Юноша поднял руки вверх и прошептал: "Во имя Аллаха, милостивого, милосердного!". Он читал с детства знакомые слова, чуть шевеля губами. Потом, проведя ладонями по лицу, стоя на коленях, он сказал: "Боже, неустанно я поминаю тебя".
- Уйду, - подумал Салават, сворачивая коврик. "Кинзя тут останется, будет башкирами нашими командовать. Он смелый воин, хороший. А я в горы отправлюсь, буду там воевать. Но как же, - Салават поморщился, - как, же без нее? Нельзя Мариам тут оставлять, опасно это. Как на Москву государь пойдет - не пощадит ее".
Он присел, и, достав курай, вздохнул: "Да ты ей и не по душе, конечно, нечего тут и думать. Мариам, Мариам, - он подпер подбородок кулаком и вдруг улыбнулся, запев что-то по-башкирски.
- Очень красиво, - раздался женский голос сзади. "А что это, атаман?"
Салават вскочил. Покраснев, не глядя в нежные, лазоревые глаза, он ответил: "Так, Мариам-хатын, песню пел".
- А что такое "хатын"? - она все улыбалась, стоя с ведром в руках.
- Госпожа, - юноша склонил голову. "Так положено к женщине обращаться, госпожа".
- А песня про что? - белокурые косы были переброшены на грудь. Салават, тяжело вздохнул: "Про вас, Мариам-хатын".
Она внезапно зарделась. Салават подумал: "Как будто рассвет у нее на щеках играет, а глаза - как вода в горном озере".
Юноша сглотнул и стал медленно говорить, подбирая слова:
Воплощение рая - твоя красота,
Ты, как гурия рая, светла и чиста.
Мариам, несказанно люблю я тебя,
Растерял все слова, погибаю, любя,
Мой бессилен язык, чтобы песни слагать -
Ни словами сказать, ни пером описать! -
Салават замолчал, и, сцепив смуглые пальцы, не смотря на нее, добавил: "Это плохо, я знаю. Я еще никогда никого…, У меня языка не хватает, чтобы сказать, Мариам-хатын".
Марья вдруг опустила ведро, и пробормотала: "Спасибо вам". Она пошла к колодцу, что был выкопан на краю лагеря. Салават, смотря ей вслед, зло подумал: "Ну как, как ей это сказать? Я не ее веры, зачем я ей? Но если я ее не заберу - она погибнет, и я потом всю жизнь буду мучиться, я знаю".
Он взял из ее рук веревку, и твердо сказал: "Мариам-хатын, я хочу вас увезти отсюда. Прямо сегодня, ночью. И никогда больше не возвращаться".
Девушка стояла, выпрямившись, откинув непокрытую голову: "Зачем я вам? У вас женщины вашей веры есть, нам с вами не по пути. Да и, - алые губы искривились, и она указала на шатер Пугачева, - сами знаете, кто я есть такая, атаман".
- Вы - самая чистая, самая лучшая, - серьезно проговорил юноша. "Иначе бы я вас не полюбил, Мариам-хатын. А что вы христианка - так нам можно на вас жениться. Пророк Мухаммад сказал: "Вам разрешено брать в жены из целомудренных, верующих в Аллаха. И также из тех целомудренных, которым до вас было ниспослано Писание". Мы же, - он ласково улыбнулся, - младше вас. Сначала были пророки Ибрахим, Муса, Сулейман, Иса ибн Мариам, другие тоже - а уж потом - Мухаммад".
- Как - жениться? - Марья вдруг зарделась. "Разве на таких женщинах, как я - женятся?".
- А как же - не жениться? - Салават тоже покраснел. "Иначе нельзя. Пророк нам заповедовал жить в браке. Я понимаю, - он отвел глаза, - я вам не нравлюсь…, Но все равно, нельзя вам тут оставаться, Мариам-хатын".
- Он вас убьет, - испуганно сказала Марья, прикусив губу. "Не то, чтобы я ему нужна была, - девушка усмехнулась, - но все равно, вы у него, получится, игрушку забрали".
- Вы не игрушка, - Салават поднял ведро. "Мы все - создания Аллаха, Мариам-хатын, и не волнуйтесь, он сейчас другим занят, дня через три лагерь с места снимется, он о вас и не вспомнит. Да и не погонится он за мной, туда, - Салават махнул на восток, - в горы".
