Эпилог
Санкт-Петербург, декабрь 1775 года
Сырой, пронзительный западный ветер топорщил серую воду Невы. "Какая зима мягкая, - подумал Федор, сворачивая на набережную Зимней канавки. Императорский дворец возвышался темной громадой по его левую руку. Федор поежился:
- Тут Петр и умер. Говорят, скоро его перестраивать будут, в современном вкусе. Не то, что - он невольно усмехнулся, - этот торт на площади, что Растрелли возвел. Золото так глаза и режет. Господи, да о чем это я? - он нащупал в кармане сюртука письмо брата: "Ах, Степан, Степан, ну где же ты? В феврале письмо написал, в июне эскадра в Санкт-Петербург вернулась, а тебя все нет".
Он прошел вдоль особняков, что выстроились на Мойке, и постучал изящным медным молотком в тяжелую, дубовую дверь: "Федор Петрович Воронцов-Вельяминов, к его сиятельству графу Орлову, мне назначено".
В кабинете жарко горел камин. Федор, оглянувшись, хмыкнул: "А вот тут - все уже как надо, мебель с венками, гирляндами, как нынче говорят: "в греческом вкусе". И все бронзовое, ничего золоченого".
Он полюбовался красивыми часами с фигурой нимфы Урании, державшей в руках глобус и циркуль, и услышал сзади надменный голос: "Это немецкой работы".
- Я вижу, ваше сиятельство, - Федор обернулся. "Мебель отлично подобрана".
- Отделкой особняка занимался синьор Ринальди, - Орлов оглядел Федора: "Господи, хороших кровей человек, хоть и обеднели они, конечно. Но ведь мужик мужиком. Даже волосы не напудрены".
- Я прямо из Екатеринбурга, - будто услышав его, сказал Федор. "До конца осени на новых приисках был, на Урале, а потом - сразу сюда. Большое спасибо, что согласились принять меня, ваше сиятельство".
Орлов вздохнул: "Он все-таки дворянин, да и, честно говоря, кто я по сравнению с ним? Шваль, мелкота, их роду как бы ни шесть веков уже. Надо подать руку, иначе нельзя".
Федор пожал красивую, с отшлифованными ногтями руку. Орлов, указав ему на кресло, опустился в свое - большое, просторное, орехового дерева.
- Я, право, не знаю, чем я могу вам помочь, Федор Петрович, - граф поглядел на темную воду Мойки за высоким окном. "Господи, едва два часа дня, а уже смеркается, - подумал Орлов. "Угораздило же покойного императора построить город в таком месте".
Он пошевелил бронзовой кочергой, дрова в камине: "Ваш брат отлично служил, нареканий к нему никаких не было, почему он внезапно решил подать в отставку - я не знаю. Я в то время уже уехал из Ливорно, ее императорское величество вызвала меня сюда, в столицу. Поэтому прошение об отставке подписывал адмирал Грейг, а он сейчас…"
- В плавании, я знаю, - Федор посмотрел куда-то в сторону. "Я был в Адмиралтействе, ваше сиятельство. Брат мне написал из Ливорно, - мужчина достал конверт, - что выходит в отставку потому, что хочет жениться. Письмо только к началу осени до Екатеринбурга дошло, а потом еще лежало там, в горной экспедиции, ждало меня".
Орлов принял листок. Пробежав глазами изящные строки, граф холодно сказал себе: "Может быть, ничего там и не было, мне показалось. Но уж очень часто этот капитан-поручик отирался вокруг той мерзавки. Во всяком случае, я должен доложить императрице".
Граф посмотрел в голубые, усталые глаза гостя: "Вы вот что, Федор Петрович. Вы надолго в столицу?"
- Дня на три, - ответил мужчина. "Я же теперь по военному ведомству буду служить. Еду в Крым, в дивизию, что под началом генерала Суворова".
- Там теплее, - Орлов широко улыбнулся и поднялся. "Вы приходите ко мне завтра, Федор Петрович, ну, скажем, - граф задумался, - после ужина. Я постараюсь узнать что-нибудь о вашем брате. Часов в девять вечера жду вас".
- Обязательно, - Федор пожал руку Орлова: "Вы поймите, у меня никого нет, кроме Степана. Я вдовец, - он, на мгновение, как от боли, прикрыл глаза, - он же мой единственный брат, ваше сиятельство".
