Сколько же раз я уходил отсюда - дайте припомнить. Ну, не из этой комнаты, все они на один лад: пять коек с тумбочками, стол под газеткой, потресканное зеркало на стене и картина - люди спасаются на обломке мачты, а на них накатывает волнишка, баллов так на десять - черта лысого спасешься! На другой стене пограничный дозор в серых халатах вглядывается в серое море, старшина ладошку приставил ко лбу - бинокль у него, наверно, в воду свалился. Да, без воды нам, конечно, не обойтись на берегу. Пускай висят. А я пошел.
При выходе вахтерша меня остановила:
- Погоди, сынок, у тебя за семь дней не уплачено.
Вот этого я не учел. Семь дней - это значит, семьдесят копеек. Я вынул свои сорок. Она поглядела на меня поверх очков, вздохнула.
- У соседей не мог одолжить?
- Меньше десятки занимать - несолидно.
- Ладно, сама за тебя заплачу. Запомнишь?
- Забуду. Вы напомните, пожалуйста.
- Постой, я тебе пропуск выпишу.
Я показал ей, что у меня в чемоданчике, а пропуск порвал и кинул в плевательницу. Кому же его показывать? Той же вахтерше.
- До свиданья, мамаша.
- Ступай, счастливо тебе в море.
Была еще самая ночь, когда я выходил, со звездами. Я пошел по тропке, вышел на набережную. Порт переливался огнями, до самых дальних причалов, вода блестела в ковшах, и весь он ворочался, кипел, посапывал, перекликался тифонами и сиренами, и отовсюду к нему спешили - толпами, врассыпную, из переулков, из автобусов.
На углу Милицейской я стал. Четверть десятого было на часах. Она уже там. Она минута в минуту приходит. Не то что я к отходу. Монеты у меня для автомата не было, но я зато способ знаю.
Подошел там к трубке мужчина.
- Нельзя, - говорит, - она в лаборатории. Мы по личному делу…
- Ах, какая жалость! А то к ней брат приехал…
- Из Волоколамска? Так и есть, нарвался на очкарика.
- Ну, нельзя - не зовите. Только передайте: тот самый звонил, ему сегодня в море, просил ее прийти на причал. - Я ему сказал, какое судно и как найти причал. - Запомните?
С кем-то он там пошептался и ответил:
- Хорошо, я постараюсь.
- Вы-то не старайтесь, пусть она постарается.
- Она… по-видимому, придет. Если сможет. Больше ничего?
- Нет, спасибо.
Так мы с нею и пообщались.
Мне еще нужно было в кадры - это рядом, на спуске: избенка в один этаж, стены внутри голубые, облупленные, карандашами исписанные вкось и наискось, увешанные плакатами: "Рыбак! Не выходи на выметку без ножа", "Не смотри растерянно на лоно вод. Действуй уверенно, используй эхолот!", "Перевыполним план годового улова тресковых на трам-тарарам процентов". Пять или шесть окошек выходят в коридор - в такое окошко лица не увидишь, только руку просовываешь с документами. И народ здесь толчется с утра до ночи, атакует эти окошки, - кажется, век не пробиться. Но это кажется. Я вломился в коридор и заорал с порога:
- Бичи! Пустите добровольца!
Расступились. Девица даже выглянула из окошка.
- Это ты доброволец?
- Ага. Выдай мне билетик на пароход. Срочно!
- Выбирай любой. Какой на тебя смотрит?
- Восемьсот пятнадцатый.
- Привет! Ушел уже.
- Не может быть, - говорю. - Отход на восемь назначен. А сейчас только полдесятого. Вон у тебя и роль еще на столе.
- Ой, ну надо же! - захлопотала. - Неужели я еще не отнесла!
Бичи мне дышали в затылок, смотрели, как она меня оформляет.
- Ты гляди! - Один говорит другому. - В Норвежское идут под селедку. Ну, юмористы!
- Надеются, значит, - отвечает другой.
- Ты шутишь! Какая же в январе селедка?
- Так это ж не я иду. Это ж они идут.
Девица мне выбросила направление и закрылась. Бичи повздыхали и ушли перекуривать. А я дальше - крутиться по карусели. И часа не прошло, как выкрутился - со всеми печатями.
