* * *
Назавтра пешком прибежала госпожа Домерг, супруга Сент-Армана. И рассказала, что, по приказу Ростопчина, ее мужа и балетмейстера Ламираля забрали как "подозрительных". Она была совершенно убеждена, что несчастных вот-вот расстреляют.
– Я знаю Ростопчина! – воскликнула Жорж. – Я пойду и потребую отпустить моих товарищей.
Все-таки представление об актерском братстве, некогда привитое ей великим Тальма, в особых случаях брало верх над суетностью и корыстными интересами.
– Сиди дома! – возмутился Дюпор. – Надо спрятаться и не подавать признаков жизни. Нас тоже могут убить.
Это "тоже" исторгло из глаз госпожи Домерг новые потоки слез.
– Я не крыса, – топнула ногой Жоржина и, облачившись самым достойным образом, поспешила к дворцу Ростопчина.
Ее, конечно, не пустили. Обругали. Даже ударили. Но не схватили – баба есть баба. Однако по возбуждению толпы, теснившейся во дворе, прямо на клумбах, и поминутно приводившей "шампиньонов", актриса поняла: она ничего не добьется, "добрейший Федор Васильевич" сам, как в осаде.
Не отчаиваясь, Жоржина вместе с женами Домерга и Ламираля, подалась к дому купца Лазарева, куда свозили арестантов. Но тут дело обстояло еще хуже. Пьяные мужики кружили вокруг импровизированной тюрьмы, грозя разнести ее по бревнышку и добраться до предателей. У властей хватило духу изъять узников из здания, которое вот-вот могли поджечь или взять штурмом.
Четыре десятка мужчин: шляпники, портные, профессора университета, актеры, пирожники и лакеи – все иностранцы, не обязательно французы – были спешно посажены на барку, плюхавшую дном о волны Москвы-реки. Сквозь толпу кое-как продрались четыре женщины с детьми.
– И нас! И нас! – кричали они.
Их пытались оттеснить прикладами: барку охраняли десять солдат.
– Но ведь вы собрались их топить, – с большим присутствием духа сказала одна горбоносая итальянка, жена капельмейстера. Она давно обреталась в Москве и изъяснялась по-русски, хоть и не без греха.
– С чего вы взяли? – опешил унтер-офицер.
– С того, – отрезала храбрая женщина. – А чего еще от вас ждать? Я пожила с мужем тридцать лет. Желаю утонуть вместе. Что мне делать в городе, дышащем против меня яростью?
Служивый взял под козырек и пропустил капельмейстершу на барку. Его жест был принят за подтверждение самых худших ожиданий.
– Ну, кто еще? – спросил унтер.
Три приличного вида женщины с детьми на руках спустились в барку. Их кое-как разместили.
– В Ярославль пойдем, – деловито бросил командир, когда судно отвалило от берега. – Цените своих баб, шампиньоны. – Он обращался к толпе иностранцев, тупо взиравших на этого Харона-распорядителя. – Не за всяким и не всякая пожелает на дно прыгнуть. Тоже, вишь ты, люди.
После этого он примостился на корме и начал набивать трубку, хитро и даже как-то покровительственно поглядывая на живой груз. Народ, теснившийся на пристани, кричал ура, полагая, что злодеев затопят на середине реки.
Опустошенная, потерявшая от усталости даже способность бояться, Жоржина вернулась домой. На нее оборачивались, улюлюкали в спину, но пока не смели нападать.
* * *
Деревня Давыдки.
Утром часть авангарда Бенкендорфа отправилась в откомандировку чуть южнее Давыдок, где, по слухам, видели большой фуражирный отряд неприятеля. Шурка решил развеяться, поехать вместе со своими. Горсть драгун, остальное – казаки. "Литовцев", конечно, не брали. Пусть пока осмотрятся.
