вновь занялся кораблем.
В это время я завладел португальским кораблем и Вильмот назначил меня – вернее, я сам себя назначил – его капитаном. Около тридцати человек с этого корабля перешли на службу к нам – часть их составляли французы, часть генуэзцы. Остальных мы на следующий день высадили на каком-то островке возле Бразильского побережья. Мы были вынуждены оставить на корабле тяжелораненых, которых нельзя было переносить, но нам удалось отделаться от них на мысе Доброй Надежды, где, по их же просьбе, мы ссадили раненых на берег.
Как только корабль был взят и пленники размещены, капитан Вильмот предложил направиться к реке Жанейро. Он не сомневался, что мы встретимся с другим военным кораблем, который, несомненно, вернется после того, как оказался не в состоянии найти нас и отбился от своего спутника. Если взятое нами судно пойдет под португальским флагом, второй корабль можно будет также захватить. И все наши стояли за это предложение.
Но Уильям подал лучший совет.
– Друг, – сказал он, подойдя ко мне, – я слышал, что капитан хочет вернуться в Рио-де-Жанейро в надежде повстречаться со вторым кораблем, преследовавшим нас вчера. Это правда? Неужели ты собираешься так поступить?
– Ну да. А почему бы и нет?
– Как хочешь, – кивнул он. – Каждый волен поступать так, как ему вздумается.
– Это я знаю, Уильям, но капитан такой человек, которому нужны разумные доказательства. А что вы хотите знать?
– А то, – серьезно ответил Уильям, – чего добиваешься ты и все люди, которые идут с тобой? Добыть денег?
– Да, Уильям, но добыть их честно, по-нашему.
– А что ты предпочитаешь – деньги без боя или бой без денег? Скажи, что бы ты предпочел, если бы, предположим, тебе пришлось выбирать?
– Ну, понятно, первое из двух, Уильям.
– Тогда скажи, великую ли выгоду принес корабль, который ты только что захватил? А ведь он обошелся в тринадцать убитых и нескольких раненых. На торговом судне ты захватил бы добычи вдвое больше, а драться пришлось бы вчетверо меньше. Откуда ты знаешь, какая сила и сколько людей может оказаться на втором корабле, какие ты там понесешь потери и какая будет выгода, если ты его захватишь? Я полагаю, лучше оставить его в покое.
– Что ж, Уильям, а ведь это правда, – сказал я. – Я передам ваше мнение капитану и сообщу его ответ.
Как и следовало, я пошел к капитану и передал ему рассуждения Уильяма. Капитан согласился с тем, что действительно, драться надо тогда только, когда это неизбежно, главная же наша задача – добыть деньги, и притом с возможно меньшим для нас ущербом. Потому мы оставили задуманное предприятие и снова направились вдоль берега на юг, к реке Ла-Плате, в надежде найти там какую-нибудь добычу. Особенно высматривали мы испанские суда из Буэнос-Айреса, которые обычно богаты серебром, и одно такое судно нас вполне бы устроило. Мы курсировали в этих краях около месяца, но никакой добычи нам не попалось. Мы стали совещаться, что же предпринять, так как до сих пор у нас не было никакого решения. Я считал, что нужно идти к мысу Доброй Надежды и оттуда к Ост-Индии. Я слышал несколько зажигательных историй о капитане Эйвери и о молодечествах, которые он творил в Индии. Эти истории были раздуты вдвое, вчетверо и даже в тысячу раз. Так, в Бенгальском заливе он захватил богатое судно и взял в плен знатную даму, как говорят, дочь Великого Могола, у которой было великое множество драгоценностей. Нам же рассказывали историю о том, что он захватил монгольское судно, как называли его безграмотные моряки, нагруженное алмазами.
Я, собственно, хотел добиться от друга Уильяма совета, куда нам идти, но он каждый раз уклонялся при помощи какой-нибудь путаной отговорки. Короче говоря, он никоим образом не хотел служить нам руководителем. Не знаю, было ли дело в его совести или он хотел избежать возможных ее угрызений впоследствии. И мы решили вопрос без него.
