– А я? Я должен танцевать! – взмолился Дюпор.
– Прыгайте в дивертисментах, – окоротил его Боссе. Он уже начал понимать, что от артистов выйдет масса неразберихи.
* * *
На другой день труппа погорелого театра посетила склады в Кремле. Хаос царил полный. Даже среди соборов валялись груды вытащенных из палат вещей и брошенных так за незнанием, что с ними делать. В высокие отворенные двери то вводили, то выводили лошадей. Там были стойла.
Под Иваном Великим в подвалах находились склады, где с одеждой соседствовали припасы, кое-как спасенные от огня. Бархатные платья оказались извлечены на свет вместе с мотками галунов для офицерских мундиров. Предстояло ушить первые, расцветив их за счет последних.
– Жаль, нет белья, – вздохнула крошка Фюзиль. – Мое погибло в огне.
– Молитесь, милочка, что его на вас не порвали солдаты, – сказала Ламираль. – Многим из нас пришлось отбиваться.
Дамы забрали все в особняк Гагарина и там трудились ночь напролет, перекраивая, перешивая и поминутно бегая друг к другу показаться, прилично ли сидит. Оставшиеся дни репетировали у Позднякова под стук молотков и грубые голоса солдат. Те вешали занавес, драпировали ложи, чинили паркет.
За день до спектакля Фюзиль с вытаращенными глазами влетела в гримерку Жоржины.
– Поджигатели! Они нашли поджигателей! Судили их и расстреливают!
Новость никого не тронула. В городе учредили администрацию, она делала свое дело: хватала шатающихся по пожарищу русских и использовала для общественных работ. Тех, кто сопротивлялся, объявляли виновными в поджоге и казнили без особых затей. Почему нет? Должен же быть хоть какой-то порядок.
Жоржина получила роль жены Оглушенного. Ее приятельница танцевала в перерывах между действиями: они с Дюпором готовили сюрприз и репетировали, не переставая.
Наконец, 25-го, в восьмом часу вечера занавес перед глазами примы поехал в сторону. Этот миг на каждом спектакле заставлял ее голову кружиться. В первую секунду она зажмурилась. И вот тут почувствовала на себе знакомый взгляд. Не слитый из сотен взглядов публики. А единственный. Родной до мурашек.
Она готова была поклясться: вон в том углу, под нижним ярусом, где теснились гусары в голубых ментиках, из золоченой темной глубины, еще секунду назад, то самое лицо…
Глава 5. Наезд
Январь 1817 года. Старые Водолаги.
Холодное небо уже начало светлеть, когда санный поезд тронулся в сторону усадьбы. Ехали разморенные, согревшиеся в теплых тулупах. Щекотали носы дорогими мехами, дышали на пальцы и тут же прятали их в рукавицы. Словом, вылезать не хотели, да и на окончание дороги у самых ступеней барского дома посмотрели бы с досадой. Дремлешь себе и дремлешь, хоть сто верст.
Может быть, поэтому никто не обратил внимания – слишком уж тихо было во дворе. Казалось, даже дым из печей стелется по скатам крыш осторожно, как бы с разрешения. Но стоило барыне сойти в снег – тяжело, с хрустом и покряхтыванием, – как осколки мира словно взорвались. Отовсюду послушался шум, стук, из окон первого этажа, предварительно выбитых прикладами, высунулись ружья – старые довоенные штуцера и новенькие охотничьи тешенки.
Не успели гости опомниться, как выскочившие из засад за сугробами и полуоткрытыми дверями разбойники взяли их в кольцо, начали теснить подальше от санок и притиснули к стене дома.
Чей-то зычный голос гаркнул:
– Стойте, где стоите!
Вперед на соловой кобыле выехал барин в огненно-рыжей лисьей шапке с хвостом, свисавшим вдоль щетинистой щеки. Его красную с мороза рожу украшал косой шрам через лоб и переносицу. А усы длинной дугой висели до груди, отчего вид у разбойника был лихой, но грустный.