- Не волнуйтесь, не волнуйтесь, - Орлов потрепал его по плечу. "Ну и вымахал, таких на ярмарках показывают, - подумал граф, - если его арестовывать, то два наряда солдат понадобится".
Он подождал, пока захлопнется парадная дверь. Позвонив в серебряный колокольчик, Орлов велел слуге: "Карету мне, и быстрее".
Мокрый снег летел над черепичными крышами города и таял, едва коснувшись гранитных спусков к воде. Лодка прошла под деревянным Вознесенским мостом. Мужчина, привстав, ловко руля, подвел ее ближе к набережной. Пришвартовавшись, он достал плетеную корзину со свежей рыбой. Пристроив ее на плече заношенного, грязного армяка, он пошагал вниз по Екатерининскому каналу.
Оказавшись рядом с уютным, двухэтажным домом, рыбак поднял прикрытую заячьим треухом голову и перекрестился на католическое распятие, что висело над входом. Завернув за угол, он постучал в дверь черного хода. Стащив шапку, дождавшись, пока ему откроют, рыбак широко улыбнулся.
- Кто там, Антонио? - раздался голос из комнат.
- Опять этот финн пришел, немой, с рыбой, святой отец, - сказал по-итальянски послушник.
Мужичок закивал немытой, белобрысой головой, и его светло-голубые глаза просительно посмотрели на монаха.
- Тут лосось хороший, святой отец, - сказал итальянец, осматривая улов. "Отец Пьетро его любит, давайте возьмем".
Полный священник вышел из гостиной, и, покрутил носом: "Ну, вот как раз ему на завтрак и подашь. Он, наверное, всю ночь во дворце проведет. Нам повезло, что ее императорское величество так интересуется догматами католицизма".
Мужичок подставил ладонь. Ссыпав в карман медные монеты, он благодарственно закивал головой. "В пятницу приноси, - велел ему слуга на ломаном русском. "В пятницу!".
Оказавшись на улице, рыбак подхватил корзину, и замотал на шее грубошерстный шарф. Гуляющей походкой мужичок направился вниз, к Апраксину двору.
В изящном кабинете, устланном персидскими коврами, горел камин. Большое, выходящее на Неву окно, было залеплено мокрым снегом. Женщина, что сидела за большим столом орехового дерева - красивая, свежая женщина, уже за сорок, поиграла пером. Она вздохнула: "Ну, молодец, Алексей Григорьевич, что его просто так не отпустил. Ума хватило".
Граф Орлов склонил напудренную голову: "Думаете, знает он, где этот Воронцов-Вельяминов?"
- То брат его, - кисло заметила императрица. Она поднялась, подойдя к окну, и взглянула на еле видный в темноте силуэт Петропавловской крепости. Завывал ветер, и Екатерина подумала: "Еще только наводнения нам не хватало. И так уже - чуть ли, не десяток осенью было".
- Так вот, - Екатерина потерла твердый подбородок и повернулась к Орлову, - даже ежели сей Федор Петрович и правду говорит, то все равно - Степан Петрович рано или поздно сюда приедет - не просто же так он вокруг сей дамы увивался, а явно по поручению кого-то. Вот и узнаем - кого.
- Не англичан, - протянул Орлов и осекся - Екатерина, встряхнув темноволосой головой, с сожалением взглянула на него.
- Что англичане нам в сем деле помогли, - она усмехнулась, - так они, друг мой, одной рукой помогают, а другой - как отвернешься ты, кинжал тебе в спину всадят. А не они, - императрица приняла от Орлова серебряный бокал с вином, - так кто-то другой. Ну что ж, - женщина открыла кожаную папку, что лежала на столе, - а я ведь помню. Я сегодня указ подписывала, по представлению Горной коллегии, - женщина нашла нужную бумагу и хмыкнула, подняв бровь.
- Этот Воронцов-Вельяминов на Урале отличные золотые прииски нашел, - императрица вздохнула, - вотчинами его наделяю. Наделяла, - она улыбнулась. Разорвав документ, Екатерина бросила его в огонь.
В дверь чуть поскреблись. На пороге появился слуга - в ливрее, с чуть побитой сединой, непокрытой головой, с золотым подносом в руках.
- Записка, ваше императорское величество, - едва слышно сказал он.
- Спасибо, Василий Григорьевич - глаза императрицы и доверенного камердинера Шкурина, на мгновение, встретились. Она, забрав сложенную бумагу, почти незаметно дрогнула ресницами: "Как здоровье ее императорского высочества, супруги цесаревича?"
