Гуннора отшатнулась. Она не ожидала увидеть столь мирное зрелище.
К тому же она думала, что герцог будет выше ростом. Думала, он будет выглядеть столь же внушительно, как тот христианин. Впрочем, может, убийца ее родителей только казался могучим. Как бы то ни было, она могла бы поклясться, что герцог окажется уродливым, его взгляд будет холодным, а черты – жестокими. Но Ричард был довольно мил, он приветливо, как-то даже по-ребячески улыбался, и малышки радостно улыбались в ответ, не зная, какая опасность угрожает Сейнфреде… а теперь и Гунноре.
Похоже, Ричарду нравилось шутить, флиртовать, ухлестывать за хорошенькими девушками. Он не был насильником. Но это только разозлило Гуннору. Как он мог считать флирт с Сейнфредой веселой игрой, как мог быть так слеп к положению окружающих, как мог приветливой улыбкой смягчать нарушение всех обычаев этой страны, улыбкой, точно говорившей всему миру: "Я ничего такого не имел в виду!" Он ведь герцог, каждое его слово – закон, и сколь бы легкомысленно он себя ни вел, остальные люди не могли не прислушиваться к его желаниям.
Гунноре едва удавалось держать себя в руках. Подавшись вперед, она опять взглянула на герцога.
Он был роскошно одет, хотя и не изысканней иного торговца. На нем была куртка из горностаевого меха, под ней что-то серебристо поблескивало – то ли кольчуга, то ли нагрудник. Рядом висела голубая накидка, тоже подбитая мехом, с яркой брошью. Наверное, ему стало жарко у печи, вот он и разделся. Обувь герцога была из прочной телячьей кожи, украшенной драгоценными камнями. Вивея восхищенно смотрела на все это великолепие, и Гуннора вновь разозлилась оттого, как же легко завоевать сердце ее сестры. Разве Сейнфреда не говорила, что Вивея – умница? Почему же ее острый ум пасовал при виде драгоценностей?
Да и Дювелина была в восторге, ведь герцог рассказывал ее любимые истории. Гуннора давно уже не видела малышку: та начинала горько рыдать, когда приходило время расставаться, и Сейнфреда не брала ее с собой. Девочка раскраснелась, с открытым ртом слушая герцога и радостно смеясь.
Гуннора сжала руки в кулаки.
"Завтра, когда он уедет, они забудут о нем, – подумала она. – Как и я. Я никогда не вспомню этот вечер, никогда не предстанет перед моим внутренним взором это веселое лицо…"
Но эти мысли не позволяли ей отогнать страх перед тем, что случится до утра.
Вивея перевела взгляд с украшений на сапогах герцога на его брошь с ярким камнем. Девочка благоговейно коснулась броши кончиками пальцев.
Это не ускользнуло от внимания герцога. Все так же смеясь, он протянул Вивее брошь.
– Хочешь, забирай себе.
Его голос не был мрачным, озлобленным, он звучал нежно, приятно.
Вивея просияла, принимая самый дорогой в своей жизни подарок. Ногти Гунноры впились в ладонь, она сгорала от злости. Неужели Вивея не понимает, что этот подарок заставит Сейнфреду принять ухаживания герцога? Неужели не догадывается, что подарок – не проявление щедрости, а стремление укрепить свою власть? И если произнести приказ шепотом, от этого он не станет просьбой.
Гуннора отвернулась. Как же она ненавидела и презирала его! Как он смел сидеть здесь, в этой хижине, не чураясь нищеты? Он ведь наверняка привык жить в каменном доме, где все сияет роскошью!
