- Не забывайте, что нас киты интересуют меньше всего, - строго взглянул Бромсет на капитан-директора. - Нельзя, чтобы он о чем-то догадался.
- Да, да, - по лицу капитана катился пот. Он вытащил платок, покосился на открытый иллюминатор. Черт возьми, апрель, а какая жара! Ему хотелось расстегнуть китель, но он стеснялся это сделать в присутствии Бромсета. Тот продолжал:
- Я предусматривав что в качестве большевистского комиссара нам могут прислать моряка. Поэтому я кое-что наметил. Наш рейс и охоту, - тут Бромсет весело и громко рассмеялся и повторил: - нашу охоту мы поведем так. Дайте карту!
- Пожалуйста, - торопливо сказал капитан-директор и развернул перед гарпунером карту Дальнего Во стока.
Бромсет поднялся с кресла и, отыскав на ней Петропавловск, ткнул мундштуком трубки.
- В этой камчатской гавани стоим не больше, чем потребуется для пополнения воды и угля. Затем сразу же идем на север, - мундштук скользнул вдоль берега Камчатки и остановился: - База становится в Кроноцком заливе, мы же выходим на охоту, - он опять рассмеялся. - У вас, Микальсен, будет время побеседовать с господином комиссаром. Только берегитесь, чтобы он вас в большевика не превратил.
Микальсен ответил деланным смешком. Бромсет продолжал:
- Теперь о первых наших шагах у русских... Бромсет говорил ровно, голос его звучал спокойно.
Микальсен только задавал вопросы и соглашался. Возражать и спорить он не решался. Этот гарпунер Отто Грауль, то есть Юрт Бромсет будет на какое-то время фактическим командиром флотилии. Так было приказано, и его дело слушаться и выполнять.
Вы меня плохо слушаете, Микальсен, - строго заметил гарпунер.
Извиняюсь, господин Бромсет, - теперь капитан не пропускал ни одного слова своего странного гарпунера
Бромсет ушел из его каюты через два часа. Выйдя на палубу базы, он, покуривая, смотрел на порт, похожий на огромный муравейник. Но Бромсет ни к чему не приглядывался. Мысли его были далеко. В письме Дайльтона было сказано, что советским уполномоченным на флотилии будет капитан Северов. Сын русского китобоя. Не тот ли это Северов, который угнал шхуну "Диана" из бухты Круглых ворот? У гарпунера была хорошая память. Жаль, что ему тогда не удалось увидеть этого большевика, а еще жаль, что он ускользнул и угнал такую прекрасную шхуну, как "Диана". Тогда у Коннорса, - по губам гарпунера скользнула улыбка при воспоминании одного из своих прежних имен, - было намерение забрать "Диану" себе. Теперь же она у американца Дайльтона, как впрочем и все переходит к американцам после этой войны. Даже он, Отто Грауль, и то получил приказ сотрудничать с американцами и выполнять их задания. Впрочем наплевать на кого работать. Больше бы платили, и только. Бромсет выколотил трубку и спрятал ее в карман, а мысли все еще занимал Северов: "Ну, что же, господин большевик, посмотрим, кто из нас более ловок. Грауль еще никому не давал себя обставить, и операцию "Концессия" он проведет так же успешно, как и все предыдущие. Если же ему кто станет мешать, то уж он сумеет с тем разделаться". Грауль опять улыбнулся, представив себе лица Осипова и Норинова, когда он сообщит о том, что Северов жив и даже является уполномоченным Советского правительства на норвежской флотилии. "Как там, на Камчатке, сейчас чувствуют себя и Осипов и Норинов? Неважно, должно быть..."
Гарпунер неторопливо спустился с базы на пристань и направился в город, чтобы весело провести вечер перед серьезной работой.
На рассвете флотилия "Вега" выбрала якоря и, выйдя из порта Нагасаки, взяла курс на Камчатку.