На спуске народ уже валом валил по мосткам. Я вклинился и зашагал - как рыбешка в косяке. Снег скрипел под ногами, скрипели доски, и с нами облако плыло, от нашего дыхания; мы в нем шагали, как в тумане. У проходной разделились на три рукава, потекли мимо милицейских. Портовые шли налегке, ну, а меня с чемоданчиком остановили.
Спиртного при мне не было. Даже милиция выразила удивление:
- Небось, через проволоку передал?
- Святым духом, - говорю, - по воздуху.
- А много? - смеется милиция.
- Да штуки три.
- Это еще не много. Вот сейчас кочегара задержали - восемь поллитров в штанинах нес.
- Анекдот, - говорю. - Конфисковали?
- Ну, так если вываливаются - это ж не дело! Надо, чтоб не вываливалось.
- Правильно, - говорю.
- Счастливо в море!
Народ растекался по причалам, по цехам, по пакгаузам. Знакомые меня приветствовали - машинист с локомотива, доковые слесаря, девчата с коптильни, с рефрижераторов; я им улыбался, помахивал рукой и шел себе, не задерживался, пока не уперся в шестнадцатый причал. Здесь мой "Скакун" стоял - весь в инее, как обсахаренный. Грузчики-берегаши нaбивали трюма порожними бочками. Кран с берега подавал их в контейнере, контейнер зависал над люком и рассыпался, и бочки летели в трюм с грохотом.
У трапа чудак скучал с вахтенной повязкой - две синих полосы, между ними белая, поглядывая на берегашей и поплевывая в воду. Не нравилась ему такая работа. Я ему подал направление и матросскую книжку. Он приложил их к пачке, а сам нa мою курточку загляделся.
- Матросом идешь?
- Матросом.
- Хорошо. - Не знаю, что тут особенно "хорошо", но так уж всегда говорится. - А я третьим штурманом.
- Тоже хорошо.
- Медкомиссию прошел? В этом году не надо. А венеролога? Не намотал на винт? Ангел меня сохранил.
Ростом третий штурман был меня ниже, а вида ужасно задиристого. Где-то шрам себе заработал через всю щеку. Когда он смеялся, шрам у него белел, и лицо ощеривалось, вся улыбка из-за этого пропадала.
- Отойдем сегодня? - спрашиваю.
- В три часа, наверное. А может, и завтра. Капитана еще нет. А ты почему опаздываешь?
- Оформляли долго.
- Оформляли! Дисциплина должна быть. Курточку - не продашь?
- Нет.
- И не надо. Раз опоздал - будешь вахтенным. Повязку надень.
Он мне отдал свою повязку и сразу повеселел.
- В контору сбегаю. Лоции надо взять и аптеку.
- Так и скажу, если спросят.
- Ну, молоток! Последи за берегашами. Видишь - как бочки швыряют. Все клепки разойдутся. Ты покричи, чтоб кранец подкладывали.
- Покричу обязательно.
- Надо, знаешь, хоть покричать.
Мы друг друга поняли. Если кранец подкладывать, покрышку от грузовика, это нужно каждую бочку кидать отдельно. Так мы и через неделю не отойдем.
- А заскучаешь, - сказал третий, - на камбузе собачка сидит, Волна, поиграешь с ней. Сообразительный песик.
- Обязательно поиграю.
- А может, махнешь курточку?
- Нет.
Он сбежал по трапу и скрылся. А я пошел устраиваться. Кубрики на СРТ носовые, под палубой. В каютке дрифмейстер с боцманом живут; в двух кубриках, на четыре персоны и на восемь, вся палубная команда. Но туда, где четыре, мне и толкаться нечего, там "Рыбкин" поселяется, помощник дрифмейстера, бондарь и какой-нибудь матрос из "старичков", из ветеранов этого парохода. Ну, а я уж как-то на любом судне молодой, мне - туда, где восемь. Я скинулся по трапу, толкнулся в дверь, а на меня - дым коромыслом, и пар от горячего камелька, и веселый дух от стола, где трое сидело с дамами.
- Здорово, папуасы!