– Ольховский! – прошелестело над толпой. – Савва!
Кто-то дернулся к крыльцу, но пуля срезала снег у ног опрометчивого беглеца.
– Советую вести себя смирно. – Хозяин Шаровки подбоченился. – Я никому зла не желаю. Отдайте мне…
Но прежде чем он договорил, вперед решительно вышагнула Дунина.
– Ты чё творишь, окаянный? – возопила старая фрейлина. – Ты к кому в дом с ружьем прикатил? Кого стращаешь?
Гости затаили дыхание. Все время страстного монолога Савва держал Марию Дмитриевну на мушке и, не скрываясь, усмехался: мели, Емеля…
– Ты Бога не боишься! – не унималась генеральша. – Сегодня праздник! Твоя жена пешком в Лавру пошла! Твои грехи замаливать! А ты?
Савва сплюнул.
– Вот о жене-то и поговорим. Выдайте мне головой Николая Шидловского. С тем уеду.
– Ни за что! – срывающимся голосом крикнула Катерина. – Вы на нас в прошлый раз наехали. Не мы!
Господин Ольховский смерил ее долгим оценивающим взглядом. Хороша девка! Но сейчас не до игр.
– А кто колокол сковал?! Кто на меня лихоманку навел?! Вы проклятые!
– Побойся Бога, Савва! – из-за спин гостей выбрался изюмский предводитель. – Чи мы колдуны? Лихие люди? Тебя лихорадка била за злые дела. Чему и жена твоя – свидетель.
– Ах, за дела? – Ольховский от досады так саданул кобылу пятками в бока, что та дала свечку. Но хозяин привычной рукой осадил ее и заставил слушаться. – Моя баба ополоумела, пешком в Киев ушла, до себя не допускает! Зовет душегубцем!
– Душегубец ты и есть, – храбро подтвердил Николай Романович. – Что на Крещение учудил? Наезд! Да слыханное ли дело? В другой раз тебя Бог не помилует!
– Обойдусь! – Ольховский покраснел пуще прежнего. – Вот как всех здесь перестреляю…
Гости зашумели. Никто не взял в Водолаги оружия. В доме Дуниной имелось много трофейных турецких игрушек. Но добраться до них можно было только через трупы холопов Ольховского. А те держали толпу под прицелом.
– Порешу тебя, окаянного! – бросил Савва предводителю. – И от лихорадки следа не останется. Ты порчу навел!
– Лжешь, – Николай Романович говорил спокойно, но руки у него тряслись. – Я по слезной мольбе твой супруги колокол снял. Люди тебя простили…
– Холопы! – взвыл Ольховский. – Вы стыда моего не побоялись! Опозорили! Тебя, Николай, на колокольне вздерну.
Бенкендорф давно озирался вокруг, чтобы оценить численность нападавших. Выходило человек около пятидесяти. Если бы сюда хоть роту… Он видел, как дергается Меллер, и это ему не нравилось. Капитан был гвардейский, регулярный, в поиски не хожалый, казаками не пуганный, не ученый. Он весь горел негодованием, был готов ринуться на защиту будущего тестя. Тем более что тесть – загляденье!
– Передай, чтоб не рыпался, – прошептал Александр Христофорович Бюхне, стоявшему рядом. Но тот едва повернулся к Меллеру, ощутил на себе недобрый взгляд одного из разбойников Ольховского, который демонстративно повел ружьем.
– Оставь гостей, – обреченно бросил изюмский предводитель. – Поехали.
– Родимый! – из толпы вырвалась бедная Мария Ивановна в расстегнутой шубе. Не обращая внимания на грозно черневшие стволы, она одним прыжком преодолела расстояние, отделявшее ее от мужа, и повисла на нем. – Не ходи с ним, лиходеем! Не тешь сатану!
– Будет, будет! – смутился Николай Романович.
Но баба не унялась и повалилась к его ногам, обняв расшитые красной нитью валенки.
– Что же вы, господа, стоите? – вопила она благим матом. – Чай, все генералы да полковники! На ваших глазах моего мужа убивать хотят!