Грауль стоял у борта. Уже надвигался вечер и горизонт затянула мгла. "Вега", рассекая волны, медленно и тяжело шла вперед. Разбитые волны шипели у бортов, цепляясь за них белыми обрывками пены. "Скоро мы будем у русского берега", - думал Грауль. Кроваво-красный диск висел в серо-голубоватом небе, перерезанный тонкой цепочкой неподвижных облаков. На фоне солнца они казались черными. Червонная дорожка легла через темное море, похожая на полоску крови. "К утру заштормит", _ машинально отметил Грауль и с огорчением подумал, что это может задержать флотилию в море, на какое-то время оттянет приход в Россию.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Океан дышал влажным холодноватым бризом. Он нес на Петропавловск запах морских просторов, растрепанными черными космами тянул к берегу горьковатым дым судов, которые стояли в гавани Кошка.
Ранняя весна давно слизала с крутых сопок последние следы зимы, и теперь они были в рыжих оспинах глины и зеленых пятнах молодой травы. Лес на Никольской и Сигнальной горах стоял угрюмой грязно-серой щетиной. Черные березы, так непохожие на своих веселых сестер с материка, медленно просыпались от зимней спячки.
По небу на запад неторопливо ползли тяжелые темные тучи. Где-то в центре камчатской земли их подстерегали Ганальские востряки. Напоровшись на них, тучи истекут проливным дождем. Иногда тучи расступались, открывая голубоватые бездны, и тогда на город, рассыпавшийся по склону сопки, падали солнечные столбы. Петропавловск на недолгие секунды оживлялся. Гавань прятала в глубину, на самое дно, серые краски, и вода становилась голубовато-нежной, искрилась бесчисленными ослепительными огоньками. Точно перемигиваясь с ними, поблескивали окна домиков, яркими языками пламени вспыхивали флаги на зданиях губкома и губисполкома.
Вот уже два года как разгромлены последние банды Меркуловых, и на всей камчатской земле окончательно установилась Советская власть.
"А многое ли изменилось?" - с горечью думал пожилой моряк в потертом коротком пальто и надвинутой на глаза потрепанной морской английской фуражке с облезлым козырьком. Воротник пальто был поднят. На шее зеленел шерстяной шарф, повязанный большим узлом.
Моряк стоял на обочине единственной городской улицы, взбегавшей на сопку булыжной лентой, и рассматривал порт. Небольшие, в припухлых веках серые глаза смотрели тоскливо. Взгляд рассеянно скользил по пароходам, над которыми развевались японские, канадские, аргентинские, английские флаги. Среди них терялись три-четыре советских. Вон у стенки стоит старенький миноносец, единственное военное судно, несущее охрану советского побережья от мыса Дежнева до Посьета, а вон два транспорта под красным флагом. Один из них, "Кишинев", уже вторую неделю стоит в гавани. Но, кажется, погрузочные работы на нем закончены, и завтра он уйдет во Владивосток.
Моряк не мог сдержать тяжелого вздоха. Потом достал короткую трубку из темно-вишневого дерева с окованной по краям чашечкой, сунул ее в зубы и похлопал по карманам пальто, отыскивая коробку с табаком. Тут он вспомнил, что табак кончился еще утром, и, не выпуская из зубов трубки, сердито сплюнул и пробормотал ругательство. Широкое загорелое лицо с глубокими морщинами стало еще мрачнее.
Больше недели слоняется на берегу боцман Максим Остапович Журба. В Петропавловск он пришел из Панамы на аргентинском судне. Когда капитан узнал, что Журба русский, то спросил с издевкой:
- К большевикам в гости идете? Их родственник? Журба промолчал.
- Хорошо, я беру вас палубным матросом. За еду, койку и дорогу отработаете во время перехода. Платы не будет.
И Максим Журба снова промолчал. Он был готов снести все, лишь бы снова оказаться на родной земле. После трагического рейса "Дианы" оставшиеся в живых моряки вначале держались вместе, но голод и нужда разбросали их в разные стороны. Журба стремился домой, но как только капитаны пароходов, идущих к берегам революционной России, узнавали, что он русский, его немедленно списывали на берег. Аргентинец не сделал этого только потому, что к выходу в рейс трое из палубной команды не явились на борт. Вот и стал Максим Журба рядовым матросом.
