- Не помню, - устало ответил Джованни. Пошарив в кармане, он вытащил оттуда что-то острое.
- Это циркуль, - подумал он. "Циркуль и наугольник. Зачем они мне?"
- Золото, - Василий усмехнулся. "У нас на Алтае сего добра - хоша лопатой греби. Ты спрячь, - он ласково коснулся темных волос Джованни, - пригодится когда-нибудь". Василий взглянул на булавку: "А что сие-то?"
- Инструменты, - Джованни посмотрел куда-то в сторону. "Этим углы измеряют, а этим - окружности чертят".
- Так ты инженер, - всплеснул руками Василий. "Здешний инженер, Федор Петрович его звали, говорят, шахты взорвал - и себя, и всех кто там был, - он указал на вершину горы, что купалась в расплавленном золоте заходящего солнца.
- Федор, - пробормотал Джованни. "Я его помню, мы с ним вместе работали".
- Точно инженер, - порадовался Василий и велел: "Ты сиди, я сейчас костер разожгу, и поедим что-нибудь".
Джованни пошевелил губами. Обессилено откинувшись назад, почувствовав спиной бревна частокола, он вдруг заплакал.
- Не надо, - тихо попросил Василий. "Сие пройдет, милый мой. Все вспомнишь, и будет по-прежнему".
Мужчина вытер лицо рукой: "По-прежнему уже не будет, никогда". Над их головами кружились птицы, потрескивали дрова в костре. Василий, счищая кинжалом обгоревшую корку на хлебе, испытующе взглянул на Джованни. Тот сидел, закрыв глаза: "На восток надо идти, я помню".
- Правильно, - обрадовался Василий и зашептал: "Тут, Ванюша, истинной веры нет, везде развращено, пестро, даже у нас в скитах и то - не такие старцы, как ранее были. Надо в Беловодье пробираться, иже сказано: "Сие место, в коем несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная". А оно как раз - на востоке.
- А что это - Беловодье? - спросил Джованни.
- Вертоград веры истинной, - Василий стал резать хлеб. Передав Джованни кусок, он добавил: "Там злата и серебра несть числа, живут люди в покое и блаженстве". Он внезапно остановился: "А ты ведь никонианин, должно, Иван Петрович, бороду бреешь и табак куришь? Нельзя мне с тобой за трапезой сидеть, да что уж тут…, - он тяжело вздохнул.
- Не курю, - ответил Джованни. "И не курил никогда. Это я помню".
- Ну и сие хорошо, - Василий улыбнулся: "Переночуем, кого найдем, похороним, и пойдем, Ванюша".
- Пойдем, - согласился Джованни, пережевывая хлеб, принимая от Василия оловянную флягу с водой.
На дворе крепости, над грубым восьмиконечным крестом, стояли двое мужчин.
- Господи, - громко сказал Василий, - призри сих младенцев, отроков и отроковиц, от рук Антихриста невинно убиенных, дай им покой в обители Твоей, и жизнь вечную.
- Аминь, - Джованни прикоснулся к наскоро сколоченным доскам. "Совсем маленькие, - подумал он, - Господи, за что ты так?"
- Вот видишь, - вздохнул Василий, когда они уже выходили из ворот крепости, поворачивая на восток, к Яику, и вправду - тебя Иваном Петровичем зовут.
Джованни достал из кармана кафтана потрепанную, затоптанную сапогами тетрадь, и на ходу раскрыл ее. "Иван Петрович", - прошептал он, глядя на подпись внизу рисунка.
- И читать умеешь, - восхищенно заметил Василий.
- Федор, - пошевелил губами Джованни, листая страницы. "Марья". Он смотрел на лица, узнавая, и не узнавая их: "Этот мальчик, беленький, которому в голову выстрелили, - я помню, это он рисовал. Миша его звали".
- Упокой господи душу раба твоего, отрока Михаила, - перекрестился Василий, и горько добавил: "Искра Божья в нем была, богомазом мог бы стать. Ну, - он взглянул вперед, - с Богом, Ванюша, путь у нас долгий впереди.
- Долгий, - согласился Джованни, посмотрев вдаль, на блестящую ленту Яика.
Две темные точки пропали в бесконечной, залитой солнцем, весенней степи.
Шатры были раскинуты на невысоких, покрытых уже вытоптанной травой холмах. Вдали текла Волга - мощная, широкая, над лагерем, клекоча, вились чайки.