- А что потом? - спросила она, когда Салават уже подошел к шатру.
- Вернетесь к своему народу, - просто ответил он. "Если захотите. Нельзя вам сейчас одной быть, Мариам-хатын, сами знаете - пылает Итиль, казаки гуляют, и наши, башкиры - тоже. До Москвы вам не добраться, да вы и не московская".
- Нет, - тихо ответила Марья и откинула полог: "А что вы говорили, - мол, не нравитесь вы мне, сие неправда, Салават. Я поеду, - она повернулась, и встретилась с блестящими, черными глазами, - поеду с вами, Салават".
- На закате, там, - он указал на реку, - буду ждать вас. Вы на коне умеете ездить, Мариам-хатын?
- Конечно, - удивилась девушка. "Я тоже в горах росла, у нас на заводах иначе нельзя".
- Я вам свою одежду принесу, - краснея, добавил юноша, - я ведь вас совсем немного выше.
- Да, - Марья внезапно улыбнулась, - совсем немного". Она нырнула в шатер. Салават услышал пьяный, сонный голос Пугачева: "За смертью тебя посылать! Голова болит, и даже воды испить - ждать приходится!"
Юноша скривился, как от боли, и прошептал: "Потерпи, пожалуйста, скоро все закончится".
Пугачев облизал жирные пальцы, и, оторвав еще кусок баранины, рыгнул: "Конечно, жаль, что ты со мной на Москву не отправишься, Салават. Но ты прав - незачем мне за спиной врагов оставлять, а ты быстро Урал к подчинению приведешь".
За грязным холстом шатра сияло закатное солнце, были слышны голоса казаков - лагерь собирался. Салават, выпил колодезной воды: "Тысячу всадников тебе оставляю, государь. Кинзя Арсланов - воин доблестный, и верен тебе. Как на Москву зайдешь, на престол сядешь - так встретимся".
- Может быть, - чуть не добавил юноша, глядя на смуглое, опаленное солнцем лицо Пугачева. Карие глаза атамана сощурились. Он, раздув ноздри, усмехнулся: "Наместником тебя назначу, Салават. Над всем Уралом. Землями оделю, будешь богатым, как раньше, пока узурпаторша вас не ограбила".
Салават поднялся, и, склонив черноволосую голову, приложил руки к груди: "Спасибо, ваше величество, не ради почестей я к вам пришел, сами знаете, а рады свободы".
- А то бы подождал, - сказал Пугачев, откинувшись на засаленные подушки. "Завтра я велел всех баб, кои в лагере еще остались - повесить. Незачем нам их за собой тащить, в Москве новых найдем. Хоша посмотрел бы".
- Нет, - Салават поклонился еще ниже, - Урал ждет, ваше величество, так, что позвольте уехать, сегодня же вечером.
- Ну, уезжай, - вздохнул Пугачев. Встав, он троекратно расцеловал юношу. "С Богом, милый мой, на тебя надеюсь".
- Не подведу, - коротко ответил тот. Застыв, к чему-то прислушавшись, Салават вышел из шатра.
Темная, почти черная речная вода мягко качала лодку. Марья на мгновение остановилась, и нащупала под платьем икону: "Господи, что же я делаю? Сие грех, не христианин он, а как иначе? После обеда виселицу стали сколачивать. Бедные, бедные женщины, и ведь никого с собой не увести, Господи, прости меня".
Она перекрестилась, и услышала мягкий голос: "Мариам-хатын…, Не заметили вас?".
- Они там напились все, - горько ответила Марья, - я и выскользнула. Хоть бы другие тоже - сбежали.
Салават посмотрел на повязанную простым платком, изящную голову, и, сглотнул: "Вы садитесь, Мариам-хатын. Я вам помочь не могу, мне нельзя вас трогать, до тех пор, пока… - даже в темноте было видно, как покраснел юноша. "А одежду я принес, как обещал".
Девушка устроилась на скамье. Салават оттолкнул лодку от берега, и, взялся за весла: "Мариам-хатын, так вы подумали?"
- Подумала, - тихо проговорила она, опустив руку в теплую воду. "Я выйду за вас замуж, Салават".
Лодка вышла на середину Волги, и, подхваченная сильным течением - пропала в ночной, беззвездной мгле.
В избе было тепло. Марья, зевнув, подперев голову рукой, рассмеялась - маленькая, лет двух девочка, стояла перед лавкой, наклонив темноволосую голову, засунув пальчик в рот.