Обидно, когда идет пятый десяток, а тобой помыкают, но приходится терпеть. Рейс был не из легких, да и боцман, подлаживаясь под капитана, издевался над Журбой, ставил на самые грязные и унизительные работы. Посылая мыть гальюны, цедил с ехидным смешком:
- Хе-хе... Может, ты и там революцию сделаешь?
Журба по-прежнему молчал. Только темное лицо его багровело сильнее и зубы стискивались крепче.
И вот он в своей стране, а для него нет ни места, ни работы. Максим только что из порта. Там и без него десятки безработных моряков осаждают суда. Но спроса на рабочие руки нет.
Кое-кому из счастливцев удалось все же попасть на иностранные пароходы. Журба же дал себе клятву: никогда больше он не поднимется на палубу, над которой поднят чужой флаг. Он будет ходить только на русском судне! Сейчас их мало осталось: многие лежат на дне, а еще больше угнано за границу. Но Максим уверен, что придет время, когда судов под красным флагом в этой гавани будет больше, чем сейчас стоит под пестрыми иностранными. Журба дождется того дня, а пока можно и потерпеть.
Голод все сильнее напоминал о себе. Пустая холодная трубка с горьким привкусом никотина плохо помогала. "Эх, если бы табачок был хоть на одну затяжку!.." Журба еще раз окинул взглядом гавань, повернулся и зашагал по улице.
Дождевые тучи вновь нависли над головой, закрывая небо и солнце.
Низко, с резкими криками проносились чайки и грязными хлопьями садились на воду. На город, на вулканы Авачу, Козел и Корякскую сопку легли серые скучные сумерки. Журба шел медленно, твердо ставя стоптанные ботинки на булыжную мостовую. Глубоко уйдя в думы, он не обращал внимания на встречных моряков. Вот стайкой, жестикулируя и часто улыбаясь, прошли низкорослые японцы. За ними нетвердой походкой, обнявшись за плечи, пробрели английские матросы. Насвистывая что-то веселое и поблескивая большими черными глазами, пританцовывающей походкой двигался смуглый моряк в вязаной куртке и красном берете на вьющихся смоляных волосах.
В этом многолюдье Журба чувствовал себя очень одиноким. В местном профсоюзе моряков его заявление приняли и пообещали помочь, но это было сказано так неопределенно, что Журба понял: ждать близкой помощи не приходится. Слишком много безработных моряков" Попасть бы на коробку - он бы себя показал. Журба прошел хорошую морскую школу. Он может и матросом, и штурвальным, и боцманом ходить. Была бы работа, а уж он покажет, что значит Максим Журба - русский моряк.
Теплая струя воздуха с запахами жаркого и пива ударила в лицо Максиму. Перед ним было низкое деревянное здание, выкрашенное в зеленый цвет. Над дверью вывеска, полинявшая от времени и непогоды: "Ресторан "Вулкан".
Дверь с шумом распахнулась, и на тротуар вывалился верзила в разорванной на груди тельняшке. Обнаженные руки были синими от многочисленных татуировок. Человек волочил по земле тужурку, в другой руке была фуражка. Красное опухшее лицо с бессмысленным взглядом блеклых глаз исказилось гримасой. Пьяный прохрипел:
- Ай гоу ту шип[6]
Аи гоу ту шип (англ.) – я пошел на корабль...
Чуть не сбив Журбу с ног, пьяный поплелся к причалам. Максим догнал моряка, натянул ему на плечи тужурку и дружески хлопнул по спине.
- Ну, топай, камрад. Трошки перебрал!
Журба медленно вернулся к ресторану, пошарил в кармане пальто: на ладони оказалось несколько никелевых монеток и скомканная радужная бумажка.
- Не густо, Максим Остапович, - усмехнулся моряк и подкинул на ладони деньги. - Двадцать центов и пять иен.
Он помрачнел, сунул деньги в карман и быстро зашагал прочь. Он не может рисковать последними грошами. Без еды пока обойдется, а без табака - нет. Как бы сейчас кстати была затяжка. Рот его наполнился слюной...
Журба не сделал и двух шагов, как сзади послышался гортанный голос.