Полковник вышел на крыльцо, запахнул плащ. Еще лило, и люди неохотно выползали из щелей. Однако сегодня, против обыкновения, все уже сидели верхом и, что особенно странно, молчали. Командир был в дурном расположении духа. Не из-за вновь прибывших. Мало их тут перетолчется? И не из-за дерзостей Александрова. Окорачивал он и поручиков, и генералов. Но сколько можно оправдываться? Извиняться за себя? Доказывать?
Верховые избегали глядеть полковнику в лицо. Сумрачный Шурка взметнулся в седло. Ехал и кусал губы. За ним следовала сотня лейб-казаков. Полная тишина нарушалась только всхрапыванием лошадей и чваканьем копыт по грязи.
– Слышал, что говорят? – Серж попытался растормошить друга. – Будто в армии есть девица. Не то улан, не то драгун, не то гусар.
– Новость, – хмыкнул Бенкендорф. – Посмотри на нашу Василису.
– То девка, а то девица, – терпеливо разъяснил Волконский. – Дворянка, из хорошей семьи. Папаша генерал…
"Полковник".
– …всю жизнь в гарнизоне, в лагере, на бивуаке. Вообразила себя мальчиком…
– И что? – почему-то еще больше рассердился Бенкендорф. – Несешь всякую чушь!
– Никакая не чушь! Я вот подумал, вдруг этот поручик… Ну очень похож на бабу. Почему у него борода не растет? Я видел, он сегодня не брился.
Ротмистр все-таки вывел друга из равновесия. Шурка заржал и чуть не потерял стремя.
– Тебе с недогрёбу бабы уже в поручиках мерещатся! И что ты предлагаешь? Зажать улана в углу и проверить, что у него есть, а чего нет?
Волконский надулся.
– А вдруг она… он… Я имею в виду… Что за срам такой! Уланский офицер! – Тут его самого пробило на хохот. – Чего ты? Чего ругаешься? Смешно же!
– А ему нет.
– Кому?
– Поручику.
И зачем только эти уланы пришли?
– Ты что-то знаешь, – сообразил ротмистр. – Ставлю свою лошадь.
– Моя лучше, – Бенкендорф огладил рукой потную шею Жозефины, задержав пальцы на влажных складках у скулы. Кобылу пора было отправлять в табун. Но полковник медлил. Привязался, что ли?
– Скоро твой Потапыч примет роды и станет дедушкой, – продолжал издеваться Волконский. – Так ты знаешь что-нибудь?
Он продолжал бы ныть, но к ним подскакал полковник Чернозубов-младший. Ушедшая в поиск команда обнаружила фуражирный отряд. Французов было около сотни. Им не повезло. Мужики бросили деревню. Угнали скот. Увезли зерно. А потом нагрянули ночью с топорами и косами. Судя по всему, драки никакой не было. "Порезать да покласть". Полковник впервые видел, чтобы поселяне настолько озверели, что напали на сотню неприятелей, подожгли дома и снова откатились в лес. Избы уже догорали. На земле валялось несколько тел. Еще человек десять казаки выволокли из амбара, который тлел, но никак не занимался из-за дождя. Двери были приперты досками, и фуражиры просто задохнулись.
– По-моему, крестьян больше не надо защищать, – задумчиво бросил Серж. – Справляются без нас.
Командир повернулся к Чернозубову, только грозным взглядом удерживавшему казаков от законного намерения пошарить в домах.
– Пусть ваши люди едут в лес и позовут выборных от крестьян в лагерь. Я дам им ружья.
Волконский чуть не свалился с седла.
– Ты не боишься? Раньше они сами добывали трофейные. Что скажет командование? Фельдмаршал?
– Без нужды, – бросил полковник. – Лишь бы стреляли.
– А если в нас?
– Пустое.
Волконский сглотнул. Оба понимали, что решение вооружить мужиков из разрозненных лесных партий не может быть одобрено никаким начальством. Возропщут помещики. Пойдет наверх.
– Но ведь донесут. И государь…
Шурка резко повернулся к другу.
– Хочешь знать, что государь сказал об этом поручике?
Серж через силу кивнул.