"Уймись, дура! Дай им уехать!" Бенкендорф уже рассчитывал, сколько человек сможет взять с собой из почтенных гостей и за сколько времени нагонит наезжий отряд по зимней дороге? Что будет делать – этим вопросом он пока не задавался. Да и лишнее оно сейчас голову ломать.
Тем временем Катерина пала на грудь Меллера и взмолилась:
– Сделайте же что-нибудь! Папеньку порешат!
Шурка очень рассчитывал на помощь капитана потом. Вместо этого, барон рванулся вперед, подсек первого же, стоявшего в оцеплении холопа и отобрал у него ружье. Идея была хорошая – одним выстрелом свалить злодея Ольховского. Без него подневольные люди разбегутся.
Но жертва оказалась напрасной. Трое других холопов разом навалились на барина и, забрав, "фузею", пригнули к земле.
– Ты кто таков? – удивился Савва.
– Оставьте мне хоть жениха! – опять очень не к месту завопила Катерина.
– Вяжите его, ребята, – распорядился Ольховский. – С нами поедет.
– Зачем? – встревожился Николай Романович, как будто равнодушный к собственной жизни, но очень разволновавшийся по поводу дочкиного счастья.
Тем временем Меллера уже покрутили по рукам и ногам и перекинули через седло мохноногой лошадки. Отчего он стал похож на крымскую полонянку.
– Жених? – раздумчиво повторил Савва и радостно хмыкнул. – Был ваш, стал наш.
У него тоже имелась "цурка", чье семейное благополучие никак не могло составиться, поскольку никто из соседей у Ольховского не бывал, опасаясь буйного нрава хозяина Шаровки.
– Трогай, ребята, – скомандовал лихой помещик, когда господина Шидловского тоже связали и посадили на одну из заводных лошадей.
Взбив клубы снежной пыли, наезжие скрылись из глаз.
Несколько мгновений стояла тишина, потом все заговорили разом. Их куриный клекот прервала Мария Дмитриевна.
– Что, гости дорогие? – вопросила она. – На конь?
* * *
Ее словам не только не удивились, но и восприняли как должное. Мужчины кинулись в дом разбирать ружья. Кликали своих слуг. А когда спустились с крыльца, нашли человек до тридцати вооруженных дворовых, которые выводили из конюшен уже оседланных лошадей. К ним присоединились псари – с десяток, тоже верхом и с собаками на створах. Все были вооружены, кто трофейным турецким пистолетом, кто штуцером. На всех лицах читалась деловитая готовность. Даже радость.
– Что это? – спросил Шурка у Катерины, впавшей в некое решительное оцепенение.
– Наезд. Я с вами.
Тут обнаружилось, что и некоторые дамы готовы принять участие в облаве на Ольховского. Бенкендорф уже привык, что в здешних местах писаные законы заменяет обычай. Не будь его – мир рассыплется, брат пойдет на брата, и ни один человек не будет знать: сверху он или снизу.
Генералу подвели коня. Рядом молодцом гарцевал унтер Потапыч. Подъехал Бюхна, вооруженный лучше других: турецкой саблей и двумя абордажными пистолетами английского производства.
Встал вопрос о командовании. Старшим по званию был братец Волконского.
– Вы летучими отрядами не руководили, – отрезал Бенкендорф. – Так не лезьте под руку. Серж, держись рядом.
Репнин-Волконский было возмутился. Но его никто не послушал.
Шурка подъехал к Катерине.
– Если придется выбирать, кого спасать первым?
Девица засмущалась. Было видно, кто ей милее белого света. Но она справилась с собой.
– Батюшку.
Бенкендорф кивнул. Молодец. Меллер боевой офицер, как-нибудь справится.
Он бы хотел оставить мадемуазель Шидловскудю дома, возле матери. Но тут заметил Елизавету Андреевну, державшую коня в поводу.
– Вы с ума сошли!
