Юноша коротко усмехнулся. "Передай Констанце, что я получил ее письмо, и желаю ей всяческого счастья. Хотя, конечно, она поступила недостойно, разорвав нашу помолвку, - прочитал Питер и сочно сказал: "Да какая помолвка, ей тринадцать лет было! Ох, Стивен, Стивен! - он покачал головой и продолжил: "Груз я сдал в твоей конторе в порту, и уезжаю в Портсмут - первым помощником капитана на линейный корабль "Престон". Завещание мое лежит у тебя, никаких изменений туда вносить не надо. Пожелай мне удачи, твой Стивен".
Джон тяжело вздохнул: "Кровь Ворона, что тут еще говорить…"
- У меня тоже, - заметил Питер, - кровь Ворона, однако же, я не бросаю дело, и не отправляюсь воевать с колонистами, будь они неладны". Он спрятал письмо: "Ладно, пора домой, хотя погоди, - юноша прищурился, - бежит кто-то.
- Хорошо, что я остался, - подумал Джон. Он спокойно велел тяжело дышащему Джованни: "Пусть Иосиф и Эстер собирают все, что нужно, а мы пойдем к Констанце. Ты только не волнуйся".
- Не буду, - юноша прикусил губу. Посмотрев им вслед, он постучал в дверь дома Кардозо.
Джон налил себе кофе. За окном была непроницаемая, ночная тьма. Он повертел в руках чашку. Повернувшись к Питеру, Джон увидел, как тот запечатал очередное письмо, бросив его поверх остальных. Юноша, подняв голову, указал рукой на стопку конвертов: "Кейп, Бомбей, Кантон - пусть готовятся к моему приезду. Я ведь надолго, года на два. Кстати, у нас в этом году рекордный экспорт в Кантон - тысяча тюков опиума".
Джон присел на край стола и тихонько свистнул: "Весь Китай потребляет две тысячи тюков в год, я помню, ты мне говорил. Будешь увеличивать оборот?"
- Разумеется, опиум - это золотое дно, - Питер захлопнул крышку чернильницы и зорко взглянул на Джона: "Кейп должен быть нашим, Ост-Индская компания и так тратит слишком много денег на стоянках там. Голландцы дерут втридорога за пресную воду и припасы".
- Дай с одними колониями разобраться, - ответил мужчина и прислушался: "О, кажется, это Джованни".
Юноша зашел в гостиную и привалился к косяку двери, тряхнув темными кудрями. "Все хорошо, - наконец, сказал он, - Иосиф говорит, еще не скоро. Велели, чтобы я поспал, но я не могу, не могу, - он обернулся к лестнице.
- Ты сядь, - ласково велел Джон. "Или лучше иди в кабинет. Там же, наверняка, у вас работа какая-нибудь лежит. Проект воздушного шара, например. А я тебе вина налью, - он открыл бутылку и передал Джованни бокал.
Тот, пробормотав: "Спасибо", - вышел. Джон посмотрел ему вслед, и увидел, как юноша устало садится на ступеньки лестницы.
- А я ведь на год его старше был, - подумал мужчина. "Господи, да простишь ли ты меня когда-нибудь?"
Он дернул углом рта и подошел к большому, в мелких переплетах рам окну. Луна, на мгновение, вышла из облаков. Темная вода Принсенграхта заблестела, заиграла бледным, серебристым сиянием.
В огромном, уходящем ввысь, каменном зале гудело пламя камина. Джон обернулся и встал - хирург подошел к его креслу, держа на весу забрызганные кровью руки.
- С первым ребенком все хорошо, - устало сказал мужчина. "Вы видели. Девочка, крепкая и здоровая. А вот второй, - он пожал плечами, - ее светлость почти без сознания, схваток нет. Еще и ребенок лежит неправильно. Надо что-то делать, иначе мать умрет, она и так едва дышит.
- А что…, - Джон откашлялся, - что можно сделать?
- Операцию, - спокойно сказал хирург и поднял ладонь. "Вы не волнуйтесь, ее полвека, как успешно проводят. Мы дадим ее светлости опиума, и все будет хорошо".
- А если не делать? - Джон потер руками лицо. "Операцию? Если просто подождать?"
- Подождать чего? - резко спросил врач. "Пока у ребенка остановится сердце, и мы его будем вытаскивать по кускам? Или пока ваша жена не умрет? Решайте уже, наконец".