Женщина - маленькая, худенькая, в платке, подхватила дочь и строго сказала ей что-то по-татарски. "Хорошие люди, какие, - Марья, сев, стала заплетать косы. "Неделю уже у них живу, и поят, и кормят, а что языки у нас разные - так все равно понимаем, друг друга. Да и Зульфия-хатын немножко по-русски говорит".
Татарка присела и ласково взяла руку Марьи: "Салават тут. Махр тебе привез. Подарок, - она улыбнулась и добавила: "В мечеть пойдете".
Женщина указала на длинное, светлое платье, что лежало в ногах лавки, и растянула на руках шелковый, вышитый серебряными узорами платок. "От меня, - Зульфия указала пальцем себе на грудь, - тебе". Она наклонилась, и поцеловала Марью в щеку. Девочка захлопала в ладоши, и обняла Марью - за шею, крепко.
- Как же это будет? - подумала девушка, одеваясь. "Салават сказал - в горы меня увезет, далеко, там жить станем". Она приложила ладони к пылающим щекам. Татарка, заглянула в горницу: "Ждет во дворе".
Марья вышла на крыльцо. Юноша, подняв глаза, шепнул: "Вы очень красивая, Мариам-хатын. Как будто во сне".
Она стояла, с убранными под платок волосами, легко, мимолетно улыбаясь, лазоревые глаза были прикрыты темными ресницами. Салават, вздохнув, протянул ей кожаный мешочек. "Так принято, - тихо проговорил юноша, - перед свадьбой. Жених дарит невесте подарок. Возьмите, Мариам-хатын, я за ним ездил, в горы".
Марья вынула золотой, тонкой работы медальон, украшенный изумрудами, и вгляделась в арабскую вязь. "А что тут написано, Салават? - спросила девушка.
- Ты любовь моего сердца и моей жизни, - он посмотрел на нее, снизу вверх, - да хранит тебя Аллах, Мариам".
Марья застегнула на шее цепочку и посмотрела в темные, красивые глаза юноши: "Я готова, да".
- У нас все просто, - застенчиво сказал Салават, когда они уже шли к мечети. "Имам прочитает суру из Корана, и все. А завтра, - он отчаянно покраснел, - надо людей пригласить, стол накрыть. Так положено, чтобы все на свадьбу пришли, даже незнакомые".
- Так готовить надо! - ахнула Марья.
- Мариам-хатын, - юноша даже остановился, - как можно невесте готовить? Женщины все сделают, вы не волнуйтесь. А потом уедем. И вот еще что, - его смуглая рука легла на рукоять сабли, - вы мне скажите, Мариам-хатын, если я вам, хоть немного не по душе…, нельзя замуж выходить, если не хочешь.
- Ну что вы, - Марья вскинула голову и посмотрела на мечеть. "И действительно, такая же изба, - подумала она. "Только вышка пристроена, оттуда на молитву зовут".
- Свидетели уже там, - Салават кивнул на крыльцо. "Тут же родня моя, в этой деревне. Бабушка моя по отцу отсюда, она татарка была".
Марья скинула сафьяновые туфли. Они зашли в устланную старыми коврами горницу, где уже стояла простая, деревянная лавка.
- На нашего батюшку Никифора похож, упокой Господи его душу, - подумала девушка, искоса смотря на деревенского имама - средних лет мужчину с большими, крестьянскими руками.
- Сейчас он просит у Аллаха помощи нам, и чтобы он всегда вел нас по пути праведности, - шепнул ей Салават. "А потом прочитает суру из Корана, которая так и называется: "Женщины". И все, - он внезапно улыбнулся. "Я же говорил, у нас все просто".
- Даже икон нет, - Марья оглядела бревенчатые стены мечети. "Да, я же показывала Салавату образ Богородицы - он сказал, что у них запрещено человека рисовать".
Они поднялись, и Салават сказал: "А сейчас он говорит хадис пророка Мухаммада. "Пусть Аллах ниспошлет вам во всем Божью благодать, и объединит вас в благом".
Марья внезапно почувствовала прикосновение его пальцев. "Теперь можно, - нежно сказал юноша, - теперь мы вместе, Мариам, навсегда".
Девушка погладила его по руке и улыбнулась: "Да, Салават".