Она полоснула его чужим, холодным взглядом:
– Я дочь казачьего полковника. Что непонятно?
Оказалось, в наезде бабы очень к месту. Они держали заводных лошадей, оставляя мужчинам свободные руки.
Погоня тронулась через четверть часа после людей Ольховского. Впервые в жизни Шурка видел боевых холопов. У него воевали крестьяне, даже дворовые. Обычные люди, без навыков, с вилами и топорами. Но на Слободщине еще можно было встретить челядь, по велению барина превратившую военное ремесло в дело жизни. То были мастера! Они с презрением поглядывали на остальных и души не чаяли в предводителе.
Именно с такими головорезами Ольховский нападал на соседей. Остальные, не будь дураки, держали свою охрану, с ней путешествовали и с нею же сейчас пустились в погоню.
Странное то было зрелище. Два вооруженных весьма экзотическим оружием отряда, мчались один за другим по снежной дороге, и на каждом повороте ко второму присоединялись все новые и новые группы всадников. Ибо все соседи посчитали долгом отправить в свои имения гонцов за подкреплением. К тому моменту, как вдалеке замаячили белые башни Шаровки, Бенкендорф понял, что под его рукой находится не менее двух сотен верховых – сброда в самом прямом смысле слова. Командовать им не имелось никакой возможности. Холопы слушали своих господ, а те никого, воодушевленные только местью за обиды.
Значит, думать предстояло ему. А ни одна мысль на скаку в голову не лезла. Штурмовать дом Ольховского в лоб – положить половину людей. Без особой надежды на успех, поскольку во дворце, флигелях и службах явно засела челядь с ружьями. Применить хитрость – он не знал места. Но самое удивительное, остальные помещики вовсе не беспокоились подобными мыслями.
– Ни Меллера, ни предводителя уже не спасти, – громко рассуждал кто-то сзади. – Надо зажечь деревню и разгромить винокуренный завод.
Вот что их прельщало! Грабеж!
Александр Христофорович резко осадил коня.
– Господа! – его голос срывался от ветра, но был хорошо слышен. – Я не позволю вам ответить наездом на наезд. Сию минуту вы обижены и под защитой закона. Начнете сами жечь и убивать – станете уголовными преступниками.
В ответ зашумели. Их право! Их власть!
– Я не шучу. Сейчас вы можете отказать мне в повиновении. Но верьте: я приведу солдат. Пусть на это потребуется несколько дней. И каждого, кто решит грабить, найду и арестую.
– Зачем же мы приехали? – послышались голоса.
– За Шидловским и Меллером.
Такой оборот дела мало кого устраивал, и отряды начали отставать. Генерал глазом не успел моргнуть, как на дороге осталось человек пятьдесят. Очень мило!
– Надо взять языка, – Серж как всегда вертелся под рукой. – Из деревни Ольховского. Может, проведет нас к дому.
– Да, и покажет подземный ход, – съязвил Репнин-Волконский, чрезвычайно довольный фактом рассеивания большого отряда.
Но до тайных лазов дело не дошло.
Зимняя дорога не ухабиста. Лошади шибко выбивали дробь по наезженному санями снегу, временами даже переходя с рыси в галоп, но назвать его тряским язык не поворачивался. Генерал не смыкал глаз сутки, а спать в седле – первое, чему учится кавалерист в походе.
Александр Христофорович на секунду смежил веки. Дорога, сугробы, отряд оставались теми же. Странным было только быстрое скольжение впереди, по бровке шляха, невысокой фигуры. Девочка-подросток. Тонкая, стрункая, как здесь говорят. Одета странно: маленькая круглая шапочка с коваными образками, на плечах плащ, острым треугольным концом спадавший на грудь, сапожки без следков, точно перчатки на ноги. В Киеве, в Софии, куда Бенкендорф скатался от скуки гарнизонной жизни, на стенах красовались такие девушки.
Видение прошло мимо, даже не зацепив. В голове звякнуло, как ложкой по тарелке: "Чего хочешь?" – "Жениться". – "Ты женат".