- Ей двадцать лет, - отчего-то подумал Джон. "Господи, за что, за что?"
- Хорошо, - он выплеснул остатки вина в камин, и пламя зашипело. "Оперируйте".
- Элизабет еще успела посмотреть на детей, - он прижался лбом к холодному стеклу. "Даже к груди их приложила. Джозефина и Джон. А потом началась горячка, и все…, - он сжал зубы. "Через два дня ее не стало. Так в сознание и не пришла. Только все время держала меня за ладонь, не отпускала".
Он почувствовал руку Питера на своем плече. Не оборачиваясь, герцог сказал: "Ничего. Спасибо тебе, я сейчас".
- Джованни! - дверь спальни открылась, и они услышали радостный голос Эстер. "Быстро сюда, а то все пропустишь!".
- Ну, - перекрестился Питер, - сейчас и узнаем, кто это. Они постояли, молча, и Питер вспомнил: "Если мальчик, они хотели Майклом назвать, в честь нашего отца, а если девочка - то Софи, как мать Джованни звали". Он положил руку на свой крохотный, золотой, с бриллиантами крестик: "Надо будет маленькому отдать. Я неизвестно, когда женюсь, а это все-таки будет мой племянник. Или племянница".
- Смотри, - сказал Джон, подняв голову вверх. "Иосиф спускается".
- Девочка, - улыбнулся врач, остановившись на пороге. "Красавица - глаз не отвести. Завтра посмотрите. С Констанцей все в порядке, она большая молодец. Идите-ка вы спать, - он зевнул. Питер ласково ответил: "Я тебе сейчас кофе сварю, тут же есть ваш кофейник и чашки, в сундуке лежат. А потом пойдем отдыхать, вон, - он взглянул на нюрнбергские часы, - уже давно за полночь".
- Ну и славно, - подумал Джон. "Джованни тут побудет немного, и отплывет в Петербург. Эйлер его ждет в феврале. Он же писал о какой-то экспедиции весной на эти их горы, Урал. Заодно узнаем, как у русских обстоит дело с рудой и заводами. А осенью Джованни вернется и заберет Констанцу с дочкой".
- Да, - сказал он вслух, - родителей мы тогда уже завтра поздравим. Часы пробили три. Джон, взглянув на канал, вдруг поежился - луна ушла. Он, подняв голову, посмотрев на тяжелые тучи, - вздохнул.
Констанца пошевелилась. Коснувшись щеки мужа, что лежал рядом, обнимая ее, она смешливо сказала: "Принеси-ка маленькую, слышишь - она проснулась".
Джованни накинул на ее плечи меховое одеяло. Посмотрев за окно - утро было серым, шел мелкий, надоедливый дождь, голые деревья на набережной канала мотались под ветром, он осторожно взял дочь из колыбели.
Девочка открыла темные, большие, отцовские глаза и покрутила небольшой, изящной головой в кружевном чепчике. Констанца устроила ее у себя в руках и, дала грудь: "Эстер говорит, что молоко через пару дней придет, но все равно - пусть сосет. Видишь, рыжая получилась, как я и думала, - девушка ласково улыбнулась.
- Кто бы сомневался, - Джованни устроился удобнее и посмотрел на девочку: "Рыжая Софи. А глаза все равно - мои, у нас у всех они темные".
- Итальянец, - протянула Констанца. "Это же твой, - она наморщила лоб, - предок, уже не помню кто, был священником и сложил с себя сан, потому что влюбился в женщину?"
- Угу, - сказал Джованни, любуясь девочкой. "А она была то ли из Японии, то ли из Китая. Но это легенда, наверное. Еще у нас какие-то родственники знатные были, тоже, скорее всего - предание. А теперь у нас есть Софи. И еще дети будут, - он лукаво посмотрел на жену.
- Будут, - зевая, согласилась, Констанца. "Давай поспим, маленькая дремлет уже, и у тебя глаза смыкаются. Только накрой нас, а то что-то зябко".
- Хорошо, - он плотнее подоткнул вокруг них меховую полость, и заснул - как только его голова коснулась подушки.
- Все равно знобит, - подумала Констанца, прижимая к себе девочку. "Надо просто отдохнуть, вот и все". Она закрыла глаза. Дочь, лежавшая у ее груди, спокойно, ровно задышала. Ребенок слушал, как бьется сердце матери - все медленнее, и медленнее. Потом рядом с ней не осталось ничего, кроме тишины. Девочка, поерзав, почувствовав холод и одиночество - громко, настойчиво заплакала.
