Федор вспомнил влажную, тесную тьму шахты, острые края камней, и свет - невыносимо яркий, режущий глаза свет божьего дня. "А ведь я до сих пор не знаю, сколько я там пробыл, - подумал он, - четыре дня, али пять. Еще хорошо, что флягу воды с собой взял, как уходил. А как вернулся - от крепости одно пепелище осталось, и трупы, птицами исклеванные. И крест во дворе, похоронили все же кого-то".
Он молчал. Пугачев, усмехнувшись, спросил: "А что тебе надо-то, инженер?"
- Где? - он поднял запавшие, обведенные темными кругами, голубые глаза. "Где все? Жена моя, брат ее, мальчик, Мишей его звали, Иван Петрович где, он тоже инженер был?"
Пугачев растянул в улыбке губы. "Мальчика пристрелил, инженера твоего повесил, а жену - он внезапно облизнулся, - сие рассказ занятный, Федор Петрович, послушать хочешь?"
- Где она? - чувствуя, как наворачиваются на глаза слезы, повторил Федор.
- В блядях при себе держал, - небрежно ответил атаман, - а как понесла она, - войску отдал. Ну да казаки ей натешились, и горло перерезали. Как мы из-под Казани на юг повернули, - он помолчал, - в пыли у дороги валялась. Овдовел ты, Федор Петрович, какая жалость, - издевательски рассмеялся Пугачев и тут же, схватившись за лицо, крикнул: "Сука!"
- Да я тебя сейчас этими руками и убью, - Федор встряхнул его за плечи. Брызги крови из разбитого рта полетели во все стороны. Он услышал у себя за спиной резкий, злой голос: "Это что тут еще такое! А ну вон отсюда! Кто сие?"
Федор повернулся, и посмотрел с высоты своего роста на тонкого мужчину в военной форме: "Инженер бывшего рудника Магнитного, Федор Петрович Воронцов-Вельяминов".
- Господи Иисусе! - мужчина перекрестился. "Феденька!"
Федор внезапно вспомнил что-то детское, давнее, - веселый голос отца в гостиной их петербургских комнат. "А вот я кого вам привел, ребятушки, вашего любимого майора!"
- Александр Васильевич! - прошептал он и, вытерев глаза, повторил: "Александр Васильевич!"
Суворов разлил по стаканчикам водку: "Ты выпей, Феденька. Сие не поможет, конечно, но хоть так…, - генерал махнул рукой и подумал: "Выплакался вроде. Господи, бедный мальчик, глаза-то у него - будто старик передо мной сидит".
- А я тебя с тех пор и не видел, как мы с твоим батюшкой покойным на войну уходили, - вздохнул Суворов. "Семь лет тебе тогда было, а Степушке - пять. А через два года Петр Федорович при Кунерсдорфе погиб. Знаешь, как сие было-то?"
- Знаю, - кивнул Федор. "Матушке тот поручик написал, коего отец с поля боя вытащил, раненого. Донес до наших позиций, а там его и убило осколком. А поручик жив остался".
- А Елена Ивановна? - осторожно спросил Суворов. "Жива матушка ваша, Федя?"
- Умерла, когда я в Гейдельберге учился, - Федор посмотрел на бутылку: "Да ну ее. Лучше все равно - не становится".
- Ты поешь, - поймав его взгляд, сказал Суворов. "Поешь, я потом тебя в своей избе устрою, и спи, Феденька. А Степан где?"
- Капитан-поручик в эскадре графа Орлова, - Федор усмехнулся, - в Средиземном море плавает.
- Так он у тебя до адмирала дослужится, - ласково сказал Суворов, - раз в двадцать два года уже такой чин имеет. Ты вот что, Феденька, - он взглянул на мужчину, - ежели хочешь, так потом с нами на Москву отправляйся. Мне этого, - генерал мотнул головой в сторону двора, - туда довезти надо…
- Александр Васильевич, - мрачно ответил Федор, - я если его хоть один раз еще увижу, то сразу и убью, на месте. Нет, - он потер лицо руками, - теперь Урал восстанавливать надо, после этой смуты, - мужчина выматерился, - все заводы с рудниками в руинах лежат. Мне тут надо быть, Александр Васильевич.