Всадник на вороном коне остановился, взглянув вверх, на реющие над шатрами стяги, и, улыбнувшись, повернулся к тем, кто следовал за ним: "Вот и добрались до места пребывания его величества государя. Давайте, - он поторопил конницу, - спешивайтесь, хотя мы тут ненадолго, скоро на Москву пойдем".
Он посмотрел на розовое сияние рассвета над Волгой. Легко спрыгнув на землю, поправив лук за спиной, юноша пошел по широкой тропинке наверх, к большому шатру, что стоял в центре лагеря.
- Салават! - обрадовались казаки, сидевшие у входа. "Как там, на том берегу?"
Юноша, - лет двадцати, - невысокий, легкий, смуглый, с падающими на плечи густыми, черными волосами, обнажил в улыбке белые зубы. "Михельсона не поймал, - грустно сказал он, растягивая русские слова, - ушел, собака. Но пять сотен ихних на поле боя осталось. А тут что? - он обвел рукой лагерь.
- Десять тысяч человек и еще идут, - гордо сказал один из казаков. "Государь манифест будет читать сегодня, крестьян освобождать, так что приводи своих".
- Спит еще? - кивнул юноша на шатер.
- Он тебе порадуется, - улыбнулся казак, - все же с весны не виделись, ты у себя в горах воевал. Мы заводы на Урале брали, теперь у нас и пушки есть, и ядра.
- Это хорошо, - Салават опустился на землю, и, открыв свой заплечный мешок, достал оттуда тонкую флейту. "Только лук, - он мечтательно улыбнулся, - все равно лучше. Лук и верный конь".
- А что сие? - спросил один из казаков.
- Курай, - нежно ответил юноша, погладив его. "Я тихо, государя не разбужу".
Он поднес к губам флейту. Закрыв глаза, пробежав тонкими пальцами по отверстиям, немного подождав, юноша заиграл.
Мелодия - медленная, протяжная, пронеслась над лагерем. Салават положил флейту на колени: "Это песня. Ехал с наших гор сюда и сочинял. Про Урал. Знаете, как у нас говорят, - был великан, что носил пояс с глубокими карманами, и прятал в них все свои богатства. Однажды великан растянул его, и пояс лег через всю землю - так и получился Урал".
- Так спой, Салават, - попросили казаки.
Юноша помолчал. Склонив голову набок, глядя на восток, он запел - ласково, чуть улыбаясь.
- Ай Уралым, Уралым
Күгереп йатҡан Уралым!
Нурга сумган тубхе
Күкке ашкан Уралым!
Ай, Урал, ты, мой Урал,
Великан седой, Урал!
Головой под облака,
Поднялся ты, мой Урал!
- подбирая слова, медленно, перевел Салават: "Еще поиграю. Когда играю - песня сама в голову приходит".
Марья повернула голову и прислушалась - за пологом шатра раздавалась какая-то мелодия - тонкая, чуть уловимая.
- На меня смотри, - приказал ей сверху Пугачев, и грубо повернул ее голову. Он усмехнулся, глядя в лазоревые глаза, и, запустив руки в распущенные, белокурые волосы, опрокинул ее на кошму. Она лежала, молча, стиснув зубы, чувствуя резкие толчки. Потом он, тяжело дыша, поднялся. Марья, сдвинув ноги, перевернулась на бок. Атаман оделся. Наклонившись, он взял ее сильными пальцами за подбородок.
- Скоро на Москву отправимся, инженерша, - сказал Пугачев, оскалив зубы. "Ты помни - коли ласковей будешь, так я тебя при себе оставлю, как на престол взойду, а нет - под всеми казаками моими поваляешься. Видела, что они содеять могут".
- Видела, - глухо сказала девушка. Незаметно вонзив ногти в ладони, она подставила ему губы для поцелуя.
- Вот так, - сказал Пугачев, оторвавшись от нее, беря в большую ладонь нежную, белую грудь девушки. "Вставай, прибери тут все, сегодня трапезовать с атаманами буду. Салават мой приехал, - он внезапно рассмеялся, и кивнул в сторону выхода из шатра, - на курае играет".