- Максима... капитана... маманди[7]
Маманди (кит.) -подожди (кит.). мало-мало... Жулба...
Моряк оглянулся. К нему с робкой улыбкой бежал китаец в широкой синей кацавейке с разрезами и в таких же ватных штанах, туго перехваченных у щиколотки. Бутсы на толстой подошве были ему явно велики. Из-под рваной меховой шапки на Журбу радостно смотрели горящие глаза. Медное скуластое лицо, освещенное улыбкой, показалось Максиму знакомым. "Кажется, встречались".
Китаец быстро-быстро заговорил:
- Сдластвуй, Максима. Твоя моя знай.
Журба вынул изо рта трубку, почесал мундштуком небритую щеку.
Знакомый, что ли?
Моя Ли Ти-сян... - улыбался китаец, часто кивая головой.
- Фу ты!.. Лешка! - в свою очередь обрадовался Журба, хотя смутно помнил китайца. - Не узнал я тебя. Выходит, и ты здесь?
- Моя здеся, - еще быстрее закивал китаец. - Твоя какой пароход ходи?
- На мели сижу, Лешка, - помрачнел Журба. - А ты?
- Моя работа нет, - и он горестно покачал головой.
Моряк понял, что китаец такой же одинокий, бездомный человек, как и он. Журбавспомнил, что с Ли Ти-сяном они плавали на шхуне. Китаец был коком. После кораблекрушения судьба развела их в разные стороны, и вот они вновь встретились.
Было видно, что Ли Ти-сян особенно рад встрече. Журба вспомнил, что китаец вкусно готовил.
- Добрые ты, Лешка, манты[8]
Манты - китайское блюдо, род пельменей варил.
Он не замечал, что Ли смотрит на него внимательными, умными глазами. Это был взгляд человека, много пережившего и повидавшего. Осунувшееся лицо Журбы, пересохшие губы, лихорадочный блеск глаз - все говорило Ли Ти-сяну о том, что его друг находится не в блестящем положении.
- Ходи мало-мало кушать, - снова заулыбался китаец и сделал приглашающий жест в сторону ресторана. - Моя шибко хочу кушать. Мало-мало сиди, говори...
Журба качнул головой.
- С деньгами, Лешка, туговато. Остатки на табачок да на ночлег берегу. Ли Ти-сян быстро, стараясь не обидеть моряка, проговорил:
Моя твоя угощай... Моя чена ю![9]
Ч е н а ю (кит.)- деньги есть
Нет, браток, не дело переходить на твои харчи. - Максим подумал: "Не хватало еще, чтоб я тебя объедал. У самого, наверное, грошей не больше моего".
Моя твоя шибко проси ходи, - прижав руки к груди и низко наклонившись, повторил китаец, и в его голосе зазвучали такие умоляющие нотки, что Журба смутился:
Ну, спасибо, друг!
Они вошли в маленький коридор с заплеванным полом. Гардероб не работал, и моряки прошли в полутемный зал с низким прогнувшимся потолком, который поддерживали деревянные колонны. Гул голосов, звон посуды, обрывки песен и ругань - все это мешалось в синеватом кухонном чаду.
Найдя в углу у окна, выходящего в сторону гавани, свободный столик, друзья сели. Журба сдвинул на затылок фуражку, открыв начинающие редеть и поблескивающие сединой каштановые волосы. Ли Ти-сян снял шапку. Его черные блестящие волосы были гладко зачесаны назад и на затылке переходили в косу с вплетенной красной ленточкой. Лицо с выдающимися скулами было гладким, без единой морщинки. Только по губам и глазам можно было догадаться, что китаец примерно ровесник Журбе: он, как и все коренные жители Азии, медленно старел лицом.
Чего твоя буду кушай? - Ли Ти-сян достал из-за ворота кацавейки грязный узелок. Развязав его, он склонился над небольшой стопкой медных и серебряных монет. "Все его богатство, - мелькнуло у Журбы. - Жалкие гроши, а готов отдать". Он осторожно отодвинул руку Ли Ти-сяна, закрыл монеты углом затасканного платка.
Убери свои чены.