- И потом, - он достал из кармана золотой самородок и потрепанную тетрадь, - я тут на хорошее месторождение наткнулся, пока к Оренбургу шел. Там прииск ставить надо, я карту сделал, грубую, - Федор полистал тетрадь, - как до Екатеринбурга доберусь, до горной экспедиции, так займемся этим. Спасибо вам, - он поднял голову от чертежа.
- Восемь месяцев с женой прожил, - горько подумал Суворов. "Господи, да за что это ему?".
- А ты, Феденька, знай, - Суворов налил ему еще водки, - коли ты захочешь по стопам отца своего пойти, у меня место такому инженеру, как ты, всегда найдется. Я после Москвы в Крым поеду, дивизией командовать, так что, - он улыбнулся, - если надумаешь по военному ведомству служить - милости прошу.
- Посмотрим, - тяжело вздохнул Федор. Он бросил взгляд на изящный, отделанный слоновой костью пистолет, что лежал на краю стола.
- Бери его себе, - сказал Суворов. "Хоша память о твоем Иване Петровиче будет, на Волге, - генерал дернул щекой, - сей Емелька тоже ученого повесил, Георга Ловица, из Академии Наук. Ты не волнуйся, Феденька, я обо всем этом в Санкт-Петербург напишу, чтобы знали они".
- Я сам, Александр Васильевич, - Федор потянул к себе чернильницу. "Мы же с Иваном Петровичем друзья были. Лучше, чтобы я это сделал".
- Ну, хорошо, - Суворов поднялся и погладил рыжие, запыленные волосы. "А ты Феденька, выспись, в баню сходи и езжай в Екатеринбург. У нас как раз туда отряд отправляется, доберешься спокойно".
- Мы там венчались, - вдруг сказал Федор. "В Екатеринбурге. Покровом прошлого года. Хорошо, - Александр Васильевич, - он повернулся, и Суворов увидел его глаза, - только я сначала в собор схожу, надо панихиду отслужить. По ним, - добавил Федор и окунул перо в чернильницу.
Суворов перекрестил его на пороге и тихо закрыл дверь горницы.
Федор вытер рукавом рубашки слезы и написал по-немецки: "Дорогой герр Эйлер, считаю своим долгом, как друг мистера ди Амальфи, сообщить вам печальные известия…"
На паперти Михайло-Архангельского собора было людно. Федор спросил какого-то казака: "Что это тут толпа такая? Вроде не престольный праздник".
- За панихидами стоят, - мрачно сказал казак, придерживая перевязанную тряпками руку. "И служат, и служат, и конца-края этому не видно, мил человек. Хорошо этот, - казак хотел выматериться, но сдержался, глядя на образ Спаса над входом, - погулял, теперича долго будем за упокой невинно убиенных молиться".
Священник вскинул на Федора усталые, покрасневшие глаза и мужчина понял: "А ведь он тоже кого-то потерял, я этот взгляд знаю".
- Рабу божью Марию, раба божьего отрока Михаила, - перо священника на мгновение запнулось, однако он продолжил писать, - и раба божьего Иоанна, - попросил Федор.
- Иван Петрович же англиканином был, - подумал мужчина. "Да все равно".
- И за здравие, - вдруг добавил Федор. "Младенца Софии. Пожалуйста".
Он стоял, слушая знакомые слова, вдыхая запах ладана: "Приведу тут все в порядок и поеду к Александру Васильевичу. Не могу я на Урале оставаться, иначе сердце разорвется. Все равно, - Федор перекрестился, - не сегодня, так завтра воевать будем, не с турками, так с кем-то другим, люди занадобятся.
Господи, дай им вечный покой и приют в обители своей, и сохрани Ивана Петровича дочку - все же круглой сиротой осталась, бедная".
Федор вышел из темного собора и зажмурился - осеннее солнце било в глаза, вдалеке поблескивал Яик, и все летели, летели на юг птицы.
- К октябрю уже и на севере будем, - подумал он, и, в последний раз посмотрев на купола собора, вздохнул: "Вот и все".
Эпилог
25 ноября 1774 года, горы Каратау
Сыпал мелкий, острый снежок. Салават, сняв шапку, подставил разгоряченное лицо северному ветру: "С того конца ущелья татарские отряды стоят, тоже не пройти. Хорошо еще, меня не заметили".
Кинзя Арсланов погладил короткую, с проседью бороду. Он указал глазами на едва заметную тропинку, что виделась среди поросших мхом скал.
