- Ни в коей мере! Он отправился в Петербург, чтобы лично доказать возможность научного и коммерческого мореплавания из Европы в Сибирь и обратно. Он заявил, что готов послать судно на свои средства в устье Енисея и предложил премию в двадцать тысяч золотых рублей первому судну, которое пройдет по этому маршруту…
- Неужто двадцать тыщ не взяли?! - ахнул Иван.
- Не взяли, - сокрушенно покачал головой Неустроев. - Вот как раз тогда Литке и заявил, что у нас нет подходящих моряков. Даже Вольное экономическое общество отказалось от этой идеи. Они считали, будто только в Британии есть навигаторы и моряки для плавания в ледовых условиях…
- А коммерсанты почему отказались? - спросил Шестаков. - Они ведь не бюрократы, они ведь проворный народ?
- Отказались именно потому, что - коммерсанты. В своем проворстве они сразу сообразили, что открытие Северного прохода даст выход на мировой рынок дешевому сибирскому хлебу и лесу. Прибыли упадут! В те времена, между прочим, на весь хлеб, ввозимый из-за Урала, налагалась специальная пошлина!
- И что же Сидоров?..
- Ничего! Он не успокоился и нашел способ подать цесаревичу Александру - "покровителю флота" - докладную записку.
- Отказали небось? - уловивший настроение Соколков махнул рукой.
- Дело не в том, что отказали. Я запомнил наизусть резолюцию, которую наложил воспитатель наследника престола генерал Зиновьев на докладную записку Сидорова…
Неустроев прикрыл глаза и четким голосом фельдфебельской команды на плацу, взмахивая по-унтерски в такт правой рукой, будто отрубая конец предыдущего предложения, прочитал по памяти:
- Так как на Севере постоянные льды и хлебопашество невозможно!.. И никакие другие промыслы немыслимы!.. То, по моему мнению и мнению моих приятелей!.. Необходимо народ удалить с Севера во внутренние страны государства!.. А вы хлопочите наоборот и объясняете о каком-то Гольфштроме!.. Которого на Севере быть не может!.. Такие идеи могут проводить только помешанные!..
- М-да-аа… - только и выдавил из себя Шестаков, а Неустроев закончил удрученно:
- Вот вам окончательное заключение государственного мужа! "Моему мнению и мнению моих приятелей"! Кто эти приятели? Ведь не Литке же, хотя он с резолюцией и согласился! Уму непостижимо!..
- И Сидоров оставил свои усилия? - ужаснулась Лена.
- Нет. Он лишь оставил усилия решить проблему с помощью царского правительства. Михаил Константинович поехал в Англию и там опубликовал свой проект в газетах, обещая все ту же огромную премию. Потом перебрался в Норвегию и увлек своим планом Норденшельда…
За окном глухо треснул ружейный выстрел, потом еще раз, гулко хлопнула пуля по стене вагона. Шестаков быстро поднялся, задул свечу, прижался лицом к непроглядно-черному стеклу. С бронеплощадки раскатисто затарахтел пулемет, рявкнуло орудие - больше, видимо, для острастки. Ходу поезд не сбавлял, и ружейные выстрелы вскоре затихли.
Шестаков уселся на место, твердыми пальцами не спеша затеплил свечу в фонаре.
- Ничего, если никаких новых чудес не случится, завтра будем в Архангельске, - пообещал он уверенно.
- Нам сразу же понадобится очень много людей, - думая о своем, отозвался Неустроев.
- Не беспокойтесь, Константин Петрович, я говорил по прямому проводу с командармом-шесть, товарищем Самойло.
- Самойло будет обеспечивать военную подготовку нашей экспедиции?
- И не только военную. Он меня заверил, что у них все уже идет полным ходом.
Лена отложила книгу, которую с трудом читала при тусклом свете свечи.
- А правда, что Самойло - этакий красный Мюрат? - спросила она.
- В каком смысле?
- Я слышала, будто он до войны был безграмотным батраком и выдвинулся только в годы революции.