Когда она вновь заглянула в щель между досками двери, то увидела Сейнфреду. В отблесках огня в печи ее щеки розовели, волосы казались медвяными, а тело – удивительно женственным. Гуннора понимала, почему ее сестра так понравилась Ричарду, но это не умаляло его вины. Сейчас Гуннору потрясла не столько улыбка Ричарда, столько радость Сейнфреды. Конечно, девушка улыбалась. Она улыбалась и в тот день, когда они шли с Замо по лесу. И в тот день, когда она вышла замуж. Но Гуннора заметила, как дрожат ее руки. Сейнфреда подала герцогу суп и дичь. И если рагу, о котором говорил Замо, Ричард проигнорировал, очарованный красотой Сейнфреды, то теперь он с аппетитом набросился на еду. Достав из сумки нож и деревянную ложку, он принялся нарезать мясо мелкими ломтиками. Только сейчас Гуннора увидела, что его меч лежит на скамье. Клинок был размером с Дювелину. "Как странно, – подумалось Гунноре, – что он носит с собой и орудие убийства, и приборы для еды, и при этом не теряет аппетита. С какой страстью он набрасывается на ароматное блюдо… и на женщин…"
Замо подошел к столу, но Ричард не обращал на него внимания, не замечал, как легко было бы леснику схватить меч и отрубить ему голову. Он так отвлекся на еду и красавицу, что не заметил бы, если бы в комнату вошла Гуннора и сама убила бы его. Конечно, меч казался очень тяжелым, но ненависть даровала Гунноре силу. Как ей хотелось освободиться от этой ярости! Как приятно было бы самой свершить насилие, вместо того чтобы остаться жертвой.
Но Гуннора справилась с собой. Если здесь и сейчас пролить кровь герцога, то в этой крови утонут они все.
Вздохнув, она отошла вглубь двора. Тут царила кромешная тьма, лес казался черной стеной. Она едва разглядела Замо, когда тот вышел покормить коня.
– Ты готова? – В его голосе слышался страх.
Хотя она понимала, почему он не пытается защитить честь Сейнфреды в открытую и прибегает к обману, его поведение злило ее.
– Ты не только туп, но и труслив. Я же не убоюсь!
Тут было слишком темно, и Гуннора не видела его лица.
– Значит, ты готова.
– Да. – Девушка отвернулась.
Замо вернулся в дом, и вскоре во дворе вновь прозвучали шаги, уже тише. Сейнфреда обняла сестру, прижалась к ней. Гуннора почувствовала прикосновение ее грудей, маленьких и округлых, и резко отстранилась. Она оглянулась. В темноте волосы Сейнфреды казались уже не медвяными, а черными… черными, как у Гунноры. Ночь была их союзницей, она позволит обмануть герцога.
– Ты не обязана это делать, – пробормотала Сейнфреда.
– Как странно…
– Что?
– Когда-то я сказала тебе то же самое. Когда ты собиралась выйти замуж за Замо. Что ты не обязана это делать. – Гуннора пожала плечами. – Тогда ты не послушалась меня.
– А теперь ты не послушаешься меня, верно?
– Другого выхода нет. Ричард не уйдет, не получив того, чего он хочет. А ты… ты и так страдаешь оттого, что не можешь забеременеть. Нельзя подвергать ваш брак с Замо… этому.
Гунноре показалось, что в глазах Сейнфреды блеснули слезы. Почему она плачет сейчас? Почему не плакала тогда, когда погибли их родители?
– Не смей меня жалеть! – напустилась она на сестру.
Сейнфреда сглотнула слезы. Они с Гуннорой обо всем договорились.
Сейнфреда сказала герцогу, что хотя в доме и теплее, в сарае с инструментами – топорами, рыбацкими сетями, молотками – ему будет спокойнее.
– Боюсь, мне там будет одиноко…
– Тогда придется вас навестить, полагаю, – кокетливо ответила Сейнфреда.
Гуннора не видела его, но была уверена, что он возбужденно облизнул губы.
Она спряталась в тени дерева, ожидая, пока Ричард выйдет из дома. Когда малышки уснули, она прокралась в хижину, чтобы согреться. В таком виде она не могла выйти к Ричарду.
Замо потупился, в точности как в те моменты, когда Гильда ругалась с его женой. Сейнфреда смотрела на сестру умоляюще, но ничего не говорила. Она протянула Гунноре расческу, чтобы та избавилась от листьев и веток в волосах.
Уже два года Гуннора расчесывалась пальцами и только сейчас заметила, как спутались ее длинные, до бедер, волосы. С каждым движением расчески ей становилось спокойнее на душе. Ей вспомнился гребень, который отец как-то вырезал для матери из бараньего рога. Он часто вырезал всякие безделушки – шпильки, бусины, игрушки для девочек. Что стало со всеми его поделками теперь? Может, ими играют какие-то другие дети?