- Наталья Алексеевна себя хорошо чувствует, слушали музыку, и уже почивать легли, - громко ответил Шкурин.
- Так мы с тобой обо всем договорились, Алексей Григорьевич, - рассеянно сказала Екатерина, глядя на реку. "Как дело это завтра закончишь, езжай в Москву, а еще лучше - в имения свои. Ты же говорил, мол, надо за ними присмотреть. Вот и присмотри".
Орлов, было, открыл рот. Увидев холодный блеск в синих глазах императрицы, он только низко поклонился.
Шкурин закрыл за ним золоченую дверь, и, усмехнувшись, вытащил из кармана ливреи связку писем: "Сие копии, матушка-государыня, от Натальи Алексеевны - графу Разумовскому, и ответы его".
Екатерина приняла конверты. Повертев их в руке, бросив на стол, она развернула давешнюю записку. Пробежав ее глазами, она тихо сказала: "Готовь лодку, Василий Григорьевич, прямо сейчас. С Зимней канавки, в тайности, как обычно. И пусть утром меня никто не беспокоит".
Камердинер только склонил голову и выскользнул прочь из дверей кабинета. Екатерина заперла их на ключ. Бросив записку в камин, женщина нажала на какую-то завитушку, украшавшую стол. Тайник распахнулся. Екатерина, укладывая туда письма невестки, пробормотала: "Ублюдка, значит, нам принесет Наталья Алексеевна. Ну, - Екатерина легко улыбнулась, - не она первая, не она последняя".
В опочивальне было тепло и пахло сандалом. Мужчина, что лежал в кровати, - рыжий, коротко стриженый, с большими, почти прозрачными, - как морская вода на солнце, глазами, поднял голову от книги: "Бомарше превзошел себя, ты обязательно должна это почитать, милая. Мне написали, что в Comedie Francais не было ни одного свободного места, люди падали в обморок от давки".
Екатерина посмотрела на обложку "Севильского цирюльника" и хмыкнула, присев на постель: "Твой Бомарше, говорят, помогает колонистам, что борются против британцев. Мне, дорогой, сначала надо прочитать все эти памфлеты о налогообложении в колониях, что они выпускают каждую неделю, - она указала на туалетный столик, где лежала стопка брошюр.
- А доктора Джонсона не читай, очень скучно, - зевнул мужчина. "Право, чего еще ожидать от описания путешествия на шотландские острова? Там и не живет никто, - он отложил пьесу. Потянув Екатерину к себе, он шепнул: "Все, больше не будет непрошеных гостей?"
- Это было срочное дело, - спокойно ответила императрица, глядя в его глаза. Пьетро Корвино бессильно подумал: "Вот же сучка. И ничего у нее не спросишь, зачем это я вдруг интересуюсь - кто к ней приходил? Ничего, все равно - выведаю".
- Тебе придется навестить свою подопечную, Пьетро, - улыбнулась Екатерина. "Из крепости прислали записку - она при смерти. Так что исполни свой долг священника - исповедуй ее. И возвращайся ко мне, - она приложила красивую руку аббата к своей щеке.
- Ну конечно, Катарина, - он стал одеваться. Женщина помолчала: "Ты прости, что выгоняю тебя в такую метель. Но, может быть, она хоть сейчас что-то скажет, все-таки умирает".
- Ну что ты, - Пьетро наклонился, - он был гораздо выше императрицы, и поцеловал темный, душистый затылок, - ты же знаешь, я все сделаю для тебя, милая.
Екатерина только улыбнулась тонкими губами. Когда он уже стоял на пороге, императрица сказала: "Пьетро, с тех пор, как вы виделись в последний раз, она очень изменилась. Ты же знаешь, у нее были неудачные роды".
Он только кивнул головой. Екатерина, услышав его шаги на потайной лестнице, подошла к окну: "Господь меня простит. Я не велела ее лечить, вот и все. И ребенок жив, и будет, - ее губы чуть искривились, - жить. Бог один ведает, - женщина отпила вина, - может, она и вправду - внучка Петра Алексеевича. Я тоже - ублюдка принесла, и Елизавета могла".
Она посмотрела на реку и пробормотала: "В такую погоду - еще и рыбачит кто-то". Напротив Петропавловской крепости виднелись очертания лодки.