Шестаков расхохотался:
- История романтическая, но недостоверная. Основательно выдвинулся по службе еще предок его, Самойло Кошка, - он был гетманом запорожским и известен, помимо прочего, тем, что провел у турок в плену двадцать шесть лет, потом бежал и прославился воинскими подвигами.
- Значит, с родословной у него все в порядке, - улыбнулась Лена.
- Да, безусловно, - с полной серьезностью подтвердил Шестаков. - Что касается самого Александра Александровича, то я его очень хорошо знаю - мы воевали в этих местах почти два года.
- Так он профессиональный военный?
- И не просто профессиональный военный. Александр Александрович один из образованнейших и умнейших русских военных. Был генералом, помощником начальника разведотдела генерального штаба…
Шестаков протер платком запотевшее окно, всмотрелся в ночную темень, повернулся к Лене:
- Забавно, что его непосредственным начальником был генерал-лейтенант Миллер, главнокомандующий войсками Севера…
- А что?
- А то, что теперь именно Самойло выпер Миллера из пределов Республики. С треском…
- Действительно, смешно, - сказала Лена. Помолчав, задумчиво добавила: - Как революция все на нашей земле изменила, все смешала…
- Да-а, перемешалось здесь все крепко, - кивнул Шестаков. - Помню в прошлом году белое командование сообщило, что хотят встретиться с нами для передачи официального документа командарму Самойло. От наших пошли комиссар Чубаров, я и Иван Соколков…
- Так точно, я лично присутствовал, - авторитетно подтвердил Соколков.
Шестаков покосился на него, усмехнулся и продолжил:
- Да-а, так вот, встречаемся мы, значит, на нейтральной полосе, глядь - знакомые все лица! От миллеровцев - каперанг Чаплицкий, начальник их контрразведки, и лейтенант Веслаго - мы с ними служили в минной дивизии в Або-Асландских шхерах…
Лена вздрогнула, быстро взглянула на отца, но Шестаков, не обратив на это внимания, продолжал неторопливо рассказывать:
- Мы все от неожиданности растерялись. Потом Чаплицкий мне говорит: "Гражданин комиссар, или как вы там нынче называетесь, мне поручено передать вашему командующему, оберпредателю русского народа, смертный приговор Высшего Военного трибунала Северного правительства. Приговор вынесен заочно и будет приведен в исполнение незамедлительно после ареста Самойло…"
Снова вмешался Иван Соколков:
- Я тогда сразу сказал Николаю Палычу: раз мы эти… как его… парамен…
- Парламентеры, - подсказал Шестаков.
- Ага, парламентеры. Дык вот, раз, говорю, мы парламентеры, то давайте сразу и пристрелим их, шкур недобитых, белогвардейских!
Лена испуганно посмотрела на него, но Иван сокрушенно развел руками:
- Николай Палыч, конечно, против: нельзя, говорит, врагов, говорит, честные люди убивают в бою. У нас с тобой - диплома-ти-чес-кая миссия. Мис-си-я!
- Ну, и как же вы поступили? - сухо, с неожиданным ожесточением спросила Лена.
Шестаков пожал плечами:
- Я сказал Чаплицкому, что его смелость превосходит здравомыслие: максимум через полгода все вы будете пленными командарма Самойло.
Лена как бы из вежливости, без любопытства, сказала:
- А что он?..
- А он за это пообещал меня повесить на одном фонаре с командармом. Я, разумеется, душевно поблагодарил за честь, и мы расстались.
- И что же с ними стало? - так же вежливо и спокойно спросила Лена. Безразлично, как о чем-то малозначительном, совсем неинтересном.
Шестаков удивился:
- С этими, Чаплицким и Веслаго? Понятия не имею. Скорее всего, бежали вместе с Миллером. Чаплицкий, насколько мне известно, заправлял у Миллера всеми делами в последнее время. А почему вы об этом спрашиваете, Елена Константиновна?
- Да так, просто показалось любопытным… Чаплицкого я знала когда-то, во времена незапамятные…
Лена плотнее запахнула шубку и раскрыла книгу, пододвинула ее поближе к свече…
Скрипя сапогами по плотно слежавшемуся снегу, Чаплицкий и ротмистр Берс направились из старого архангельского порта через задворки Соломбалы в город. Берс натужно кашлял, на ходу задыхался.
