Бонапарт назвал Жоржине дату несколькими днями позже, чтобы уйти без арьергардных боев. Взорвав все, что считал нужным. Винценгероде не хотел дать ему такую возможность. И понесся с двумя полками казаков, приказав остальным следовать за ним.
Такой прыти от генерала никто не ожидал. Он только что вернулся из рейда на Дмитров, куда метнулся с драгунами, парой эскадронов гусар и казачьим полком. Вместо того чтобы защищаться, французы бросили городок и откатились до самых стен Москвы. На них немилосердно наседали. А хорошо кормленные казачьи лошади шли быстрее, чем вялые росинанты на разъезжающихся с голодухи ногах. Неприятели, сонные как мухи, шатались в седлах и норовили упасть, чтобы сдаться в плен. Мало кто понимал, какая участь их ждет.
Бенкендорф поднял авангард, и ворчливые спросонья донцы поспешили к Тверской заставе. Они едва-едва видели хвост отряда Винценгероде, терявшийся в окраинных улицах столицы.
Ожидалось, что наскок встретит корпус Богарне, но, по сведениям схваченных французов, "крепкие ребята" уже ушли на Калугу, а их место заняла уланская бригада. Поляки, конечно. "Нация сколь героическая, столь и несчастная". Что за судьба? Всегда присоединяться к врагам России. И первыми получать по морде? Хоть в наступлении, хоть при отходе. Наполеон прикрывался ими, пока последние обозы не выбрались из города.
Всех покрошили. Винценгероде торжествовал. Его тевтонская кровь пела при виде растоптанных красно-белых флажков. Казаки разделяли это чувство, принимавшее в их груди дремучие, мстительные оттенки. Они опрокинули в улицы три вражеских полка и взяли 400 пленных.
Все бы хорошо, если бы генерал не вздумал рваться дальше. Дело Летучего отряда – наскочил, отпрыгнул. Шурка давно это знал и, положа руку на сердце, не стал бы приписывать своим лапотникам геройств. Партизан рыщет, где может, и всегда находит способ не попасть впросак. А потому нет ни тех опасностей, ни тех побед, что в реляциях. Зато "дуван" татарам на зависть.
Какой "дуван" мог быть под Петровским дворцом? Огромное поле, загаженное, истоптанное и покрытое дохлыми, вспучившимися лошадьми. Даже чаявшие поживиться остатками французской роскоши крестьяне из соседних сел, и те здесь не бродили.
Но Винценгероде пробило на благородство. Слышав, будто за его голову обещана награда, он решил обменять себя на отказ Бонапарта взрывать Кремль. Что за игрушки?
Передав сопровождавшему казаку свой белый платок и, велев вздернуть его на пику, командир корпуса поехал вперед, к дворцу генерал-губернатора. За ним в качестве адъютанта последовал ротмистр Нарышкин.
– Да остановите же их! – взвыл издалека Бенкендорф.
Куда там. Казаки крутились на расстоянии, не желая рисковать понапрасну. Переняв их манеру, Шурка тоже не торопился лезть на рожон. Ему любопытен был результат миссии.
Все, как ожидалось. На аванпосту французский караульный принял Винценегроде как парламентера и предложил сесть на обрубок бревна, подождать, пока послали в Кремль за Мертье. Нарышкин притулился рядом. Тут явился пьяный гусар с саблей наголо – наши-то оружие оставили – и, слова худого не говоря, увел их в плен. За что боролись.
Шурка потряс пальцем в ухе.
– Чё делать-то?
К нему подскакал Иловайский, на котором лица не было.
– Отца нашего, дурака набитого, забрали! – Командир донцов и сам носил чин генерал-майора, но, но, но… Казаки, как ни лихи, все же сила легкая, туча грозная, но рыхлая. Эту пуховую подушку надо шпиговать драгунами, как дробью. Чтобы больно била супостата.
– Не блажи, – Бенкендорф натянул поводья. – Кто теперь по чинам старший?