Мы колебались достаточно долго и много времени болтались возле Рио-де-Ла-Плата напрасно, но наконец с наветренной стороны увидели корабль, подобного которому, я уверен, в этой части света давно не видали. И даже не требовалось за ним гнаться – он шел прямо на нас, точно рулевые об этом позаботились, хотя это было, скорее, делом ветра, чем чего-то другого: переменись ветер, и корабль пошел бы в другом направлении. Предоставляю каждому моряку или человеку, смыслящему в кораблях, самому решить, какой вид был у этого судна, когда мы впервые увидели его, и что мы подумали о его состоянии. Грот-мачта вышла на борт на добрых шесть футов над эзельгофтом и упала вперед, а верхушки брам-стеньги свисали в передних вантах у штага. В то же время ракса марселевой реи на бизане по какой-то причине сдала, и брасы бизаневых марселей (то бишь стоячая часть брасов, закрепленная на вантах грот-марселя) сорвали бизаневый марсель вместе с реей к черту; они нависали над частью шканцев подобно тенту. Марсель на фоке был поднят до трех четвертей мачты, но паруса были распущены. Передняя рея была спущена до самого бока, паруса не закреплены, и часть их свешивалась за борт. В таком состоянии шел на нас корабль под ветром. Словом, облик корабля являл собой для привычных к морю людей ошарашивающее зрелище. На корабле лодок не было и флаг не развевался.
Мы сблизились и дали выстрел, чтобы судно изменило курс. Но оно не обратило внимания ни на выстрел, ни на нас и продолжало идти. Мы дали второй выстрел, но ничего не изменилось. Наконец наши суда оказались на расстоянии пистолетного выстрела друг от друга, но никто нам не отвечал и не появлялся на том корабле. Мы решили, что судно потерпело крушение и после того, как экипаж покинул его, прилив снова погнал его по морю. Приблизившись к кораблю, мы пошли вдоль его борта так близко, что услышали шум внутри корабля, а через порты увидели, что в нем много народу.
Тогда мы усадили в две лодки вооруженных до зубов людей с приказом подойти как можно ближе к кораблю и взобраться на него, причем одни должны были взойти между якорных цепей по одну сторону, а другие с борта – по другую. Как только лодки подошли к борту корабля, на палубе появилось большое количество черных, как нам показалось, моряков. Короче говоря, они так напугали наших, что лодка, которая должна была пристать к шкафуту, отступила и не посмела приблизиться. Те же, которые вступили на палубу с другой лодки, видя, что первая, как они решили, отбита и что палуба полна людей, спрыгнули снова в лодку и отчалили. Мы решили дать бортовой залп по кораблю, но наш друг Уильям и здесь подал правильный совет. Видно, он раньше нашего понял, в чем дело, и подошел ко мне, ибо к тому судну пристал мой корабль.
– Друг, – сказал он, – мне кажется, ты заблуждаешься и твои люди тоже поступили неправильно. Я скажу тебе, как можно взять корабль, не прибегая к тем штукам, которые называются пушками.
– Как же это возможно, Уильям? – спросил я.
– А вот как. Ты же видишь, что у них никто не стоит у руля и в каком они состоянии. Подойди к ним с подветренной стороны и перейди на палубу прямо с корабля. Я убежден, что ты без боя захватишь судно, так как с ним приключилась какая-то беда. Только мы не знаем какая.
Так как море было гладким, а ветер слабым, я последовал совету Уильяма, встал под ветром у корабля, и наши немедленно ступили на него. Это был большой корабль, на котором находилось свыше шестисот негров, – мужчин, женщин и детей, – но ни одного христианина или белого человека.
Увиденное поразило меня. Я немедленно заключил, и это оказалось отчасти верным, что эти черные черти освободились, перебили всех белых и побросали их в море.
Не успел я поделиться своей мыслью с нашими, как они пришли в такую ярость, что мне с большим трудом удалось удержать их: они готовы были изрубить всех негров. Но Уильяму после долгих уговоров удалось убедить их, что, находись они в положении этих негров, сами попытались бы сделать то же. Он доказывал, что по отношению к неграм совершили несправедливость, продав их в рабство, что поступок негров подсказан законами природы, что нельзя убивать их, так как это будет преднамеренным убийством.