- Я, кажется, совсем разболелся, - пожаловался он Чаплицкому.
Думая о чем-то своем, Чаплицкий пробормотал:
- Терпите, Берс, терпите. Скоро мы будем в тепле. Там я вас вылечу…
Берс, покосившись на Чаплицкого, сказал с неуверенным смешком:
- Когда вы так говорите, дорогой друг, я начинаю думать, что вы пропишите мне порошок Бертоле.
Чаплицкий удивился:
- Порошок Бертоле?
- Ну да! Лучшее успокаивающее средство - это сухой черный порошок.
Чаплицкий засмеялся:
- У вас действительно не в порядке нервы. Я собираюсь лечить вас проверенными народными средствами.
- Прекрасно! В учении Заратустры соискатель на лекарское звание должен был вначале вылечить трех пациентов из низшей касты - врагов Аруга-Мазды…
- Эту ступень я одолел давным-давно, - скромно сказал Чаплицкий. - А дальше что?
- Только после этого лекарь мог практиковать и в высшей касте - среди друзей Агура-Мазды…
Чаплицкий молча слушал. Остановившись, чтобы прокашляться, Берс воздел палец:
- Не забывайте, что по своему положению и происхождению я друг Агура-Мазды!
Чаплицкий ухмыльнулся:
- По своему положению вы беглый белогвардеец и враг революции. Ясно? Пошли!
Они двинулись дальше, и Чаплицкий продолжил:
- Поэтому…
- Стой! Кто идет? - И вместе с криком прямо перед ними из темноты вырос патруль: солдат с винтовкой наперевес и мужик в сером драном азяме.
У мужика в руках было старое охотничье ружье. Он вгляделся в путников и требовательно спросил:
- Пароль?
Чаплицкий, отодвигая назад Берса, выступил вперед:
- Знамя! Свои, товарищи!
Солдат кивнул, и Чаплицкий быстро сказал:
- Мы из ЧК. Здесь несколько минут назад мужчина с женщиной в белом платке не проходили?
Солдат задумался:
- В белом платке? Баба?.. Чегой-то не видали. А вы пропуск свой мне все-таки покажьте. Не обижайтесь, граждане чекисты, время как-никак военное.
Чаплицкий простецки засмеялся:
- А чего ж обижаться? Наоборот, хвалю за революционную бдительность. Вот мой мандат…
Он протянул солдату бумажку, тот взял ее в руки, приблизил к глазам, чтобы получше рассмотреть в темноте.
В тот же миг Чаплицкий выхватил из кармана кастет-револьвер и со страшной силой ударил патрульного в переносицу. Быстро переступил через осевшее тело и в длинном беззвучном прыжке достал выскочившим из рукоятки "лефоше" лезвием мужика в драном азяме. В горло.
Захлебнулся мужик кровяным бульканьем и, заваливаясь круто на спину, сипло вздохнув, успел напоследок выстрелить из старой кремневки вверх, в зябко дрожащие, неуверенные звезды…
Чаплицкий тихо скомандовал:
- За мной, быстро!
Они побежали по темному проулку, хрипло, загнанно продыхиваясь. Визжал под ногами плотный снег.
И в молчаливой устремленности затравленных хищников ощущалась смертельная угроза.
Бежали долго, и, когда Берс остановился, поняв, что в следующую секунду он умрет, Чаплицкий шепнул:
- Здесь! Сможете перелезть через забор?
Берс молча покачал головой.
- Влезайте мне на спину!
Чаплицкий подсадил, поднял, резко подтолкнул ротмистра, потом подпрыгнул сам.
Подтянулся на руках, рывком перемахнул через саженный заплот.
Упал в сугроб, вскочил, несильно пнул ногой Берса:
- Не сидите на снегу! Застудитесь. Вставайте! Ну, вставайте - мы пришли…
Зала - главная горница крепкого дома бывшего купца Солоницына Никодима Парменыча - была непроходимо заставлена разностильной мебелью, забита до отказа дорогой утварью и украшениями.