Чего твоя? - с удивлением спросил Ли Ти-сян, не понимая движения Журбы. - Моя считай, сколько тебе надо сулен тю[10]
Сулен тю - русская водка (кит.). покупай.
Водки пить не будем, Лешка, - Журба почувствовал, как затуманились его глаза. - На нее. ты знаешь, я небольшой охотник.
Моряк пододвинул монеты Ли Ти-сяна, который все еще не понимал его.
Спрячь!
Моя твоя угощай! - воскликнул китаец, и его лицо стало сердитым.
Журба достал свои деньги.
- Вот сначала эти проживем, а потом твои. Компания у нас будет, согласен?
Ли Ти-сян посмотрел на мятую бумажку, улыбнулся.
Твоя одинаково моя?..
Правильно, - Журба кивнул и торопливо вскрыл пачку английского табака, который принес официант. Пер вые затяжки он делал, ни о чем не думая, ничего не слыша, весь отдаваясь наслаждению. Только когда трубка была выкурена и немного закружилась голова, Журба принялся за борщ. Оба моряка ели быстро, лишь изредка переговариваясь.
Из скупых слов Ли Ти-сяна Журба узнал, что китаец все это время плавал коком на грузовых и промысловых судах. Он даже побывал в Южной Америке на каком-то чилийском китобойном судне и все пытался поподробнее об этом рассказать: широко разводил руки в стороны, показывая, какого большого кита они промышляли. Но Журба рассеянно слушал Ли Ти-сяна.
Раскуривая вторую трубку, он думал о том, что даже табак здесь, на полуострове, иностранный, английский... Когда же все станет своим? Когда эти товары он, Журба, будет доставлять из Одессы, Херсона, Ростова, Петрограда?..
Сильный пароходный гудок прокатился над гаванью и ворвался в ресторан. Сразу оборвались разговоры, стук посуды, только пьяный матрос за соседним столиком бормотал какую-то песню. Все прислушались: второй, третий! К ним присоединилось еще несколько, и скоро тревожный хор низких гудков зазвучал над притихшим городом.
Тревога! - раздался чей-то испуганный голос. Люди вскочили с мест и, опрокидывая стулья, роняя посуду, ринулись к окнам. На плечи Журбы и Ли Ти-сяна, которые при первых гудках припали к своему окну, навалилось несколько человек. Слышалось чье-то тяжелое дыхание, каждый кричал свое.
Эскадра входит! Может, американцы?
Держись, братва, снова смена власти!
Не паникуй, больше никто к нам не сунется, - вмешался более трезвый голос. - Всем по морде надавали еще синяки не сошли!
- Граждане! Дредноут и миноносцы входят под флагом Лиги наций, - истошно завопил человечек в драной шинели. - Петропавловск будет международным открытым портом!
- Заткни свое хайло! - подступил к нему моряк в бушлате и бескозырке без ленточки. - Камчатка наша, советская!
В гавань входил большой грузовой пароход без каких-либо признаков вооружения. За ним в кильватер вытянулось пять маленьких судов, на каждом - силуэт небольшой короткоствольной пушки, затянутой брезентом.
Журба пытался разглядеть флаги, но не мог...
В памяти всплыли недавние годы борьбы с белогвардейцами и интервентами, когда с судов высаживались десанты, когда жерла орудий угрожающе смотрели на город, а власти менялись чаще, чем капризная морская погода.
Друзья вышли из ресторана и в общем людском потоке направились в порт. Здесь они узнали, что на Камчатку прибыла норвежская китобойная флотилия "Вега", которая будет вести промысел у Камчатского и Чукотского побережья по предоставленной Советским правительством концессии. Тут же прошел слух, что флотилии понадобятся рабочие и матросы. Упорно, с надеждой, переходящей в уверенность, эту весть повторяли все, кто оказался в таком же положении, как Журба и Ли Ти-сян.
Китобойная флотилия "Вега" входила в гостеприимно распахнутые ворота Авачинской губы. Капитан-директор Элесеус Микальсен не бывал на Камчатке и сейчас с любопытством осматривал новые для него берега, бухту, которая считается лучшей в мире стоянкой для судов.