- Будь здоров, дикарь! С нами идешь? Присаживайся.
- Нельзя мне. На вахте.
- А что на вахте - Богу молятся?
Я поглядел - ни одного знакомого рыла. И койки пока все заняты. Одни шмотками завалены, а в других лежали по двое, обнявшись намертво, шептались; из-за занавесок выглядывало по четыре ноги: две в ботинках, две в туфельках. Так он и будет, этот шепот прощальный, - до самой Тюва-губы. Потому что порт - это еще не отход. Вот Тюва - это отход. Там мы возьмем вооружение: сети, троса, кухтыли, возьмем солярку и уголь для камбуза, проверим компас, в последний раз потопчем берег. Потом отойдем на середину залива, и к нам причалит пограничный катер. Всех нас соберут в салоне, лейтенант возьмет наши паспорта и выкликнет каждого по фамилии, а мы отзовемся по имени-отчеству. Знаем дело, не первый год за границу ездим. А солдаты тем временем обшарят все судно и выведут этих женщин на палубу - отвезти назад, в порт. Дело уже будет к ночи, в Тюве сколько можно прокантуемся, хотя там делов часа на четыре, не больше. Тут мы в последний раз этих женщин увидим под нашим бортом, под прожектором, будем орать им: "Ты там смотри, Верка, или Надька, или Тамарка, гулять будешь - узнаю, слухом земля полнится и море тоже, мигом аттестат закрою, и кранты нашей дорогой любви!" А они снизу: "Глупый ты, Сенька, или Васька, или Серега, говори да не заговаривайся, люди же слушают, когда же я от тебя гуляла, я себя тоже как-нибудь уважаю!" И катер нырнет в темноту, покачивая топовым, повезет наших наивернейших жен, невест и подружек, - я за них ручаюсь, с кем-нибудь из этих и я вот так же прощался.
Одним словом, койки мне сразу не нашлось, а это худо дело, я вам скажу, койка в море - это твое прибежище, в ней не только спишь, в ней читаешь книжки и пишешь письма, в ней штормуешься - это значит, лучше, когда она вдоль киля, а не поперек. Но такой уж я невезучий, это надолго. Ладно, я закинул чемоданчик в верхнюю, у двери, и пошел.
И только я показался в капе, уже меня какой-то верзила кличет, в безрукавке-выворотке, без шапки, в шлепанцах на босу ногу:
- Вахтенный! Флажок почему не поднял?
- Может, он поднят?
- Нет. Мне диспетчер звонит. Надо поднять.
Я влез на ростры, пробрался между шлюпками и поднял флажок - весь замасленный, линялый, в копоти, - разглядит там его диспетчер в бинокль или нет? Я закрепил фал и спустился. А тот меня ждал внизу, на морозе, приплясывал в своих шлепанцах. Ну, такому ничего не сделается - лицо младенческое, румянец по всей щеке, и в пухлых плечах дремучая, должно быть, силища.
- Новенький, аттестат будешь оформлять?
- Матери в Орел.
- А бичихи - нету?
- Нет.
- И алиментов не платишь? Что ж ты такой?
- Такой уж…
- Ну и я такой. - Протянул мне ручищу розовую, в крапинах. - Выбери время, зайди. Ножов моя фамилия. Жора. Второй штурман.
- Хорошо.
- Вот так. Свои будем. Стой вахту, не сачкуй. - Зашлепал к себе вприпрыжку.
Тут меня с берега позвали:
- Вахтенный!
Стоял на пирсе мужичонко, весь в бороде, поматывал концом шланга.
- Воду будем брать ай нет?
- Обязательно, отец.
- Ну и валяй, откупоривай танки-то. Какой я тебе отец? Я еще тебя перемоложе.
Хорошо же я выглядел после вчерашнего!
- Вода у тебя - питьевая?
Он для чего-то на шланг поглядел.
- Нет, вроде мытьевая.
Я вывинтил пробку, приладил шланг, махнул ему рукой. Тот своему напарнику махнул, такому же бородатому. А тот еще кому-то. Так и домахались до водокачки.
- Вахтенный!