Отец рассказывал Гунноре, что вырезать такие вещи можно не только из рогов или костей, но и из твердых сортов древесины, только нужно вначале тщательно высушить дерево, чтобы потом оно не пошло трещинами и не сломалось. Сломается ли она сегодня? Или выдержит это испытание, став столь же крепкой, как то дерево?
Когда-то Гуннора пожаловалась отцу, что тот вырезает игрушки из бараньего рога, а не из рогов благородного оленя.
"Да, мы слишком бедные, чтобы позволить себе такую роскошь, – сказал тогда Вальрам. – Но подумай вот о чем. Олень – пугливый зверь, он убегает, едва заслышав шаги человека. А баран не только блеет, он может стукнуть тебя рогами, стоит тебе отвернуться. Возможно, одно животное и стоит меньше другого – корова дешевле коня, овца дешевле свиньи, а петух дешевле овцы, – но дело ведь не в количестве монет, которые мы за них платим. Тот, кто презирает их, не понимает главного. И шелудивый пес может укусить, и беззубый старик – любить, и безоружный – сохранить честь".
Тогда Гуннора не понимала, о чем говорил ее отец. Теперь же до нее дошел смысл его слов: никому, даже герцогу, не дозволено втаптывать других в грязь, а если он поступал так, то бесчестил не их, а самого себя.
Гуннора опустила расческу и нарисовала на полу руны.
"Иса", руна ледяного холода.
"Наутиз", руна примирения с судьбой.
"Одал", руна, дарящая женщинам силу.
Гуннора подумала, не начертить ли руну, которая лишит Ричарда мужской силы, но не отважилась на это.
Сейнфреда молча наблюдала за происходящим.
– Теперь ты понимаешь, почему я верна обычаям нашего народа? У нас на родине женщина может в любой момент развестись с мужем, а за изнасилование девушки или замужней женщины преступнику грозит суровая кара.
Сейнфреда стиснула зубы.
– В этой стране тоже есть законы.
– Так почему же Ричард их не придерживается?
– Он герцог, он ставит себя превыше закона. – Она помолчала. – Мне кажется, он не со зла.
Гуннора кивнула. Она тоже так думала. Именно поэтому все казалось столь ужасным.
Ночное небо было темным, точно море, в котором утонули и звезды, и луна. После стольких лет, проведенных в лесу, Гуннора привыкла полагаться на инстинкты. Она, ни разу не споткнувшись, дошла до сарая и, еще не открыв дверь, почувствовала, что Ричард не лежит, а стоит, ожидая ее. Она словно уже чувствовала прикосновения его рук. Тепло его тела баюкало, но ледяная "иса" не давала отвлечься, возвращала к реальности.
– Сейнфреда?
Она готова была с достоинством принять происходящее, но не думала, что придется говорить с ним.
– Я здесь, как вы и хотели.
Гунноре едва удалось заглушить привычные для нее едкие нотки в голосе. Она не владела франкским настолько хорошо, как Сейнфреда, и потому говорила на датском.
К ее изумлению, Ричард ее понял, более того, ответил на том же наречии.
– Я рад.
– Вы говорите по-датски?
В темноте она увидела или скорее почувствовала, как он кивнул.
– Когда я был еще ребенком, меня отправили в Байе, чтобы я научился danisca lingua, языку, на котором там говорили. Мой отец, Вильгельм, считал это очень важным. Он принял культуру франков, но в нашей стране живет множество северян, сохраняющих свой язык и обычаи, и отец хотел, чтобы я понимал их.
"И что же? – хотелось спросить Гунноре. – Ты их понимаешь? Кем ты сочтешь девушку, живущую в лесу и вырезающую руны? Колдуньей? Вельвой? Возжелаешь ли ты ее, как возжелал золотоволосую жену франкского лесника?"
Он подошел к ней поближе. По голосу Ричард не распознал подмену, но вдруг сейчас, когда он коснулся ее волос, он заметит, что они намного гуще? Что ее тело сильнее, тверже?