Питер поправил траурную повязку на рукаве сюртука и, осторожно приоткрыл дверь спальни. Джованни стоял у окна, держа на руках дочь, что-то ей, говоря - тихо, ласково. Юноша посмотрел на темные волосы зятя: "Господи, как он справляется? Год они вместе прожили, всего год".
Он неслышно подошел. Встав рядом, Питер увидел золотой крестик с бриллиантами, что блестел на шее у девочки: "Священник ждет, внизу. И на корабле тоже, - Питер на мгновение прервался, и, помолчав, продолжил, - тоже все готово. Она…, уже там".
- Констанца бы поступила так же, - вдруг сказал Джованни, глядя на дождь за окном, покачивая засыпающую девочку. "Она бы настояла на вскрытии, Питер. Она ведь была ученый, это, - он тяжело вздохнул и вытер свободной рукой глаза, - важно. Спасибо, что ты пошел, я бы, - мужчина помолчал, - не смог".
- Да Иосиф тебя бы и не пустил, - подумал Питер, вспомнив холодный, выложенный плиткой зал и старческий голос: "Конечно, Иосиф, это был просто вопрос времени. Сердце бы все равно остановилось - если не при первых родах, так во время следующих. Или не выдержало бы любой нагрузки, больше обычной".
Старик поднял серые, пронзительные глаза: "Вы ее брат?"
- Да, - ответил Питер, что стоял поодаль, глядя на рыжие косы, что спускались почти до самого пола - тело, прикрытое льняной простыней, лежало на мраморном столе.
Старик щелкнул пальцами и вымыл руки в тазу: "Снимите сюртук и расстегните рубашку". Он взял поднесенную слуховую трубку, и, нагнувшись, застыл.
- У вас все в порядке, - наконец, сказал врач, и, помедлив, добавил: "Мне очень жаль. Но ваша сестра могла умереть в любое мгновение, просто поднимаясь по лестнице. К сожалению, этого, - он кивнул на тело, - мы пока лечить не умеем".
- Спасибо, - Джованни пожал ему руку и попытался улыбнуться. "Пойдем, милая, - он покачал дочь, - дядя твой здесь, сейчас и окрестим тебя, Констанца-Софи".
Когда они уже спускались по лестнице, Питер приостановился и взял зятя за локоть: "Ты только не волнуйся, кормилица хорошая, Эстер с Иосифом присмотрят за девочкой. Ты следующим годом вернешься и заберешь ее".
- Мог бы никуда не ездить, - буркнул Джон, что стоял в передней, прислонившись к перилам лестницы. "Я же тебе сказал - хочешь, я найду другого человека".
- Хотя кого другого? - вдруг подумал мужчина. "Где я еще возьму такого? Один из лучших молодых ученых в Европе, в переписке с Эйлером и Лагранжем. Отличный инженер, да еще и русский за этот год довольно прилично выучил, сидя в Амстердаме. Хотя в Санкт-Петербурге все по-французски говорят, конечно".
Джованни обернулся и, взглянул на него темными, блестящими глазами: "Я же обещал, Джон. Не было такого, чтобы я отказался от своего слова".
- Да, - вздохнул мужчина. Поправив шелковый галстук, он зашел в гостиную, где на ореховом столе уже стоял серебряный таз. Священник, поднявшись им навстречу, улыбнулся: "Крестный отец здесь, так что можно и начинать".
- Как зовут вашего ребенка? - услышал Джованни, и ласково погладил голову дочери:
- Констанца-Софи.
- Хотите ли вы окрестить ваше дитя? - продолжал священник.
- Хочу, - Джованни улыбнулся - девочка проснулась и оглядывала мужчин еще сонными, туманными глазами.
- Обещаете ли вы жить в христианской вере, по милости Господней, и воспитывать в этой вере свою дочь? - священник посмотрел на Джованни.
Тот помолчал и твердо сказал: "Обещаю".
- Обещаете ли вы, - обратился священник к Питеру, - через молитву и выполнение заповедей Господних, поддерживать и направлять это дитя, как его крестный отец?
Юноша взглянул на ребенка. Осторожно снимая кружевной чепчик, он кивнул: "Да".
Вода полилась на круглый, покрытый рыжими, мягкими волосами затылок. Маленькая Констанца недоуменно помолчала, а потом заплакала - сильно, недовольно.