Он провел рукой между ног Марьи: "Если сына принесешь - при мне будет расти". Он вышел, а девушка, сжав руки в кулаки, шепнула: "Не принесу". Она медленно встала, и, взяв медный кувшин с водой, подмываясь, горько подумала: "Господи, ну почему ты мне от Феди дитя не дал? Мы ведь так любили друг друга, так любили. Даже года вместе не прожили. Хотя, - она застыла, - если б дал - болтаться бы мне на виселице сейчас, как другим".
Марья вытерлась. Взяв свой простой, серый сарафан, она вспомнила холодный голос Пугачева: "Держи, тут вашей бабьей одежи - девать некуда. Что порвано - то зашьешь".
Он кинул ей ворох шелковых платьев. Марья, увидев пятна крови на подоле, вскинула глаза: "Сие с невинно убиенных снято, я лучше умру, чем оное носить буду".
Пугачев с размаха хлестнул ее по лицу. Вырвав платья, бросив ее на живот, навалившись сверху, он шепнул: "Сука, гордячка, мало я тебя плетью полосовал?"
Он вцепился зубами в белое плечо, и, слыша сдавленный крик боли, увидев, как она царапает пальцами кошму, подумал: "Оной бабе всегда мало будет, она сдохнет - а не покорится. Вот и хорошо, сим мы похожи".
Потом он поставил ее на колени, и, увидев заплаканное лицо, рассмеялся: "Получила? На, попробуй свою кровь, может, о чужой меньше печься будешь!"
Девушка открыла рот. Пугачев сомкнул пальцы на ее горле: "Хорошо, что я к ней без оружия прихожу. Такая зарежет и не сморгнет даже".
Пугачев оглядел войско. Стоя на деревянном помосте, он громким, сильным голосом крикнул: "Друг мой, Салават Юлаев, привел под мою руку башкирскую конницу. Сие люди смелые, богатыри, с ними пойдем на Москву!"
Толпа зашумела, подбрасывая вверх шапки. Атаман, положив руку на плечо юноши, наклонился к нему: "И, правда, спасибо тебе, друг, хоша идут люди, а все равно - опытных воинов мало".
Длинные ресницы юноши чуть задрожали. Он, положив пальцы на рукоять своей сабли - черненого серебра, с вьющимися по ней арабскими буквами, ответил: "Ты же знаешь, государь, башкиры тебе всегда верны будут, до последней капли крови. Так же и я".
- Читайте, - велел Пугачев. Казаки вытолкнули вперед какого-то, испуганного монашка. Тот развернул лист бумаги, и, откашлявшись, начал:
- А как ныне имя наше властью всевышней десницы в России процветает, повелеваем сим нашим именным указом: кои прежде были дворяне в своих поместьях и вотчинах, - оных противников нашей власти и возмутителей империи и разорителей крестьян, ловить, казнить и вешать, - монашек сглотнул и отпрянул - казаки начали стрелять в воздух.
Салават оглядел толпу: "Крестьян тоже государь освободил, слава Аллаху. Больше не будут нас на заводы забирать, землю вернут, заживем, как старые времена".
- А ты не хочешь, как в Москву зайдем, моей правой рукой быть, а, Салават? - вдруг спросил Пугачев.
- Я в горы хочу, - легко улыбнулся юноша. Соскочив с помоста, он, лукаво, добавил: "А что, государь, как и прежде - хлебом да водой обедать будем?"
- Вино ты не пьешь…, - усмехнулся Пугачев, когда они уже шли к шатру атамана.
- Не пью, - смешливо согласился Юлаев. "Однако ж башкиры мои барана зажарили, сейчас принесут. А то без женской руки, кто нас покормит, как следует?"
- У меня как раз женская рука есть, - хохотнул Пугачев. Зайдя в шатер, атаман резко сказал: "Ты что тут делаешь? Накрыла на стол, и вон отсюда!"
Салават увидел маленькую, стройную белокурую девушку. Она, стоя на коленях, раскладывала по кошме серебряные, в царапинах тарелки.
Лазоревые глаза ненавидяще взглянули на них. Девушка, поднявшись, метнув косами, исчезла за внутренним пологом шатра.
- У помещика одного забрали здешнего, - Пугачев указал на тарелки, и, привольно раскинувшись на кошме, зевнул.
- А кто это? - спросил Салават, все еще глядя на чуть колыхающийся холст полога.