- Вот по ней вы и будете уходить, - мрачно сказал юноша, посмотрев на горное, тихое, едва колыхающееся озеро. Вода была совсем темной. Он, увидев вытащенную на берег лодку, сжал зубы: "Как махну рукой, - подъезжайте к избе".
- Может, пробьемся, атаман…, - неуверенно проговорил кто-то из башкир.
- Пробьемся, конечно, - спокойно ответил юноша, удерживая на месте коня. "Однако жену свою я на смерть не отправлю. Хватит и того, что отец мой у них в заложниках. Все, - он коротко кивнул, - скоро увидимся".
Кинзя проводил его глазами и угрюмо заметил: "У них пять сотен с той стороны, и две - там, где татары стоят, а у нас, - он обвел глазами отряд - два десятка человек".
- Ну и ляжем костьми, - зло выкрикнул кто-то из всадников, - а все одно - не покоримся им.
Кинзя посмотрел на густой, еловый лес, что покрывал склоны гор, на серые, острые скалы: "Это уже как Аллах решит, все в его воле. Подождем".
Салават спешился и, потрепав коня по холке, остановился перед входом в избу. "Как тут хорошо было, - вспомнил юноша, - все же цвело вокруг, летом. Пчелы летали, я за медом сходил, мы разламывали руками соты, и смеялись. В озере была вода совсем теплая, светила луна, тут, на песке мы и лежали. Помоги мне Аллах".
Он снял с седла кожаный мешок и толкнул дверь. Она сидела за столом, наклонив изящную, непокрытую, белокурую голову, что-то шепча, вглядываясь в страницы потрепанной тетрадки.
- Милый! - Марья вскочила, и, улыбнувшись, закинула ему руки на шею: "Надолго? Что такое? - она разгладила пальцем складку меж его бровей. "Случилось что-то? Ты садись, - девушка покраснела и убрала тетрадь, - я тут читать учусь, ты же мне буквы арабские написал. Чай сделаю, а потом накормлю тебя, как следует, мясо варить поставлю".
- Мариам, - он прижался щекой к ее щеке. "Мариам, любовь моя, послушай…"
Она стояла, опустив руки. Потом, обернувшись к сундуку, Марья открыла крышку: "Там русские отряды. Вот я сейчас переоденусь, поеду и с ними поговорю. Чтобы нас выпустили".
- Нет! - крикнул юноша и тут же помотал головой: "Прости…, Я не хотел кричать. Никуда ты не поедешь, Мариам, они тебя убьют на месте, или возьмут в плен, а потом…, - он махнул рукой. "Я не позволю".
- Но я же русская, - она упрямо достала из сундука шаровары, рубашку и короткий полушубок. "Русская, Салават. Они меня послушают…, Я им скажу…"
- Что ты им скажешь? - он подошел и взял из ее рук одежду. "Тебя не пощадят, Мариам, я же бунтовщик, изгой, а ты - моя жена. Ради него, - он все стоял рядом. Потом, крепко обняв ее, Салават добавил, положив руку на живот: "Ради него, я прошу тебя, любовь моя. Пусть он живет".
- Я не хочу, чтобы ты умирал, - зло сказала девушка. "Не позволю этого".
Салават поцеловал светлые, пахнущие печным дымом и травами волосы: "Это только Аллах решает, любовь моя. Кинзя здесь, он тебя уведет на юг, там побудешь до родов, а потом, - он вдруг, мимолетно улыбнулся, - возвращайся к своему народу".
Юноша увидел слезы в лазоревых глазах: "Не надо, счастье мое. Я не могу с тобой уйти - мой отец у них в заложниках, да и, - он все прижимал ее к себе, - не могу я своих людей бросить".
- А свое дитя - можешь? - Марья вырвала у него одежду и ушла за пестрядинную занавеску. "Как я без отца его растить буду? - донесся до Салавата ее голос.
Он опустился на лавку, и, положив руки на стол, бросил на них голову: "И, правда, как я могу? Но что, же я за человек, если башкиров оставлю?"
Он внезапно почувствовал, как Марья обняла его сзади, и услышал ее тихий голос: "Прости. Ты делай то, что должно тебе, любимый мой".
Салават, не поворачиваясь, нащупал медальон у нее на шее: "Маленькому потом отдай. Или маленькой. Она будет такая же красивая, как ты".