Но дыхание герцога участилось, он погладил ее лицо, не замечая, что ее кожа груба.
Он хрипло вздохнул – или нет, не он. Она. Гуннора так боялась, что Ричард обвинит ее во лжи, что утратила контроль над своим телом, и оно покорилось тайной, еще неведомой ей страсти, желанию ощутить чужие прикосновения… и ласки.
Никто не ласкал ее. Сестры цеплялись за ее руки, но никогда не гладили. А Ричард так умело касался ее, был так уверен в себе… Конечно, он делал это не в первый раз. Конечно, любая девушка таяла от его прикосновений.
Но это не должно было случиться с ней! "Иса" делала ее холодной, как лед! Однако лед растаял, превратившись в слезы – слезы стыда, ведь она растоптала собственную честь; слезы облегчения, ведь ей не было больно, скорее приятно; слезы надежды на то, что она не останется навеки одинокой, отринутой миром. И слезы эти были не холодными, а горячими.
Ричард тоже заметил их. Он отстранился.
– Почему ты плачешь?
В голосе герцога слышалось смятение. Очевидно, он привык к тому, чтобы женщины улыбались, а не плакали.
Она отерла слезы.
– Не знаю. Когда я заговорила по-датски, то вспомнила родителей. Они давно уже умерли.
Ричард помолчал.
– Мои родители тоже умерли, – хрипло сказал он. – Моя мать, Спрота Бретонская, почила мирно, в преклонном возрасте, в окружении своих сыновей. То была достойная смерть. Но мой отец пал жертвой покушения. Предатели коварно вонзили ему нож в спину.
Гуннора не ожидала от него такой откровенности. Его голос дрожал, как дрожала и Гуннора. Ей вспомнилось обезглавленное тело Вальрама, окровавленное тело матери. Еще никогда Гуннора не чувствовала себя такой одинокой, даже в самые холодные ночи в лесу. Неужели герцог, такой веселый, смешливый, приветливый, но при этом и самоуверенный, и гордый, был не чужд подобного одиночества?
Она не хотела слушать такие речи, не хотела узнавать что-либо о прошлом Ричарда, особенно то, что сделало бы его человечнее в ее глазах. Он собирался говорить и дальше, но Гуннора подалась вперед и поцеловала его.
Его губы оказались вовсе не мерзкими, дыхание – не гнилостным, язык – не грубым. От Ричарда пахло лесом, и Гунноре нравился этот запах.
"Если бы он, заблудившись, вышел не к хижине Замо, а к моей, – вдруг подумалось ей, – и стал бы ухаживать за мной, а не за Сейнфредой, то я не отказала бы ему, не возненавидела его, как сейчас, ибо я истосковалась по ласкам, и его тело, такое сильное, большое тело, дарящее ощущение безопасности, влечет меня".
И вновь тело предало Гуннору, оно льнуло к Ричарду, дрожало, но не от холода, а от возбуждения. Ее тело жаждало мужчину. Рядом с Ричардом она могла позабыть о былых несчастьях, об одиночестве в лесу. Тьма милосердно укрыла их, и свет не озарял ее проклятую судьбу, ее раны и шрамы. Гуннора все так же ненавидела его, но эта ненависть обернулась жаром, не ранившим, но дарившим наслаждение. Его руки ласкали ее, стянули с нее платье.
Тяжело дыша, Ричард увлек ее на расстеленную на полу накидку, жар ее тела перекинулся и на него, и он не заметил, что она намного выше Сейнфреды, ее груди больше, а руки мускулистее. Сейчас герцог не думал ни о чем.
В отличие от Гунноры.
"Я могла бы убить его", – подумала она.
"Я могла бы полюбить его", – подумала она.
"А может быть, любовь и смерть не так уж разнятся".
И часть ее души умолкла, другая же проснулась, и эта часть не хотела наблюдать за происходящим со стороны, хотела чувствовать его объятия, раздвинуть ноги, впустить его в себя, утолить давнюю жажду. Жажду близости.
А могла ли быть близость слаще, чем эта страсть, это биение плоти, это наслаждение?