– Что иногда лучше нарушить закон, чем, прикрываясь им, ничего не сделать для спасения людей, и тем выказать свое равнодушие.
Ротмистр поймал в ладонь сочившуюся с неба воду и размазал ее по лицу. Бенкендорф не мог и предположить, как далеко поведут друга размышления, которые он сам заронил ему в голову. Но сейчас Сержа занимал только один вопрос.
– Так государь знает о поручике?
Шурка промолчал.
– И как долго он служит?
Полковник пожал плечами.
– Я увидел его году в седьмом. Когда император беседовал с этим… с этой…
Вечно ему выпадало дежурить в самый неподходящий момент.
– Что же она говорит? Сбежала из дома? За женихом? Из романтических соображение? – Серж пребывал в восторге и зависти.
Шурке не хотелось рассказывать.
– Послушай, ему не сладко, – полковник положил руку на холку лошади Волконского. – Божится, что мужик в теле женщины…
У ротмистра глаза полезли на лоб.
– Вообрази, ты хочешь бегать и орать, а тебя сажают за пяльцы или заставляют бренчать на клавикордах, – продолжал Бенкендорф. – Потом против воли выдают замуж, муж лезет к тебе с ласками, имеет что положено. Ты беременеешь, рожаешь. И никто вокруг, ни одна душа не понимает, как это дико. Потому что ты смотришь в зеркало и видишь молодую женщину.
Князь, кажется, начал постигать, почему друг не разделяет его восторгов.
– Ты накладываешь на себя руки. Но срывается. Какие-то там бабки, мамки, няньки… словом, тебе помешали. Тебя ведут к священнику, увещевают, указывают на ребенка. А он для тебя – знак позора и унижения.
– Стой, стой, стой… – взмолился впечатлительный ротмистр. – Хватит. Как-то ведь она сбежала.
Бенкендорф поморщился. Для него вся эта история выглядела странной, заставившей когда-то сомневаться в основах мироздания.
– Пошла купаться, бросила платье и шляпку, вроде как утопла. На другой стороне реки в кустах было припасено мужское. Явилась так к родственникам. Ее никто не узнал. Отважилась податься на сборный пункт. Недоросль такой-то для прохождения службы прибыл.
– Да как она освидетельствование прошла? Какие бумаги предъявила?
– Ворованные.
До Сержа постепенно дошел ужас чужого положения.
– Под Эйлау увидела горы трупов, испугалась, что родные не смогут за нее даже молиться, считая самоубийцей. Написала домой. Тут папаша и дошел до государя, мол, ищите дочку. Ее… его и нашли.
Серж уже сочувствовал не родителям-изуверам. Ну, могли бы по крайности не выдавать замуж. Зачем же вот так, под насилие?
– И как Его Величество все это принял?
– С удивлением. – Шурка помнил лицо Ангела, когда к нему привели ничего не подозревавшего гусарского корнета с шустрыми глазами и вздернутым носом. – Полагаешь, в тот момент государю было до экзальтированных девиц, решивших погибнуть за Отечество? Коалиция рушилась. Бонапарт звал в Тильзит…
– Она плакала?
Не так, как ожидалось. Хотя слезами можно было мыть полы. Но то были не легкие девичьи слезы. А рыдания с привкусом щелочи, способной проедать балки.
Стоя на коленях, корнет рассказал все. И дежурный флигель-адъютант, вынужденный топтаться у двери на почтительном расстоянии, видел, как менялось лицо Ангела, слушавшего о чужом, непоправимом горе.
– А ты предлагаешь лапать этого несчастного по углам.
Серж смутился.
* * *
Москва.
Дни повального бегства русских горстка актеров пересидела, как и предлагал Дюпор, в погребе. Они запаслись водой. Еда хранилась тут же. Теплые покрывала, подушки, ковры и шкуры, натащенные со всего дома, спасали от земляной сырости. Единственное, что мучило, – неизвестность.