В следующую минуту он очнулся, потому что носом уперся в конскую шею. Его отряд стоял. Люди с удивлением и робостью смотрели вперед. Они почти догнали ораву Ольховского. Но та тоже застыла на месте. А от нее к преследующим поспешали двое пеших. Один, высокий, поддерживал другого, более плотного и коротконогого. Через минуту стало ясно, что это Меллер волочит на себе изюмского предводителя.
Александр Христофорович махнул рукой, мол, вперед, подберем их. Но лошади не слушались. Прядали ушами, не шли. Наконец Меллер с вытаращенными глазами очутился подле кобылы Бенкендорфа, схватился рукой за луку седла, а Шидловский осел на снег, цапая ртом воздух.
– Видели? Видели? – воскликнул барон, едва переведя дух. – Девчонку?
По словам капитана, Савва – злодей и находник – буквально наскочил на дороге на блаженную.
– Странница, что ли? – рассуждал жених. – Шла себе по бровке, никого не трогала. А этот нехристь так и вертанул на нее коня. Прям грудью попер. Не ходи, кричит, где Ольховские ездят. А она повела рукой лошади по морде, и та ни тпру ни ну. У остальных тоже. Меня аж в снег сронили. А странница…
– Святая, – справившись с дыханием, просипел Шидловский. Его не с первого раза услышали.
– Она и говорит: "Савва, что творишь? – захлебываясь, продолжал капитан. – Дел других нет?" Он на нее вылупился и стал белый. Может, его удар хватил? Глазами ворочает, рот разевает, язык видно – а ни слова. Девочка…
– Святая! – взвыл Николай Романович, разозлившись, что на него не обращают внимания. – Иулиания. Ольшанского рода, своя.
– Вот я и смотрю, чего она с ним по-свойски! – Меллер поднял будущего тестя с дороги и стал искать глазами заводную лошадь. – Вы, говорит, все забыли. Из Литвы сбежали, Ольшанскими больше не зоветесь. Думаете проклятья избыть? Не выйдет. Ты, Савва, всю округу тиранишь. Повинись. Прими крест. За тебя жена сильно Бога молит. А то бы я не пришла…
Из-за спин сгрудившихся гостей выехала Елизавета Андреевна, держа двух оседланных лошадей. Капитан помог Николаю Романовичу взгромоздиться верхом и сам не без труда взметнулся на конь.
– Я так понимаю, нас преследовать не будут? – вымолвил Бенкендорф, для которого случившееся оставалось загадкой.
– Глянь-ка, сам Ольховский к нам едет! – крикнул кто-то из слуг Дуниной, указывая вперед хлыстом. – Один. Без хлопов!
Действительно, по дороге к неподвижной погоне трусил верховой. По огненной лисьей шапке было понятно – барин. Через несколько минут стало различимо лицо. И, правда, белое. Мертвенное. И какое-то жалкое. Поравнявшись с отрядом гостей, Савва отстегнул саблю и кинул ее на снег.
– Вяжите.
Очень картинно! Да есть ли у них веревка? Ничего, мужики Дуниной достали ременную уздечку, отцепили повод и покрутили лиходея. Ужо, тебе, мерзавцу!
– Ты что же, под суд пойдешь? – осведомился изюмский предводитель, правя лошадь к своему врагу.
Савва угрюмо кивнул.
– И во всех злодействах признаешься?
Ольховский зыркнул на недавнего пленника горящими, как уголь, глазищами, и снова кивнул.
– Пострадать надо. Чтобы детям зло не передалось.
– Знаю я вас, Ольховских, – недоверчиво хмыкнул предводитель.
– Ольшанские мы, – отозвался добровольный пленник. – Сменили имя. Забыть хотели. Потому что под кафоликов чуть Киев не отдали. Святая Иулиания заступилась, умолила Бога. Вот и ходит с тех пор за нами. Отмыть хочет.
– Ладно, – Бенкендорф прервал их. – Тронулись. Душегуба нашего надо еще в Харьков везти.