На деревянных половицах горницы лежал тонкий, золотой луч лунного света. Марья подперла щеку рукой: "А ведь у вас можно много жен брать, я слышала, казаки говорили".
- Да, - Салават сидел рядом с ней, - только мне никого другого кроме тебя не надо, Мариам.
- А Зульфия с дочкой к матери своей ушла, - вспомнила девушка. "Так жалко ее - молодая, и уже вдова. Салават мне сказал, что мужа ее на заводы забрали, и умер он там".
- Мне тоже, - она положила белокурую голову ему на плечо, - не надо, милый.
Юноша взял ее нежные пальцы и поцеловал - один за другим, медленно. "Помнишь, - тихо сказал он, - я тебе говорил, что еще никогда…, Я не знаю, вдруг тебе не понравится, Мариам…"
- Ну как мне может не понравиться, - Марья подняла руку и, отведя назад его густые, мягкие волосы, прижалась щекой к его щеке. "Все будет хорошо, милый, мой, теперь все будет хорошо".
- Федя, - на мгновение подумала она, нежась под его поцелуями. "Ведь тогда, как мы повенчались, так же было - только я боялась, хоть матушка мне и рассказала, но все равно - страшно было. Господи, какое счастье. И Федя тоже - такой ласковый был, не торопил меня, говорил, как он меня любит…"
- Ты - как луна, - сказал Салават, взяв ее лицо в ладони. "Прекрасней тебя никого на свете нет, моя Мариам, любовь моя".
Она обняла его - сильно, всем телом, - и тихо проговорила на ухо: "Вот так, да, мой милый, иди сюда, иди ко мне…"
- За что мне такое счастье? - подумал юноша. "Никогда, никогда я ее не оставлю, буду рядом, - сколь долго я жив. Как я ее люблю, и слов таких нет, чтобы это сказать…"
- Я нашел, - шепнул он, потом, целуя ее, устраивая у себя на плече, - нашел слова, Мариам. Потому что мы вместе, моя радость. Вот, - он коснулся губами высокого, белого лба, - послушай…
- Мариам, ты - как ясного неба привет, в твоих синих очах звезд немеркнущих свет, - медленно, неуверенно сказал он, и, покраснев, попросил: "Можно?"
Он поцеловал трепещущие веки: "Знаешь, когда гаснет закат, и на небо восходят звезды - вот такого цвета твои глаза".
- Это взгляд бездонный твой, напоенный синевой, - вдруг подумал юноша. Улыбнувшись, он покачал головой: "Пусть летит, Аллах запомнит эти слова, и даст кому-нибудь другому, мне не жалко".
- Я люблю тебя, - он прижал ее к себе поближе и, увидев, как лукаво изогнулись алые губы, жалобно спросил: "Ты, наверное, спать хочешь?"
- Ну отчего же, - Марья приподнялась на локте и он, почти не веря, что может сделать это, провел губами по белоснежной, горячей груди.
- Вот так, - сказала девушка, устроившись сверху, накрыв их обоих теплым потоком волос. "И так будет всегда, Салават".
- Да, - сказал он, любуясь ее прекрасным, улыбающимся лицом, - да, Мариам.
Интерлюдия
15 сентября 1774 года, Яицкий городок
В лазоревом, ярком небе плыли, перекликаясь, журавли. У входа в атаманскую избу было шумно, скрипели колеса телег. Невысокий, легкий мужчина, спешившись, кинув поводья солдату, недовольно сказал: "Развели тут гвалт, аки на базаре. Кто по службе тут не должен находиться - так к своим постам и возвращайтесь. Когда Емельку доставили?"
- На рассвете еще, ваше превосходительство! - вытянулся перед ним офицер. "Его же полковники, они сейчас там, - поручик указал в сторону зарешеченных окон острога, - сидят, на милость надеются".
- На милость, - генерал стянул тонкие кожаные перчатки. Встряхнув светлыми, запыленными волосами, он ядовито повторил: "На милость. В оковах они?"
- А как же, - заторопился офицер, - Емелька тоже - в кандалах. Только ваше превосходительство, - офицер замялся, - может, поедите сначала, все же в седле долго были. Там уже бочонок с икрой привезли, стерлядей…
- Да хоша бы они своими стерлядями дорогу до Москвы вымостили, - резко заметил мужчина, - сие не Яику, ни казакам - не поможет более. Ладно, - он вздохнул и провел ладонью по лицу, - допрашивать мерзавца сего - дело долгое. Пойдем, Павлуша, - он ласково улыбнулся, глядя в юное лицо поручика, - поедим. Охраняют хорошо его? - он кивнул на избу.