- А он - смелый, как ты, - Марья все обнимала его. Салават, взяв ее руку, поцеловав, заставил себя сказать: "Милая…, Мне с тобой надо развестись".
- Зачем? - непонимающе спросила девушка.
Салават усадил ее к себе на колени - маленькую, легкую, в шароварах и полушубке, и улыбнулся, заправляя ее косы под баранью шапку: "Чтобы ты потом могла выйти замуж, и быть счастлива, любовь моя. Я тебе напишу, - он вырвал лист из тетради, - напишу все по-арабски - что ты была моей женой, что я с тобой развелся, что у тебя - мое дитя. Положи в медальон, если потом будешь выходить замуж за правоверного - покажешь имаму, и все будет хорошо".
- Не будет, - Марья следила за его быстрой рукой. "У тебя шрам новый, - заметила девушка.
- Ничего, - Салават отмахнулся, - клинком зацепило, заживет. "Если не убьют, - мрачно подумал он. "Хоть бы отца отпустили, старый же человек. Я-то ладно, пусть что хотят, то и делают, выдержу, а вот он…"
Марья положила свернутый лист бумаги в медальон: "Почему я не могу тут остаться?"
- Потому, - Салават опять поцеловал ее, - что тут скоро все будет кишеть войсками, и тебя найдут. Ты не можешь одна рожать, тебе будет нужна помощь. Кинзя тебя довезет до устья Яика, там ваши казаки живут, там безопасно. Держи, - он передал Марье кожаный мешок.
Девушка развязала горловину и застыла - золотые самородки тускло блестели в свете пасмурного, зимнего дня.
- Тебе и маленькому, - улыбнулся Салават, поднимаясь, - там много, на всю жизнь хватит. Не плачь, я прошу тебя, - он коснулся ее щеки, - не плачь, моя Мариам. Что бы со мной ни было - я всегда буду любить тебя. Пойдем, - он кивнул на крыльцо, - свидетели нужны.
- Как при свадьбе, - горько подумала Марья, почувствовав на лице холодный ветер. "Господи, - она коснулась иконы в тайном кармане полушубка, - помоги ты ему, пожалуйста. Пусть не погибнет, Господи, двадцать же лет ему всего. И дитя наше сохрани, молю".
Двое мужчин спешились поодаль. Салават, не глядя на жену, незаметно вытерев глаза, громко сказал: "Жена моя Мариам свободна".
- Три раза надо повторить, - Марья сглотнула и украдкой перекрестилась. "Господи, он же плачет. Бедный мой, любовь моя…"
- Все, - Салават посмотрел в лазоревые глаза. "Там тропинка, Кинзя ее знает, выберетесь отсюда. Храни вас Аллах, счастье мое, Мариам…"
Юноша отвернулся. Марья, ловко села в седло низенького, буланого конька: "А у меня даже кинжала нет. Ничего, Кинзя со мной, он меня защитит".
- Я прошу тебя, - Салават наклонился к уху друга, - прошу тебя, Кинзя, ради Аллаха - чтобы с ними все хорошо было".
- Обещаю, атаман - башкир склонил голову. Всадники, тронув коней, поехали шагом к незаметному проходу в скалах.
- Вы впереди меня езжайте, Мариам-хатын, - попросил Арсланов, - так безопасней будет, там нет по дороге никого.
Марья обернулась и посмотрела на Салавата. Легкий снег покрывал его темные волосы. Девушка подумала: "Как будто поседел, сразу, за одно мгновение".
- Я люблю тебя, - одними губами сказал юноша.
- Я тоже, - она закрыла глаза, и, тяжело вздохнув - проскользнула на узкую, вьющуюся среди камней тропинку.
Салават подождал, пока стихнет стук копыт. Достав саблю, полюбовавшись тяжелым блеском стали, он приказал: "А теперь - в бой".
Часть вторая
Италия, февраль 1775 года
Окна большой, светлой студии выходили прямо на канал. "Какой свет хороший, - подумала Изабелла Корвино, прописывая большой, окруженный алмазами, сапфир на кольце женщины, что сидела перед ней. Бархатное кресло было установлено на возвышении, и девушка, - в простом холщовом платье, в испачканном красками длинном переднике, с волосами, прикрытыми беретом, - отошла на мгновение от мольберта.
- Еще два сеанса и все, - поняла Изабелла. "Отлично, что я сняла эту студию, почти как моя в Венеции".