- В Магнитной крепости взял, - Пугачев стал резать мясо, - вдова инженера тамошнего. Он себя в шахтах взорвал, мерзавец, вместе с порохом. Да скоро я ее войску отдам, - мужчина рассмеялся, - как на Москву зайдем, там сего добра, - и девок, и женок, - много. Ты себе тоже девку пригляди, - Пугачев поковырялся ножом в зубах, - она мне и стирает, и готовит, и кое-чем другим угождает.
- А как зовут ее? - юноша внезапно, жарко покраснел.
Атаман нахмурил смуглый лоб: "Марья вроде. Да, Марья".
- Я сейчас, - юноша поднялся. "За бараном схожу, готов должен быть".
Он вышел из шатра. Оглянувшись, приложив руку к пылающей щеке, юноша пробормотал: "Мариам". Салават достал из кармана курай. Взглянув на тростник, проведя пальцами по флейте, он еще раз, одними губами, повторил: "Мариам".
Марья встала на колени. Наклонившись к Волге, набрав в деревянное ведро воды, она стала разбирать одежду. Река текла мимо - прохладная, широкая, восточный, низкий берег едва виднелся в полуденном, жарком, дрожащем воздухе.
Девушка взяла кусок грубого, казанского мыла. Обернувшись к казаку, что стоял на мостках, наблюдая за ней, она горько подумала: "Даже если брошусь в Волгу, все равно ее не переплыву. Тут течение сильное, под воду затянет, сразу, это же не Исеть".
Рядом, на поросшем травой берегу, росли ромашки. Марья внезапно нагнулась. Сорвав цветок, девушка приложила его к щеке.
- Любит, не любит, - прошептала она, и почувствовала, как на глаза наворачиваются быстрые слезы. "Забудь, - приказала себе девушка, всхлипнув. "Нет у тебя более мужа, и брата нет. Теперь одна, всегда одна, да и сколько той жизни мне осталось? Как пойдет он на Москву, так на виселицу меня отправит, как всех других".
Она тяжело, болезненно вздохнула. Посмотрев на ромашку, девушка оторвала один лепесток. Он полетел куда-то вдаль, к темной воде реки, и Марья услышала его голос.
- Вот видите, Марья Михайловна, - улыбнулся Федор, показывая ей ромашку, - я гадал, и получилось, что любят меня.
Они стояли на деревянном мосту над Исетью, летним, белым, призрачным вечером. На заводе, гасили огни, в окнах изб уже были видны свечи. Где-то вдалеке, на пригорке, был слышны женские голоса.
Марья взглянула на него, - снизу вверх, - и независимо сказала: "Сие мне неведомо, Федор Петрович, - кто там вас любит, однако же, поздно, мне и домой вернуться надо".
- А на реку не пойдете? - он все смотрел на нее, - ласково, нежно. "Там сейчас костры жечь будут, все же Иван Купала сегодня. Я видел, как вы вчера венки с девушками пускали. Ваш венок дольше всех проплыл, значит, - вас большое счастье ждет, Марья Михайловна".
- Зато у меня лучинка первой сгорела, - вздохнула девушка, тряхнув белокурыми, толстыми косами. "Проживу недолго".
- Это неправда, - уверенно отозвался Федор. "Дольше всех проживете, Марья Михайловна. А вы травы под подушку класть будете, чтобы в этом году замуж выйти?"
- А вам-то что? - Марья сдерживала улыбку. "Коли я замуж выйду?"
Он покраснел, - мгновенно, ярко, и тут же отвернулся. Над Исетью медленно парили две чайки. Марья, помолчав, вдруг сказала: "Я смотрю, вы в Гейдельберге не забыли, как у нас Купалу празднуют".
Он усмехнулся и засунул руки в карманы простого, рабочего, истрепанного кафтана. "Пахнет, как от батюшки, - подумала Марья. "Гарью, смолой, углем - забоем пахнет".
Девушка почувствовала, как закружилась у нее голова, и схватилась рукой за перила моста: "Хотя матушка мне говорила - в Германии тоже Купалу отмечают".
- Вы же у нас немка, - он все улыбался. "Хоша наполовину - а все равно. Я был в тех горах, откуда Катерина Ивановна родом - там самые старые шахты в Европе".
- Да, - Марья глубоко вздохнула, и посмотрела на его большую, темную от рудничной пыли руку, что лежала совсем рядом, - матушка мне говорила, - в их семье все в шахтах работали, со времен незапамятных.
- А в Германии Купала называется Sommersonnenwende - тихо сказал Федор. "Тоже костры жгут, и прыгают через них, танцуют, вино пьют. Ну и девушки, конечно, приходят".