Наконец грохот по Тверской возвестил о вступлении в город победителей. Брусчатка тряслась от дружного шага полков, ударов копыт, тележных и орудийных колес. В подвале, где несколько дней боялись зажигать свечи, жиденький огонек единственной лампы сотрясался вместе со стенами.
Наверху послышались шаги. Говор. Стук опрокидываемой мебели.
Ловкая, как белка, Фюзиль залезла по стремянке под самый потолок и прислушалась.
– Французы! – закричала она в восторге. – Говорят по-французски!
Их услышали. Стали стучать в пол прикладами. Пришлось выходить. Жоржина не ждала ничего доброго. Сильные страсти хороши на сцене. В жизни же она рада была бы оставаться мещанкой Маргерит Жозефин Веймер.
– Кто вы такие?
Дюпор представил товарищей.
В доме орудовали пехотинцы во главе с генералом Жаном Шартреном. Мужик и грубиян! Он был вовсе не рад узнать, что первый же "дворец", куда вломились на постой его ребята, населен соотечественниками. Значит, брать ничего нельзя?
– Мы размещаемся здесь, – заявил вояка.
– Но это мой дом, – попытался возражать Дюпор. – И дом мадемуазель Жорж, первой актрисы Его Величества.
Генерал скроил кислую мину.
– Послушайте, мадам, – Ему явно не хотелось да и скучно было говорить. – Убирайтесь, пока я не приказал вас арестовать и допросить хорошенько.
– Но почему вы обращаетесь с нами как с врагами? – вмешалась потрясенная Фюзиль. – Мы французы.
– Да, – процедил сквозь зубы генерал. – Русские французы. Как знать, нет ли среди вас шпионов?
Жоржина расхохоталась. Все сначала! Хорошо, что они не стали распаковывать узлы.
– Послушаемся этих варваров, – вполголоса сказала она Дюпору. – Уйдем, пока целы. Похоже, с нами не будут церемониться.
Фюзиль что-то пыталась сказать, но Жоржина выволокла ее за шиворот.
– Ваша восторженность, дорогая, неуместна, – шипела она. – Не сейчас.
На лестнице беглецов догнал лейтенант, во время разговора с Шартраном топтавшийся у двери. Он облобызал руки Жорж и вызвался проводить до дворца князя Гагарина на Басманной, где нашли прибежище другие актеры французского театра. Оказывается, чета Дюпор были не первыми, кого соотечественники выбросили из дома – Аврора Бюрсе уже строчила новую пьесу, сидя на тюках в огромном, полупустом зале, и время от времени отвлекалась, чтобы утешить несчастную балетмейстершу. О судьбе тех, кого забрали на барку Харона, они ничего не знали.
– Весь город точно вымер, – твердил лейтенант. – На улицах опасно. Бог знает, что может произойти. Русские где-то прячутся.
– Они ушли, – устало отозвалась Жоржина, опираясь на руку нового поклонника. – Бежали на наших глазах.
– Сто пятьдесят тысяч? – усомнился провожатый. – Это невозможно. Я был в Яффе, в Александрии. Так не поступали даже дикари!
По обе стороны от них стояли особняки, утопавшие в летней зелени садов. Окна многих были открыты. Сквозь них виделись обои и мебель. Ветер колыхал легкие шелковые занавески. Во дворах кое-где сушилось белье. Ветки деревьев гнулись под яблоками и грушами.
– Ни души. Точно их всех унес злой волшебник, – лейтенант отчего-то понизил голос. – Тысяча и одна ночь.
На Басманной царила та же картина. Жорж решительно прошествовала за ограду особняка и, встав под открытым окном, громко закричала:
– Аврора! Аврора Бюрсе! Если вы здесь, отзовитесь!
Через известное время в окне второго этажа замелькали знакомые лица, и, признав товарищей, актеры французской труппы с крайней опаской открыли дверь. Все дрожали. Делились рассказами. Негодовали на солдафонов.