Императрица присела за стол. Потянувшись за пером, открыв "Речь о налогах в Америке" Эдмунда Бёрка, она стала делать пометки на полях. Внезапно улыбнувшись, Екатерина написала по-русски "Граф Орлов". Перечеркнув запись, подперев щеку ладонью, она рассмеялась: "Более не нужен".
Пьетро выпрыгнул из лодки. Он вспомнил далекое, детское - зимний ветер над лагуной, высокую воду, что заливала площадь Святого Марка и звон колокола в монастыре - тихий, протяжный. Нева - он обернулся, - лежала, ворочаясь, в своем гранитном ложе, на том берегу темной громадой возвышался Зимний дворец. Аббат подумал: "Надо же, этот рыбак до сих пор на середине реки. И не боится он, ветер, какой сильный поднялся".
- Святой отец, - услышал он тихий голос коменданта крепости Чернышева. Тот стоял, с непокрытой головой, засунув руки в карманы тонкого сюртука. "С постели подняли, - понял Пьетро, глядя на усталое лицо генерала. "А ведь уже за полночь".
- Андрей Гаврилович, - радушно сказал аббат, - да я бы сам, дорога до Алексеевского равелина известная.
Чернышев вытащил руку из кармана и раскрыл ладонь.
- Ей отдайте, - коротко сказал комендант, и поднял голову вверх: "У меня голландцы куранты ставят на соборе, так мастер вчера зазевался и вниз упал. Сами понимаете, - Чернышев помолчал, - насмерть".
- Случайность, - развел руками Пьетро. "На все воля Божья, Андрей Гаврилович".
- Да, - медленно сказал комендант, - особливо на то, что этим летом каждый раз, как гроза была, так молния куда-нибудь к нам ударяла. А еще на то, что я за эти полгода разом жену и ребенка потерял, а еще из гарнизона солдат полсотни. Случайность, да, - темные глаза коменданта все смотрели на Пьетро. "Доктор сказал, что она до конца ночи не дотянет. Так отдайте, - настойчиво попросил Чернышев. Развернувшись, вздохнув, он пошел через площадь в Комендантский дом.
Пьетро посмотрел на медальон. Сжав его в руке, священник вздрогнул - золото было горячим, почти раскаленным. "Это у Чернышева в кармане нагрелось, - сказал он себе, - глупости, суеверия. Я же видел эту бумажку, как его у Селинской забрали. Детский рисунок какой-то и все, Господь один ведает, где она его взяла".
Ветер дул все сильнее. Пьетро, приняв у солдата фонарь, поспешил к входу в Алексеевский равелин.
Железная дверь камеры открылась. Он, шагнув в темноту, подняв светильник, услышал писк крыс. Пахло сыростью, кровью, и чем-то еще, - он повел носом, вспоминая Венецию, и себя, молоденького послушника, ходившего со священником к умирающим людям.
- Смертью, - вспомнил Пьетро. Пристроив фонарь на полу, он тихо позвал: "Синьора Селинская, я принес вам медальон".
Она лежала на койке, накрытая с головой тонким, заштопанным одеялом. Женщина закашлялась. Не, не поворачиваясь, едва слышно, она попросила: "Помогите мне, святой отец".
Пьетро наклонился и увидел пятна крови на одеяле. Вздохнув, он приподнял ее повыше. Аббат посмотрел на седину в черных волосах, и, избегая ее взгляда, спросил: "Как вы себя чувствуете?"
Длинные, исхудавшие пальцы, скомкали одеяло. Она полусидела на койке, уставившись в едва пронизанную светом фонаря тьму.
Селинская все молчала: "Как Анна, святой отец? Как моя дочь?"
Пьетро решил: "Ну, может хоть сейчас…"
- Синьора Селинская, с вашей дочерью все хорошо, - мягко сказал он. Женщина опять стала кашлять, и Пьетро увидел, как из сухого, искусанного рта полилась струйка крови. "Полгода, - вспомнил он. "Я же помню, в июне, когда эскадра пришла сюда, она была совершенно здорова. Пыталась бежать, конечно, но разве отсюда, - он обвел глазами каменный свод камеры, - убежишь?"
За стеной был слышен плеск волн. "Мы же ниже уровня реки, - понял Пьетро.