- Красивые девушки, - лукаво заметила Марья, глядя на пригорок, где уже разгорался купальский костер.
Он помолчал: "Такой красивой, как вы, Марья Михайловна, - нигде более не найдешь, хоть весь мир обойди".
Девушка оторвалась от перил и вскинула голову: "Пойдемте и, правда, Федор Петрович - на костер посмотрим".
Марья увидела, как он улыбается и сердито добавила: "Домой меня потом не провожайте, Миша уже там, наверняка, - она указала на берег Исети, - мы с ним сами дойдем".
Он хмыкнул: "Вы только травы в полночь собрать не забудьте, Марья Михайловна. Мне сие интересно - пойдете вы под венец, али все же нет".
- Даже ежели соберу, - так вам не скажу, - услышал он смешливый голос. Марья, вздернув голову, не оборачиваясь, - пошла вперед.
Девушка вытерла слезы мокрой рукой. Выжимая одежду, встряхивая ее, она услышала чей-то голос от мостков: "Его величество меня сюда послал. Ты, друг, иди, я послежу".
Марья подняла голову - давешний юноша, присев на берег Волги, держал в руках отброшенную ей ромашку.
- У нас этот цветок, - медленно, чуть запинаясь, сказал он, - "акбаш" называется. А у вас?
- Ромашка, - Марья, сложив одежду, выпрямившись, посмотрела на волжскую воду.
- А это, - юноша указал на реку, - Итиль. Волга, по-вашему. У нас они тоже растут, ромашки, - неуверенно повторил он слово. "А я - Салават. Это значит - песня. Или молитва. Но песня - мне больше нравится".
- Я знаю, - хмуро, выливая грязную воду из ведра, ответила Марья, - слышала. Башкирская конница с вами пришла. На Москву, - она усмехнулась, - двинетесь.
Юноша тоскливо взглянул на противоположный берег реки. "А вы тоже, - он покраснел, - с гор. С нашего Урала".
- На Исети родилась, - она прикусила губу и подняла тяжелую стопку белья. "Раз уж вызвались присматривать за мной, атаман, так давайте - мне сейчас подштанники государевы, - Марья жестко усмехнулась, - в лагерь нести надо, вдруг брошу их, и убегу по дороге?"
Юноша легко поднялся, и передал ей ромашки: "Я сам отнесу, - он опять покраснел, - до входа. А дальше вы".
Марья вдруг, даже не понимая, что делает, стала плести венок. "Как тогда, - подумала она, опустив голову, наблюдая за своими ловкими пальцами, - на Исети".
- Я видел, - тихо сказал Салават, - как русские это делают. А потом по реке пускают. Зачем?
- Какой дальше уплывет, - Марья наклонилась к воде, - та девушка счастливей всех будет.
Венок покачался на легкой волне, и, подхваченный течением, исчез из виду. "Там - Салават кивнул на юг, - Итиль в море впадает. Оно огромное, без конца и края. Я видел, еще подростком, мы с отцом туда ездили. Вы будете очень счастливой, Мариам".
- Кто? - вздрогнула девушка.
- Мариам, - повторил Салават. "Это мать пророка Иссы, самая чистая, самая благочестивая женщина. В нашем Коране целая сура в честь ее названа. А еще одну из наложниц пророка Мухаммада так звали, - он внезапно зарделся. Марья, выхватив из его рук мокрую одежду, сжала зубы:
- Вот именно. А коли я наложница, так ничего чистого во мне нет. Идите, - она опустила голову, - охраняйте меня, раз уж вы здесь.
Салават шел вслед за ней по узкой тропинке, вдыхая запах цветущего луга. Где-то рядом жужжали пчелы, чуть шуршал подол ее простого сарафана, на белокуром затылке играли лучи солнца.
Поднявшись на холм, она остановилась и обернулась: "Акбаш, - на алых губах заиграла чуть заметная улыбка. "Я запомню".
Девушка пропала за пологом шатра. Салават все стоял, глядя ей вслед, вертя в руках ромашку - без одного лепестка, белую, как ее косы, ромашку.
Он поднялся еще до рассвета. Умывшись, выйдя из шатра, юноша расстелил на траве маленький, потрепанный коврик. Салават постоял, глядя на восток, туда, где над Волгой, еле заметно, золотилась тонкая полоска солнца.