Это убедило наших и охладило их первый порыв, так что они прикончили только двадцать или тридцать негров, а остальные укрылись между палубами на своих местах, решив, как нам показалось, что мы прежние хозяева, вернувшиеся на корабль.
И тут мы оказались перед непреодолимой трудностью, так как негры не понимали ни слова из того, что говорили мы, а мы не могли понять ни слова из того, что говорили они. Мы знаками попытались спросить, откуда они, но и этого негры понять не смогли. Мы указывали на кают-компанию, на отхожее место, на кухню, затем на наши лица, спрашивая, нет ли на корабле белых и куда они подевались, но негры не понимали, чего мы от них хотим. С другой стороны, они также указывали на наш корабль и на свое судно, задавали какие-то вопросы, много говорили и выражались очень серьезно, но мы не могли понять ни слова из сказанного ими и не знали, что обозначают их знаки.
Мы прекрасно поняли, что на судно они были посажены в качестве рабов и, несомненно, какими-то европейцами. Мы быстро убедились в том, что судно голландской постройки, но сильно переделанное, – оно перестраивалось, должно быть, во Франции, ибо мы нашли на борту две-три французские книги. Впоследствии мы обнаружили также одежду, белье, кружева, старую обувь и много других вещей. Из съестных припасов мы разыскали несколько баррелей ирландской говядины и ньюфаундлендскую рыбу. Нашлось еще много доказательств тому, что на корабле были христиане, но никаких других следов их мы не видели. Мы не нашли ни единой сабли, ни единого мушкета, пистолета и вообще какого-нибудь оружия, кроме нескольких тесаков, которые негры спрятали внизу, где размещались. Мы спросили их, что приключилось со всем ручным оружием, – при этом мы показывали сначала на свое оружие, а затем на те места, где обычно висит корабельное оружие. Один из негров сразу понял меня и знаками поманил на палубу. Там, ухватив мою фузею, которую я еще некоторое время после взятия корабля не выпускал из рук, – я хочу сказать, попытавшись взять ее, – он сделал такое движение, точно швыряет ее в море. Из этого я понял, как и подтвердилось впоследствии, что они побросали в море все ручное оружие – порох, пули, сабли и так далее, считая, очевидно, что эти вещи даже без людей перебьют их.
Когда мы поняли это, стало ясно, что экипаж корабля, застигнутый врасплох этими отчаявшимися негодяями, отправился туда же, то есть был выброшен за борт. Мы осмотрели корабль в поисках крови и, как нам показалось, заметили ее во многих местах, но солнечный жар растопил на палубе деготь и вар, так что с достоверностью различить эти следы было невозможно, за исключением только отхожего места, где, как мы ясно видели, было пролито много крови. Люк был открыт, и из этого мы заключили, что капитан и бывшие с ним люди отступили в кают-компанию либо же находившиеся в кают-компании отступили в уборную.
Но больше всего подтвердило все случившееся то обстоятельство, что при дальнейшем расследовании мы обнаружили семь или восемь тяжело раненных негров, двое из которых были ранены пулями, у одного из них была сломана нога, и лежал он в плачевном состоянии, так как был поражен гангреной. Наш друг заявил, что через два дня этот негр умер бы. Уильям был чрезвычайно искусным лекарем, что и доказал. Лекари на обоих наших кораблях (а было их у нас не меньше пяти, называвших себя дипломированными врачами, не считая еще двух кандидатов или помощников) в один голос утверждали, что негру нужно отрезать ногу, что без этого спасти его нельзя, что гангрена захватила уже костный мозг, что сухожилия загнили, а если даже и вылечить ногу, негр не сможет ею пользоваться. Уильям ничего не сказал, кроме того, что он другого мнения и считает необходимым прежде исследовать рану, а уже сообразно с этим выяснится дальнейшее. Он принялся возиться с ногой, и, так как он попросил в помощь кого-нибудь из лекарей, мы приставили к нему двух самых толковых из них, чтобы остальные смотрели, если только не сочтут это унизительным для себя.