Павловский буфет, а в нем корниловский и кузнецовский фарфор, чиппендейл с тарелками из орденских сервизов, гамбсовские пуфы, шереметьевские резные буфеты с яйцами фаберже. На стенах - ростовская монастырская финифть вперемешку с лубочными олеографиями.
Чаплицкий и Берс сидели за богато накрытым столом и смотрели на все это с изумлением, как рассматривают геологи откос рухнувшего берега с обнажившимися слоями наносного грунта - здесь так же отчетливо были видны пласты добра, собранного после схлынувших волн белогвардейского бегства через Архангельск.
Чаплицкий поднял рюмку:
- Ваше здоровье, Никодим Парменыч!
- Заимно! - Солоницын солидно прикоснулся бокалом к офицерским рюмкам, проглотил коньяк, густо крякнул, вытер усы. Закусил маринованным груздем.
Офицеры ели жадно, торопливо, давясь непрожеванными кусками.
Солоницын внимательно смотрел на них, еле заметно, в бороду усмехался. Подкладывал, дождавшись перекура, спросил Чаплицкого:
- Ну-с, Петр Сигизмундович, теперя, можно сказать, закончились ваши дела здеся?
Чаплицкий прожевал кусок копченого угря, по-простому вытер губы куском хлеба, проглотил его, затянулся табачным дымом, неторопливо ответил:
- Нам с вами, Никодим Парменыч, как людям глубоко религиозным, отныне и присно надлежит смиренно внимать божественным откровениям отцов церкви…
Солоницын степенно склонил голову.
Чаплицкий продолжал:
- Святитель казанский Гурий указывает нам: "Подвизаться должно, несмотря ни на какие трудности и неудобства, чинимые сатаной…"
Солоницын засмеялся, погладил себя по вислому, гусиным яйцом, животику, сказал дорогому гостю добро, предостерегающе, отечески:
- Эх, Петр Сигизмундович, ваше благородие! Шибко прыткий ты господинчик. Все тебе укороту нет! А ведь комиссары-то, пропади они пропадом, чай, тоже не дремлют?
- Думаешь? - вскинул брови Чаплицкий.
- А как же? Они шастают и рыщут, как псы исковые! Гляди, отловят тебя - панькаться не станут. Сразу на шибеннице ножками задрыгаешь…
- А сам-то, Никодим Парменыч комиссаров нешто не боишься?
- Бояться-то боюсь, конешно. Но все ж таки я не охфицер, как-никак, не контра. Я человек тихий, торговый. А без торговли при всех властях жисти промеж людей быть не может. Устаканится все помаленьку, глядишь, снова можно будет покумекать - што да как…
Чаплицкий посмотрел на Берса, которого развезло в тепле, и спросил купца:
- А мне чего посоветуешь? Как жить подскажешь?
Солоницын сказал веско:
- У тебя, ваше высокоблагородие, один путь: через Чухонскую границу на Запад драпать.
- А чего так? - лениво поинтересовался Чаплицкий, с удовольствием раскуривая вторую толстую сигарету с золотым обрезом, английского происхождения. - Может быть, и мне подождать, пока все устаканится?
Солоницын даже со стула поднялся:
- Петр Сигизмундович, голубь ты мой, упросом тебя прошу, послушай старика. Обогрелись - поспите чуток, харчишки я вам в дорогу соберу, и берите ноги в руки!
Для убедительности он прижал короткие толстые ручки к сердцу:
- Петр Сигизмундович, дружка твоего - ладно, не знаю я, а ты, хотя и молодые годы твои, кровушки людской рекой пустил! Не дай бог большевичкам в руки попасть. Они тебе вспомянут…
- Вот так, значит? - серьезно, задумчиво переспросил Чаплицкий. - Ай-яй-яй… Вы слышали, геноссе Берс? Оказывается, наше дело - табак. У вас есть какие-нибудь соображения по этому поводу?
Берс приоткрыл осоловевшие глаза:
- Я согрелся, сыт, слегка пьян и потому спокоен. Ибо сутры Прагна Парамита утверждают, будто вся наша жизнь есть очень, очень, долгий сон с повторяющимися сновидениями, прекрасными и кошмарными.