Казалось, что главная опасность – мародеры. Никто и не думал о пожаре. Но он поднялся и принял размеры океанского прилива буквально на глазах. Огненный смерч бился о стены дворца Гагарина. Стоя у окна, Жоржина видела, как ветром переносит пламя с одной стороны улицы на другую, превращая ее в огненную галерею со сводами. К счастью, сам особняк был отделен от ужасов внешнего мира подушкой сада, а у самых подступов к улице еще и старыми боярскими палатами с крепкими кирпичными стенами. Раньше русские умели отпереться от всего света! Их дома-сундуки позволяли пересидеть мор, глад и семь казней египетских.
Только к двадцатому сентября пожар утих, видимо, сожрав все, что горело.
* * *
Голодных, не пивших уже вторые сутки актеров нашел на Басманной префект императорского двора метр Боссе. Он преисполнился жалости и даже обещал выпросить для них гонорар, если они возьмутся сыграть для армии что-нибудь веселое.
– Сударь, но в чем же нам играть? – воскликнула Аврора. – Наши костюмы да и сам театр пожрал огонь. Как вы себе это представляете?
Боссе на минуту задумался. Даже закрыл глаза.
– И вы представьте, мое дорогое дитя. – Он ко всем так обращался. – Представьте состояние людей. Сначала они вступают в город. Заметьте, после невероятно долгого марша. Боже мой, что за дороги! После тяжелейшего сражения. Надеясь, на отдых. И что же? Пустота! – Префект театрально развел руками, точно сам стоял на сцене и его неумелая игра должна была восхитить артистов. – Им говорят: потерпите. Все русские не могли уйти. Мы найдем этих бестий, и они будут служить вам. Ничуть. Горстка ворья, попрятавшегося по подвалам.
Жоржина поморщилась: они тоже сидели в подвале и могли быть отнесены к этой публике.
– Но по крайней мере город был цел. Заходи в любой дом, пей и ешь вволю. – Боссе горестно вздохнул. – До пожара. Что за дикость!
Прима посчитала, что ей пора вмешаться.
– Мы будем играть. Передайте императору, мы все счастливы, что в дни битв и волнений он вспоминает о нас. Но вы должны найти подмостки и костюмы.
Аврора одарила соперницу тяжелым взглядом: вечно та лезет вперед!
– Его Величество указал: никаких трагедий. Только легкие, веселые пьесы. Солдаты должны расслабиться. Почувствовать приятность жизни. Осознать: тяготы в прошлом. Скоро домой.
– Разве император уже подписал мир? – Жоржина была уязвлена этим "никаких трагедий" и быстрым победным взглядом Авроры.
Боссе помрачнел.
– Еще нет, мое дорогое дитя. Царь – тугодум, как все русские. Но мы стоим в его столице. Должен же он понимать… Ах, черт!
Добрейший префект расстроился. Тем не менее он обещал раздобыть костюмы. И уже вечером сообщил об обретении актерами новой сцены – домашнего театра Позднякова на Большой Никитской улице. Жоржина несколько раз бывала там в качестве гостьи. Богатый барин, хлебосол, истинный москвич, он бежал, прихватив с собой соседей и раненых, но оставив дом на разграбление. Что и было проделано.
– Зал уберут, – заверял Боссе. – Что до костюмов, то в Кремле, в церкви Ивана, под колокольней свалено множество царских и боярских одежд. Выбирайте все, что вам пригодится.
– Что же играть? – разводила руками Аврора. – Мы пока не выбрали.
– Его Величество позаботился за вас, мое дорогое дитя, – торопливо возразил префект. – Комедии мсье Андрё "Оглушенный, или Живой труп" и "От недоверия и злобы". Поторопитесь. Первое представление двадцать пятого.
– Двадцать пятого? – хором выдохнули дамы. – Но мы не успеем. И где найти текст? Нельзя ли другие…
– Нельзя, – префект явил неуступчивость. – Первая намекает на русского царя и его армию. Это он оглушен и сделан живым трупом. Вторая – на причину войны. От недоверия и злобы. Ведь наш государь именовал этого изменника "братом".