Повар кричал с камбуза. Машина привезла продовольствие. Я к ней подвел лебедку, петлей обвязал коровью ногу и затянул.
- Вирайте!
Поплыла мороженая нога с причала на камбуз - торжественно, как знамя. Потом еще мешки перегружали - с картошкой, сухофруктами, вермишелью, черт его знает с чем. И только успел управиться - опять голос, с берега:
- Вахтенный!
Стоит - в шляпе, под ней уши мерзлые, дышит себе на руки.
- Кто воду берет?
- Что значит "кто"? Пароход берет.
- Кто персонально? Фамилия? Шаляй? Почему, матрос Шаляй, питьевую воду в мытьевые танки заливаете? Очистка денег стоит. Народных. Государственных. За границей, например, за это золотом берут. Валютой.
- Мы ж не за границей.
- Тем более. Значит, себя грабим. Кто это приказал?
- Кто шланг давал, сказал - мытьевая.
- Персонально кто? Не помните. Как же так получается? А черт ого знает, как это получается. Все руками махали.
- Что ж теперь, - говорю, - обратно ее качать? Тоже ведь деньги. Народные. Государственные. Опять же, чище помоемся. Тоже ведь проблема!
Озадачился в шляпе.
- Да мне-то, собственно… Только если все начнут питьевую… Непорядок! Вот как мы это определим.
Махнул рукой и пошел. Минуты не прошло, как снова:
- Вахтенный!
Это из рубки старпом - его на отходе вахта. Стоял в окне, как портрет в раме, косил мне на палубу. А там, возле трюма, стоял некто - в барашковой шапке, в пальто с шарфом, в теплых галошах, руки за спиной, наблюдал за берегашами - как они бочки швыряют. Так, думаю, сейчас насчет кранцев будет заливать.
- Ты вахтенный?
Смотрел на меня холодными глазами и морщился. Капитан, конечно, кто же еще. Они всегда посреди палубы останавливаются, а говорить - не спешат. Капитану в море еще много чего придется сказать, ну, а когда он в первый раз ступает на палубу, спешить не надо, а надо сказать такое, чтобы запомнили. Чтоб прониклись.
- Скользко на палубе, вахтенный. Люди упадут и ноги переломают.
Так сразу и переломают. А я думал: он насчет кранцев.
- Сейчас, - говорю, - посыплю.
- Так. А чем будешь посыпать? Солью?
- Нет, говорю, - это инструкцией запрещено. Песком надо.
- А песок у тебя есть?
- Нет. Но достану.
- Новенький, а знаешь. Ну, действуй.
Сказал он свое капитанское слово и пошел к себе в каюту, легонько этак пошатываясь. А я взял лопату, пошел к бочке с солью и стал ее сыпать. Новенький, а знаю. И он тоже знает. Это один гений в газете написал, что от соли настил гниет. И напечатали. Не спросили только - а чем ее, палубу в море поливает, не солью? Потому что - борец за экономию. Как будто, если я ее песком посыплю, это дешевле выйдет. Песок зимой дороже, чем соль. А летом и посыпать не надо.
Ну вот, я и с этим покончил, больше никто меня не звал, и сел я на комингс трюма перекурить. Кто-то выполз из кубрика, пошатался в капе, к трюму подошел и встал над люком. Я вскочил и отодвинул его на полшага.
- Отодвигаешь меня? Ты главный тут?
- Не главный, но вахтенный. Свалишься - мне отвечать.
Тут одна бочка выпала из контейнера, еще с высоты, и раскололась по всем клепкам. Не знаю, отчего, так же и другие падали. Наверное, обруч был с перекалиной.
Он усмехнулся лениво и вдруг сгреб меня за куртку, задышал мне в лицо: гнилью зубной, да с перегаром.
- А я за бочки отвечаю, понял? Потому что я бондарь.
- Пусти, - говорю, - порвешь.
Он хоть и косой был в дымину, но мертво держал, сильней был меня трезвого. И так смотрел из-под серых своих бровей, с такой медвежьей злобой - просто убить хотел.
Один из берегашей, который внизу был, укладывал бочки в трюме, сказал:
- Что вы, ребята, как не стыдно! Вы ж в море идете, должны быть как братовья.