- Чуть-чуть повыше голову, ваше сиятельство, - попросила девушка.
- Это прелестное место, - женщина в кресле чуть пошевелилась. Тяжелые, угольно-черные, роскошные волосы падали на отделанное серебристым кружевом, шелковое, серое платье. "Какая у нее кожа, - восхищенно сказала себе Изабелла. "Добиться бы этого лунного сияния, она же вся - светится. И глаза - как дым, неуловимые, как будто тучи над морем".
- Вам, оно, наверное, напоминает о родном городе, синьора Изабелла? - алые губы чуть раздвинулись в улыбке.
- Этот район Ливорно так и называется: "Маленькая Венеция", - вздохнула девушка.
- А почему вы уехали? - поинтересовалась графиня Селинская. "Ну, из дома?"
- Мой покойный отец строил во Флоренции и взял меня с собой, - сердито ответила Изабелла. "Он был архитектор, я у него училась. Два года назад он умер, и с тех пор я в мастерской синьора Грисони, он преподает в Академии Изящных Искусств, он меня и порекомендовал графу Орлову, для вашего портрета".
- А вы? - женщина подперла длинными, сухими, красивыми пальцами решительный подбородок. "Не можете учиться в Академии? Ведь Артемизия Джентиллески была туда избрана, я помню".
- А синьора Лавиния Фонтана - была избрана в римскую академию, - Изабелла почесала нос кончиком кисти. "Нет, ваше сиятельство, женщины могут учиться только частным образом, что я и делаю. Потом, - она пожала стройными плечами, - когда мне будет за сорок, и я напишу две сотни портретов - может быть, и меня изберут. Но вообще, - она стала прорисовывать складки платья, - я хочу стать архитектором. Что, - смешливо добавила Изабелла, блеснув зеленовато-серыми глазами, - для женщины невозможно.
- Дикость, - сочно заметила графиня Селинская. "Когда я взойду на российский престол, я открою женщинам путь к образованию".
- Было бы очень хорошо, - пробормотала Изабелла.
- А вы ведь тоже, - усмехнулась графиня, - хороших кровей, синьора. Не вы ли мне говорили, что ваша мать - дочь графа?
Девушка рассмеялась. "Это предание, ваше сиятельство. Какой-то мой предок, англичанин, его звали Ноттингем, был на стороне короля Чарльза в гражданской войне, того, которого казнили. Когда всю его семью - жену и детей, - вырезали, он бежал во Францию, принял там католичество и потом уехал в Рим. Мой дедушка зарабатывал на жизнь тем, что писал прошения, сидя в трактире напротив входа в курию. Не думаю, - Изабелла стала чистить кисти, - что он был граф.
- А ваш старший брат, - графиня Селинская сладко потянулась, - он ведь священник.
- Иезуит, - сухо ответила Изабелла. "Он меня на восемь лет старше, мы давно не виделись. Пьетро, кажется, сейчас в Польше. Где-то там, во всяком случае".
Он обернулась к двери и, жарко покраснев, сказала: "Капитан Стефано!"
Высокий, изящный молодой человек в форме моряка коротко поклонился, и тоскливо поглядел на графиню Селинскую: "Я позволил себе смелость, ваше сиятельство, явиться без предупреждения. Может быть, вы хотите пройтись пешком, такой прекрасный день…"
Селинская лениво протянула ему унизанную перстнями руку и юноша, наклонившись, благоговейно припал к ней губами.
- Мы, - графиня сошла с подиума, - сможем выпить кофе у меня на балконе, капитан. Вы же знаете, я не могу ходить пешком, добрые жители Ливорно осаждают даже мою карету. А где ваш адмирал? - от черных волос пахло розами, - тонко, едва уловимо.
- Уехал в Пизу, - весело ответил капитан-поручик. "Там у него какие-то встречи. Политика, - он отмахнулся, и, мельком посмотрев на Изабеллу, - серыми, прозрачными глазами, - добавил: "Конечно, никакой живописец не может передать вашей красоты, графиня. Кисть просто бессильна".
- Синьора Изабелла удивительно талантлива для своего возраста, - покровительственно сказала Селинская. "Ей ведь всего семнадцать, капитан. До завтра, синьора, - графиня лениво прошла к большому, в резной оправе зеркалу. Взяв с комода небрежно брошенную соболью шубку, она подняла тонкую, черную бровь.