- Мышь не проскочит, - гордо ответил поручик. Они направились к соседней избе, на пороге которой стоял караул солдат.
Вымыв в сенях руки, генерал взглянул на стол и усмехнулся: "И, правда, богато. Ты там, в окно все же посматривай, Павлуша, мало ли что".
- Есть! - вытянулся офицер. Мужчина нежно велел: "Да ты сядь, сядь. Вот так, бочком, - и поешь, - он стал разливать дымящуюся уху по глиняным тарелкам, - и не пропустишь, ежели кого увидишь".
- Хлеб совсем свежий, - подумал генерал, берясь за ложку. "Господи, теперь еще Емельку этого в Симбирск везти, а оттуда - в Москву. И башкиры гуляют, все никак не успокоятся, ни Салавата пока не поймали, ни этого Кинзю Арсланова. Емельку его атаманы и предали, ну да о сем нам еще римская история говорит, греческая - тако же".
Он покосился на поручика и ворчливо спросил: "Что нынче читаешь, Павлуша?"
Юноша застыл, не донеся до раскрытого рта ломоть хлеба с икрой: "Так ваше превосходительство, разве ж до чтения сейчас…"
- Ну и дурак, - ласково заметил генерал. "Да это оттого, что молод ты. Я вот Юлия Цезаря перечитываю, записки его, о войне галльской. Вот смотри, Павлуша, большого ума был человек - а все равно - не разглядел заговора. Что нам сие говорит?"
- Вот же привязался, - нежно подумал поручик. Прожевав икру, он ответил: "Что наш долг, как армии - охранять покой и благоденствие ее императорского величества Екатерины Алексеевны и цесаревича Павла Петровича!"
- В общем, - улыбнулся генерал, - верно. Ты ешь, голубчик, - а то тебе потом еще допрос записывать, как бы ни до ночи он растянулся, - генерал вздохнул и положил себе розовых, теплых, вареных стерлядей.
- Не велено! - сердито сказал солдат, преграждая путь мощному, высокому, рыжеволосому мужику. "Никого не велено допускать! Сие есть бунтовщик и разбойник, государственный преступник, к нему доступ только для офицеров разрешен".
- А не для всякой швали, - добавил второй солдат, разглядывая изорванный кафтан и потрепанные сапоги мужика.
Мужик порылся в кармане и раскрыл руку - на исцарапанной, темной от въевшейся пыли, ладони, блистал, переливался золотой самородок - размером с волошский орех.
- Пожалуйста, - сказал он, - мне хоша бы на одно мгновение, жена у меня….
Солдат взглянул в измученное, обросшее рыжей бородой лицо, и сердито велел: "Сие убери, на службе мы. Ладно, - он махнул рукой, - проходи, мы в сенях постоим. Только быстро".
Мужик шагнул в горницу и второй солдат вздохнул: "Господи, первый такой…, А сколько их еще будет. Колесовать бы этого Емельку, безжалостно. Пошли, Григорий, присмотреть все же стоит за ними".
Федор встал на пороге и увидел черные, чуть с сединой волосы мужчины, что сидел, сгорбившись, повернувшись к нему спиной, на лавке.
- Может, не надо? - горько подумал он. "Я уже в Оренбурге сие слышал, от того капитана, что приютил меня. У него тоже - на его глазах дитя убили, и жену увели, а он раненый лежал. Как это он мне сказал: "Не хочу ничего знать, померла моя Наталья Васильевна, и все. Дай ей Господь вечный покой". И бутылку водки выставил. Хороший мужик. Нет, я так не могу - там же Миша оставался, Иван Петрович…, Надо знать".
Федор откашлялся и сжал кулаки: "Магнитную крепость помнишь?"
- А кто спрашивает? - усмехнулся Пугачев. Он тяжело, бряцая кандалами, повернулся на лавке.
Федор взглянул в смуглое, с подбитым, заплывшим глазом, лицо: "Инженер тамошний, с рудника, Федор Петрович Воронцов-Вельяминов".
- Живой, значит, - Пугачев осмотрел его с головы до ног. "Выполз из-под земли, да только опоздал, как я посмотрю".