- Ты помалкивай там, - сказал ему бондарь. Но все-таки oтпустил куртку. Зато поднес кулак к самому лицу. - Убивать таких братовьев.
И пошел обратно в кубрик. Берегаши работу оставили, смотрели ему вслед. Тот, в трюме, спросил:
- Слышь, вахтенный. Неужели же он из-за бочки? Ну, стоит она? Может, чего не поделили? Так лучше не ходить вместе.
- Чего нам делить? Первый раз его вижу.
- Вот дела!
Действительно, я подумал, дела. Ведь тут ничего не попишешь, если не понравились двое друг другу на пароходе. Не из-за бочки, конечно, а просто рылами не сошлись. В море и те, кто нравится, в конце концов надоедают. А тут мы рейс начинаем врагами и врагами, конечно, разойдемся. Даже не поймем, отчего. Может, и правда, не ходить с ним?
- Слышь, вахтенный, - сказал мне тот, из трюма, - ты на это плюнь. Ну, спьяна сказал человек.
- Да чепуха, - говорю, - есть о чем говорить!
- Ну, правильно. Слышь, пошарь там в камбузе - хлебца не найдется ли? Есть захотелось.
Ох, уж эти берегаши. Вечно у моряков чего-нибудь клянчат. Как будто прорва бездонная на траулере.
- Пошарю, - говорю.
- Будь ласков. Может, и мяску найдешь? Или там курку?
На камбузе у кандея пыхтела кастрюля на плите, и два помощника чистили картошку. Сам кандей собачку кормил из миски - рыженькая такая, пушистая, глазенки выпуклые, лобик с зачесиком. Она не ела, а чуть отведывала и ушками все прядала и поджимала лапку. Не верила, что все так хорошо.
- Рубай, Волна, веселей, - кандей ее уговаривал. - Скоро на вахту пойдешь.
Всех портовых собак зовут Волна. А если кобель, то - Прибой. В Тюве-губе она, конечно, сбежит. Не такие они дураки, портовые песики, с нами в море идти. У них программа четкая - за кем-нибудь увяжутся, чуют судового человека, и по нескольку дней живут на пароходе в тепле и сытости, только бы уши не оборвали от широты душевной. А в Тюве - сбегают на берег и на попутных возвращаются в порт. Я все понять не мог, как они различают, кто в море идет, кто в порт, - ведь к одному и тому же причалу подходят. А наверно, по запаху - с моря-то трезвые возвращаются. И настроение совсем не то.
Я спросил у кандея, нет ли чего для берегашей. Он поохал, но вынул из кастрюли кус мяса и завернул в газетку с буханкой черного.
- А сам не покушаешь?
Я со вчерашнего не ел, но как-то и не хотелось.
- Ну, компоту хоть порубай, - дал мне полкастрюли и черпак. - Докончи, все равно мне новый варить.
Сам он лишь папиросу за папиросой курил, худющий, страдальческое лицо в морщинах. Язву, наверное, нажил на камбузах.
Я ел нехотя и поглядывал на его помощников, как они картошку чистят. Каждый глазок они вырезали. Это у кандея и завтра не будет готово. Они, конечно, старались, но - медленно. А мы не работаем медленно. Мы, черт меня задери, все делаем быстро. Потому что удовольствия мало картошку чистить. Или бочки катать. Вот узлы вязать - это иное дело, это я люблю. Но тут ведь все удовольствие - что делаешь это быстро. А картошка - это, как говорил наш старпом из Волоколамска, "не работа для белого человека".
Один заметил, что я смотрю, смущенно мне улыбнулся, откинул со лба белесую прядь. Он славный был, но дитя еще пухлогубое.
- Что, - спрашиваю, - рука онемела?
- Да нет, чепуха.
Салаги они, я сразу понял. Моряк старый, конечно, сознался бы. Ничего нет зазорного.
Я кинул черпак в кастрюлю, взял у него нож и показал, как чистить. Чик с одного боку, чирик с другого - и в бак.
- Так же много отходов, - говорит.
- Ну, чисти, как знаешь.
Второй - смуглолицый, раскосый, как бурят, - посмеялся одними губами.