- Правильно, что кормилица в соседней комнате ждет, - подумал Питер, глядя на то, как Джованни берет на руки дочь. "Господи, только бы все хорошо было - и с ним, и с девочкой".
Очертания корабля пропали в сером, влажном тумане, что затягивал Эй. Эстер закуталась в соболью шубку и подошла к брату - Иосиф стоял, засунув руки в карманы плаща, на черных волосах блестели капельки мороси.
- Если бы мы могли это оперировать, - тихо, глядя на воду, сказал брат. "Мы уже многое умеем, очень многое, но все равно - пока, как слепые. Это ведь совсем простая вещь, Эстер, я же рисовал, ты видела".
- Боталлов проток не зарос, - девушка покачала укрытой суконным беретом головой: "Ничего нельзя было сделать. Таким женщинам, конечно, нельзя рожать, но кто, же знал?"
- Никто, - Иосиф подал ей руку. Они спустились в лодку, привязанную на канале. "Малышка здоровая, крепкая, но я, конечно, буду за ней наблюдать. Джованни, следующим годом, вернется из Санкт-Петербурга, увезет ее туда".
- Да, - Эстер повернулась и посмотрела на залив - тучи сгущались на востоке, громоздились тяжелой, темной башней, дул сильный, холодный ветер. Она, подняла на брата глаза "Давай, я помогу тебе грести. Хочется быстрее попасть домой".
Часть первая
Урал, весна 1774 года
Мальчишка, - белобрысый, голубоглазый, в потрепанном кафтанчике, забежал вперед: "Иван Петрович, а можно я взорву?"
- Еще чего не хватало, - строго сказал Джованни и улыбнулся про себя: "Иван Петрович. Ну да, а как еще меня называть?"
- Иван Петрович, - умоляюще протянул мальчишка, - я ведь тоже хочу инженером стать. Пожалуйста…
Джованни подхватил сумку с порохом и потрепал его по голове: "Вот когда станешь, Миша, тогда и взрывай, а пока мы с твоим зятем все сами сделаем, а ты будешь стоять поодаль".
- Иван Петрович, - не отставал Миша, - а можно в телескоп посмотреть, ночью?
- Это можно, - согласился Джованни. Взглянув на гору, он помахал рукой. Высокий, мощный, рыжеволосый человек, что ждал их у деревянной, хлипкой лестницы, ведущей в темноту рудника, приставил ладони ко рту: "Все готово, только тебя и ждем, Иван Петрович!"
- Иван Петрович, - Миша крутился под ногами, - а вы где учились?
- В Болонье и Марбурге, - ответил Джованни. "В Болонье - математике, а в Марбурге - инженерному делу. Еще в Праге лекции слушал, и в Париже".
- Федор в Санкт-Петербурге учился, - открыв рот, сказал Миша. "Еще в Гейдельберге. Я тоже в столицу поеду, с рудным обозом. Осенью, как Емельку разобьют. Меня на казенный счет в пансион при университете берут, раз батюшка наш в шахте погиб".
Джованни улыбнулся, и посмотрел вокруг - гора, поросшая молодым, зеленеющим, лесом уходила вверх. В голубом, прозрачном небе метались птицы, крепость Магнитная - окруженная деревянным, мощным частоколом, стояла в распадке между высоких холмов. Разъезженная, широкая дорога уходила на восток, к Яику. "Восемь верст тут до реки, - вспомнил Джованни. "Говорят, Пугачев уже близко. Впрочем, тут гарнизон хороший, пушки, солдат сотня человек, снарядов чуть ли не тысяча. Надо будет с Федором еще поработать в оружейной. Ядра нам всегда пригодятся".
- Так, Мишка, - услышал он смешливый голос Федора, - а ну дуй отсюда, пока цел. Марье Михайловне скажи, чтобы щи грела. Мы сейчас эти камни снесем, и придем обедать.
Мальчик, было, выпятил губу, но Федор ласково добавил: "После обеда в кузнице нам поможешь".
- Конечно! - восторженно кивнул Миша. Он, быстро, оскальзываясь на кусках руды, что усеивали узкую тропинку, побежал к входу в крепость.
- Нечего ему тут делать, - сказал Федор по-немецки и тут же спохватился: "Прости, Иван Петрович, с тобой и, правда - немецкий забудешь".