Уильям принялся за дело на свой лад, и лекари поначалу осуждали его. Как бы то ни было, он продолжал свое дело и осмотрел все части ноги, где только можно было заподозрить гангрену. Он срезал большое количество гангренозной плоти, и при этом бедняга не испытывал боли. Уильям продолжал срезать плоть, пока перерезанные кровеносные сосуды не начали кровоточить, а негр не закричал. Тогда Уильям вынул осколки кости и, обратившись к другим лекарям за помощью, составил, так сказать ногу, и перевязал.
Негр сразу почувствовал себя намного лучше.
При первой же перевязке лекари принялись злорадствовать. Гангрена, казалось, распространилась дальше: вверх от раны к середине бедра протянулась краснота. Лекари заявили мне, что через несколько часов негр умрет. Я пошел взглянуть на больного и нашел, что Уильям несколько растерян. Но когда я спросил, сколько, по его мнению, проживет бедняга, Уильям серьезно поглядел на меня и сказал:
– Столько же, сколько и ты. Я не тревожусь за жизнь этого несчастного, но хотел бы вылечить его, не делая калекой, если удастся.
Он не оперировал ногу, а смешивал что-то, чтобы остановить, как мне казалось, распространяющееся заражение и уменьшить или предупредить лихорадку в крови. Затем он вскрыл ногу в двух местах над раной и вырезал большое количество плоти, начавшей загнивать, очевидно, от того, что повязка слишком сильно сдавила эти места; к тому же кровь, сейчас более обычного способная воспаляться, могла распространить гангрену.
Но наш друг Уильям справился со всем этим. Он остановил начавшую распространяться гангрену, и краснота исчезла, плоть начала заживать, а дело налаживаться. В несколько дней положение негра улучшилось: пульс стал биться ровнее, лихорадка исчезла, и больной каждый день набирался сил. Через десять недель негр был совершенно здоров. Мы оставили его у себя и сделали изрядным моряком. Но вернемся к судну. Нам так и не удалось толком что-нибудь о нем узнать. Лишь впоследствии нам рассказали об этом негры, которых мы оставили на корабле и научили английскому.
При помощи знаков и движений, какие только приходили в голову, мы допытывались, что случилось с белыми, но ничего не могли у негров узнать. Наш лейтенант был за то, чтобы пытать их до тех пор, пока не признаются; но Уильям яростно восстал против этого. Узнав, что некоторые уже собираются приняться за пытки, он пришел ко мне.
– Друг, умоляю тебя, не подвергай этих несчастных пытке.
– Почему же, Уильям, почему? Вы же сами видите, они не желают рассказать, что приключилось с белыми.
– Нет, не говори так. По-моему, они подробнейшим образом пересказали тебе все, что случилось.
– Как?! – воскликнул я. – И что же мы узнали из их трескотни?
– Ну, не будешь же ты наказывать бедняг за то, что они не говорят по-английски, они, может быть, никогда прежде английской речи и не слыхали. Нет, я твердо убежден, что они самым добросовестным образом все тебе рассказали. Разве ты не заметил, как серьезно и долго некоторые из них говорили с тобой? А если ты не понимаешь их языка, а они не понимают твоего, то в чем их вина? Ты предполагаешь, что они не рассказали тебе всей правды, а я утверждаю обратное: они рассказали всю правду. Ну и как разрешишь ты вопрос, кто из нас прав – ты или я? Да если ты под пытками задашь им вопросы, они все равно их не поймут. Ты не будешь даже знать, говорит ли пытаемый "да" или "нет".
Я был убежден этими доводами. Нам много пришлось повозиться, чтобы помешать второму лейтенанту убить нескольких негров с целью заставить остальных заговорить. Действительно, что случилось бы, если бы они заговорили? Он не понял бы ни слова, но считал бы, что негры обязаны его понять, раз он спрашивает, были ли на их корабле люди вроде наших и что с ними случилось.
Ничего не оставалось, как только ждать, пока мы научим негров понимать по-английски; а до того времени надо было отложить расследование. Нам не удалось узнать, ни где негров погрузили на судно, ни какой национальности были белые на корабле, так как негры не знали английских названий африканских побережий и не умели различать языков. Все же впоследствии допрошенный мною негр, тот, кому Уильям вылечил ногу, сообщил, что белые не говорили ни на том языке, на котором говорим мы, ни на том, на котором говорят наши португальцы. Так что, по всей вероятности, на их корабле были французы или голландцы.