Когда все кончилось, Гуннору объяла усталость. Снаружи, за стенами этого прибежища, ее ждали ужас содеянного, жажда мести, презрение и стыд, но тут было темно, и эти чувства не нашли ее под покровом ночи. Гуннора не отстранилась от герцога, она уснула в его объятиях.
Агнарр скакал, пока вокруг не воцарилась ночь. Даже тогда он не хотел оставлять поиски, но его конь страшился тьмы, и ни уговоры, ни пинки не могли заставить животное сделать еще хоть шаг. Мужчина ругнулся. Он не боялся незримых духов леса, обретавших силу с закатом, его пугал голос отца, преследовавший его много часов. "Ты убил меня, но ничего не можешь поделать с какой-то жалкой бабенкой. Ты можешь запугать мужчин, но женщины все так же выставляют тебя дураком. Берит обвела тебя вокруг пальца, когда умерла. Черноволосая датчанка обвела тебя вокруг пальца, когда выжила".
Он пытался перечить этому голосу, говорил: "А что бы я сделал? Там был лорд, не мог же я ввалиться в эту хижину, да и датчанка, поди, уже сбежала в лес, и след ее потерялся!"
Но Агнарр знал, что все это лишь отговорки. В детстве мать часто рассказывала ему сказки о героях. И с героями такого никогда не случилось бы. Они преодолевали любые преграды на своем пути, справлялись с любым вызовом судьбы, а в конце обретали победу – над врагом, над женщинами, а главное, над собственными слабостями.
Что ж, прошли те времена, когда мать рассказывала ему сказки. Теперь она насмехалась над сыном и была бы вне себя от радости, увидь его здесь, в лесу. Уже не в первый раз Агнарр представил себе, как убивает мать, и не в первый раз улыбнулся, воображая эту сладостную картину.
Но кровь, пролитая в мыслях, не греет, а тут не было никого, кого можно было бы убить, и Агнарр чувствовал лишь бессилие и опустошенность.
Он ненавидел одиночество в лесу. Боялся его.
В темноте едва видя, куда ложится, мужчина устроился под кроной раскидистого дуба. Он уснул, но вскоре принялся беспокойно метаться во сне. Его всегда преследовали кошмары, особенно теперь, когда в пространстве его снов все чаще звучал голос отца: "Ты убил меня напрасно… И напрасно проводишь эту ночь в лесу…"
Да, он не продвинулся ни на шаг к своей цели, все ходит по кругу. Сейчас Агнарр чувствовал себя так же, как в тот день, когда черноволосая датчанка убежала от него. Брошенным. Униженным.
Поворочавшись, Агнарр вновь уснул, и на этот раз во сне ему явился не отец, а та самая датчанка. Она прильнула к нему, но ее тело оставалось холодным, точно закоченелым, и Агнарр никак не мог войти в нее, не мог овладеть ею, как не овладел он Берит.
Как можно стать таким холодным? Чем обладали эти женщины, чего не было у него? Он тоже был стойким, легко сносил такие ночи, мог убивать людей, даже детей… Но почему ему было так страшно? Страшно, что его станут высмеивать? Страшно оказаться неудачником?
Агнарр проснулся с головной болью, кисловатым привкусом во рту и затекшей спиной. Злость, преследовавшая его во сне, сковала его тело. Вскочив, мужчина попытался отогнать призраки сна, забегал по кругу, разминая ноги. И только потом оглянулся.
В этот миг Агнарр понял, где он провел эту ночь. Победоносный клич сорвался с его губ, кровь забурлила в жилах. На поляне стояла хижина, сооруженная из веток. Щели были заткнуты мхом. Хижину строили неумело, похоже, это сделала женщина.
Агнарр знал, что стоит устроить здесь засаду, но он не мог сдерживаться. Обнажив свой меч, он метнулся к домику и распахнул дверь.
Никого.
Хижина была пуста.
Тут пахло лесными травами – Агнарру был знаком этот запах, хотя он никогда не присматривался, какие травы топчут копыта его коня. Пахло испорченной едой, заплесневелым сыром. Откуда у той, что живет в лесу одна, сыр?