- Ничего, - Джованни стал аккуратно раскладывать обмотанный тряпками и перевязанный порох, - я уж летом и уеду, Федор, буду в столице свой русский практиковать.
- Жалко, - Федор Воронцов-Вельяминов почесал рыжие, короткие волосы: "Вот чаще бы таких Академия Наук присылала, не боится человек руками работать, сразу видно - знает, что такое рудник".
- Я, когда в Марбурге учился, - будто услышав его, сказал Джованни, - сам в забои спускался. Там же они не такие, Федор, - мужчина обвел рукой гору, - это у вас - по богатейшей руде чуть ли ни ногами ходят. А в Германии, ты сам знаешь, - надо на, - Джованни щелкнул пальцами, и Федор помог: "На брюхе".
- На нем, - улыбнулся Джованни, - с киркой лежать. Все, - он выпрямился, - на толщину камня, которую ты рассчитал, - должно хватить. Отойдем подальше.
Федор чиркнул кресалом, огонек пополз по веревке к связкам пороха. Они, отбежав за дальнюю скалу, бросились на землю.
Джованни услышал грохот камней и невольно улыбнулся: "Так бы всегда. Впрочем, что это я - Эйлер мне настрого запретил на Урале задерживаться, велел к сентябрю уже быть в столице. Занятия в университете начинаются, я же буду математику преподавать. А той весной съезжу в Амстердам, заберу Констанцу".
- Отлично, - сказал Федор, поднимаясь, отряхивая кафтан. Открывшаяся стена чуть поблескивала, уходя вверх. Джованни, подойдя к ней, погладил камень рукой: "Высшего качества руда. Вообще чего только на этом Урале нет, богатейшие горы".
- Ну, - присвистнул Федор, - завтра и начнем тогда. До осени надо как можно больше обозов снарядить. Этого Пугачева не сегодня-завтра разобьют, конечно, но не хотелось бы из-за него деньги терять.
- А где он сейчас, Пугачев? - спросил Джованни, когда они уже шли к воротам Магнитной.
Федор помахал рукой часовым, и пожал мощными плечами: "Господь один ведает, Иван Петрович. Говорят, на Яике где-то бродит, у него под рукой какой только швали нет. Башкиры и татары тоже к нему подались. Землю и волю обещает, мерзавец, - мужчина нехорошо усмехнулся. Перекрестившись на деревянные купола храма Живоначальной Троицы, он добавил: "Ничего, сюда Емелька и не сунется".
Уже в чистых, выскобленных сенях пахло щами и жареным мясом. Марья Михайловна высунула белокурую голову в синем платочке наружу: "Сапоги-то вытирайте, и так все вокруг - пылью покрыто".
- Взорвали? - спросила девушка, вытаскивая из печи большой горшок. "Миша и поел уже, с мальчишками на реке рыбу удит".
- А как же, - Федор стал нарезать свежий, ржаной хлеб. "Все готово, Марья Михайловна. Завтра уже и руду будем насыпать оттуда. Если б не Иван Петрович, - он похлопал Джованни по плечу, - мы бы в жизнь не догадались, что там такая жила богатая".
- Наш батюшка покойный такой был, - Марья стала разливать щи, - мне, хоть и пять лет было, как погиб он, а я помню - только посмотрит на скалу, и говорит - здесь рубить будем. Никогда не ошибался.
- Чуял, - вспомнил Джованни русское слово. "Федор же говорил - они тоже на прииске поженились, на Исети, в Екатеринбурге. Мария там и выросла, отец ее горным инженером был. А Федор туда после Гейдельберга приехал, на завод".
- Иван Петрович, ешьте, - услышал он ласковый голос. Мария присела за стол: "Как жалко, такой молодой, и уже вдовец. Хороший человек, сразу видно. И дочка у него маленькая, Софьюшка".
- Марья Михайловна, - вдруг, усмехаясь, спросил Джованни, - а что это - у вас в девичестве такая же фамилия, как у Федора Петровича была?
- Ну что вы, - девушка махнула рукой и налила им еще щей, - я Воронова, а он - Воронцов-Вельяминов. Разные совсем. Батюшка говорил, что предок наш еще до царя Петра в Россию перебрался, при Алексее Михайловиче государе. Он в Туле работал, на заводе, тоже инженером. Немец был, наверное. А откуда Вороновы мы, - девушка пожала стройными плечами, - сие неведомо.
- Так, - Федор вытер куском хлеба тарелку, - а ведь у нас еще гусь жареный?