- Замечательно! - Чаплицкий гибко поднялся из глубокого кресла и показал рукой на Солоницына: - В таком случае внимательно взгляните на этого постного старичка, похожего на туза треф…
Солоницын обиженно зажевал губами, а Чаплицкий, прогуливаясь по горнице, спокойно продолжал:
- Я знаю Никодим Парменыча много лет. Был он маленький лавочник, пустяковый человечек, просто паршивенький дедушка. Так бы и сгнил со временем, если бы не я - настоящий, вдумчивый искатель в сердцах людских. Я открыл на пользу всему человечеству его дарование…
Берс заинтересовался:
- Дарование? Какое же?
- Никодим Парменыч - гениальный шпик и талантливейший провокатор!
Солоницын вздрогнул, быстро перекрестился. Его ноздреватое, желтое, как подсохший лимон, лицо начало медленно сереть. Снова перекрестился.
Чаплицкий театральным жестом указал на него:
- Во-во-во! Смотрите, Берс, сейчас будет приступ благочестия. Вот так же он обмахивался, когда я приказал расстрелять политически неблагонадежных рабочих на его лесопильном заводе. Конечно, по его просьбе: не надо платить жалованье за полгода, а остальным можно снизить ставки…
Берс укоризненно покачал головой:
- Ай-яй-яй! Кто бы мог подумать!..
А Чаплицкий заверил:
- Вы не можете себе представить, Берс, что в этом богобоязненном старце клокочет гордыня Рябушинского и тщеславие Форда. При моем содействии за три года он купил… - Чаплицкий принялся неторопливо загибать пальцы: - лесозавод, причал, свечную фабрику, буксир, четыре лихтера и трактир в порту…
Чаплицкий остановился рядом с Солоницыным:
- И все на чужие имена. Правильно я говорю, Никодим Парменыч, ничего не забыл?
Солоницын прикрыл глазки, пожал плечами: говори, мол, говори.
Не обращая на это внимания, Чаплицкий сказал не без гордости:
- Должен вам заметить, герр Берс, что этот лапоть, этот серый валенок подготовил мне лучших доносчиков и соглядатаев… - И снова обратился в купцу: - Все их рапорты вместе с вашими, Никодим Парменыч, записочками пока припрятаны.
- Это вы к чему, ваше высокоблагородие? - ершисто спросил Солоницын.
- Это я к тому, многоуважаемый господин Солоницын, что вы напрасно собрались дожидаться мира и благодати при большевичках. Вы солдат армии, из которой можно демобилизоваться, только померев. Уйдя в мир иной. Преставившись, так сказать. Все поняли?
Солоницын покорно склонил голову:
- Должен был понять. Што тут не понять. Значится, теперя прикажешь мне по ночам на улицах бегать да комиссаров стрелять? Али штаб ихний поджечь?
- Вот это я без вас управлюсь, - засмеялся Чаплицкий. - Ваша другая задача. Мы теперь будем жить у вас, пока вы нам другое жилье, поспокойней, не подыщете. Это раз. Во-вторых, срочно приготовьте мне - к завтрему - четыре тысячи рублей…
- В "моржовках" али в нынешних? - деловито спросил Солоницын.
- "Моржовками" и нынешними можете оклеить вот эту свою уютную гостиную. Я человек крепких взглядов - нужны, золотые николаевские червонцы.
Солоницын покачал мясистым клювом:
- Стоко не соберу.
- Соберете, соберете, - успокоил его Чаплицкий. - И хочу вам напомнить в последний раз: вы мне махонький подчиненный и впредь никогда не смейте вступать со мной в пререкания. Иначе я вас застрелю - прямо вот здесь… под святыми образами.
Солоницын тяжело вздохнул:
- Господи, круты же вы, господин Чаплицкий! Сколько людей поубивали, а все вам неймется.
Чаплицкий похлопал его по плечу:
- Вы, Никодим Парменыч, убитых не жалейте, бабы новых нарожают… Бы-ыстро…
В помещении штаба Шестой армии было тепло, накурено, душно - шло совещание, которое проводил командарм Самойло.
С докладом выступал председатель Губчека Болдырев - худой высокий человек с неровным чахоточным румянцем.