- Синьора Селинская, - начал он, - может быть хоть сейчас, перед лицом Создателя, вы все-таки скажете - кто отец Анны? Хотя бы для того, чтобы известить его, синьора Селинская, все-таки дитя…
- У меня отнялись ноги после родов, - она все смотрела вдаль. Она тяжело вздохнула: "Ее императорское величество решила, наверное, что от гангрены я умру быстрее, чем от чахотки. Господь ей судья, - Селинская, наконец, взглянула на него огромными серыми глазами. Аббат подумал: "Господи, ну и морщины, а ей ведь двадцать три всего".
- У нее были неудачные роды, - вспомнил Пьетро холодный голос императрицы. Он услышал шепот Селинской: "Нет. Дайте мне медальон, святой отец, и делайте то, что должно вам".
Женщина приняла украшение, и, закрыв глаза, кашляя, сползла вниз по койке. Пьетро увидел, как синеватые губы улыбаются. Раскрыв молитвенник, он тихо начал: "Intróeat, Dómine Jesu Christe, domum hanc sub nostræ humilitátis ingréssu, ætérna felícitas, divína prospéritas, seréna lætítia, cáritas fructuósa, sánitas sempitérna…"
Из-под опущенных, бледных век женщины поползли слезы. Пьетро увидел, что она улыбается.
- Жив, - подумала Елизавета, сжимая в руке медальон, - теплый, как его дыхание. "Господи, спасибо, спасибо тебе, он жив". Женщина вспомнила ту страшную ночь в Зунде, когда она проснулась от боли в правой руке - внезапной, обжигающей. Потом она видела пустыню, - бесконечную, плоскую, каменистую, горы со снежными вершинами на горизонте, слышала завывание ветра, и шум песка. "Жив, любовь моя, - она тихо вздохнула. "Господи, полгода я его не видела, но все хорошо, все хорошо".
В низкой, темной комнате горел очаг. Он спал, измученно раскинувшись на ковре, накрывшись каким-то плащом. "Как ему идет борода, - женщина даже рассмеялась, - я и не думала". Степан внезапно приподнял голову и посмотрел на огонь.
- Я ухожу, - неслышно шепнула Селинская, - а ты, ты - будь счастлив, любимый. Нашу девочку зовут так, как меня, найди ее. Или она тебя найдет".
Она увидела, как его губы шепчут: "Ханеле", и кивнула: "Да, так. Вот и все, милый мой, вот и все. Спасибо тебе".
Медальон обжигал ее руку. Она медленно, не открывая глаз, проговорила: "Святой отец, передайте это…моей дочери. Пожалуйста".
Селинская почувствовала, как аббат наклоняется над ее лицом, и услышала его шепот: "Синьора, сейчас, в ваш смертный час - скажите, кто вы?".
- Костер, - вспомнила Селинская, - огромный, поднимающийся к небу. Испуганно ржут лошади. "Хана! Ханеле! - кричит женщина, протягивая руки, падая на траву. Ее волосы горят, горит все вокруг. Маленькая девочка, вырываясь из чьих-то сильных рук, плачет: "Мама! Мамочка!"
- Все, - слышит она холодный голос, - подумают, что был пожар. Трогаем, до рассвета мы должны миновать перевал.
Пахнет дымом, и горелым мясом. Девочка, обернувшись, застыв, видит, как ползет вслед за всадниками умирающая женщина.
- Нет! - она пытается спрыгнуть, кусает чью-то руку, рыдая, а потом приходит тьма.
- Надо сказать, - подумала женщина. "Иначе нельзя, там они все, ждут меня. Отец, мать, братья и сестры. Там лес, там поют птицы, и над горами восходит солнце. Надо сказать".
- Шма Исраэль, - разомкнулись ее губы, - и священник, отпрянув, пробормотал: "Pater noster, qui es in caelis: sanctificetur Nomen Tuum…"
- Адонай Элохейну, - упрямо шепнула Селинская и Пьетро, увидев резкие складки по углам ее рта, - замолчал.
- Адонай Эхад, - выдохнула женщина и затихла, выпрямившись, наконец, подняв веки. Мертвые, серые глаза смотрели на влажный потолок камеры. Пьетро, взглянув на зажатый в руке медальон, перекрестился.
Он вышел из лодки и прислонился к холодному граниту набережной. "Тут я ее хоронить не буду, еще чего не хватало, - вспомнил Пьетро злой голос коменданта крепости, - отвезем на свалку и там зароем. Всего хорошего, святой отец".