– Ну я же, я, тебе говорю!
– Ты и будешь. По бумагам.
– А командовать? – Одно дело поиск, другое наступление. Иловайский и раньше держался Шурки. Советовался. Посылал за подкреплением. Не считал за унижение принять приказ.
– Не бери в голову. С регулярными я справлюсь.
Хоп, хлоп – и в дамки. Счастья привалило!
Бенкендорф велел трубачу идти к неприятельским аванпостам, а сам наскоро набросал письмо на клочке бумаги: "Все генералы французской армии, пребывающие в плену, отвечают жизнью за малейшую неприятность, причиненную генералу Винценгероде и ротмистру Нарышкину".
Можно было предложить меняться, но, откровенно говоря, некому. Этот же самый аванпост за время, пока корпус собирался, строился и втягивался в разоренное предместье, исчез.
На дороге генерал-майора догнал курьер из штаба фельдмаршала и протянул пакеты. Три казачьих полка. Только разведка. Посмотреть: ушли – нет, и кто остался? Эти бы приказы, да часом раньше. Полоумному отцу-командиру…
А вот высочайшее повеление. Касается его лично. Генерал-майор Бенкендорф назначен временным комендантом Москвы до прибытия гражданских чинов и полиции. Шурка спал с лица. Вот она расплата за дерзкое письмо в Комитет министров. Он никогда не командовал гражданской частью. Море поводов вызвать недовольство. И получить взыскание…
К генералу подскакал Серж – дежурный офицер обязан знать о сути приказов. Бенкендорф огорошил друга.
– Римский папа пожаловал мне королевство в Иерусалиме. Но его еще надо завоевать. Придержи за нами литовских улан…
Бюхна развел руками.
– Откомандированы к основной армии.
Как вовремя!
Со зла генерал-майор накричал на Иловайского за любовь его донцов копаться при дороге и поскакал вперед, понимая, что от обязанностей коменданта избавляет только пуля, а ловить ее совсем не хотелось.
* * *
За две недели, прошедшие с посещения спектакля в доме Позднякова, город еще больше выгорел и осел, словно под его кожей тлела лихорадка. Изредка встречавшиеся дома походили на решето: сквозь их черные щербатые стены можно было наблюдать улицу.
У застав, отступая, застряли хвосты французских обозов, полных добра – не раненых. Последних большей частью бросили, и они, как наши всего месяц назад, вели беспорядочную, отчаянную стрельбу из окон уцелевших домов, из подвалов, из-за опрокинутых телег.
Узнав об уходе неприятеля, в город стекались толпы окрестных крестьян – рыться на пепелищах, искать годные в хозяйстве вещи. День назад целые семейства евреев осаждали французских солдат, меняя все на все. Теперь они открывали тары-бары с казаками, предлагая то же самое, но дороже.
– Держи своих ребят, не позволяй отвлечься, – бросил Бенкендорф полковнику Чернозубову-младшему, командовавшему лейб-казаками. – зазеваются, отстанут – пиши пропало.
Отряд с трудом прокладывал дорогу через груды трупов и конской падали. С Тверского вала через пепелище, утыканное печными трубами, были хорошо видны Калужские ворота.
Какой большой город! Теперь, когда огонь очистил его, становилось даже не по себе, как можно заселить и обжить такое огромное пространство?
Из-под застрех полез воровской люд, который Ростопчин перед самым уходом выпустил из тюрем, полагая разбоем усилить хаос в оставленной столице. Ловил ли их Бонапарт – неясно. Но Шурке предстояло. Ибо сами колодники не унимались. Один прямо перед носом у авангарда напал на другого, тащившего скатку парчи и серебряный самовар.
Прежде чем изумленные зрители успели охнуть, нападавший весьма лихо своротил счастливому обладателю награбленного голову на сторону и подхватил добро.
– Ах ти, убил! – удивился один пожилой казак, как если бы ежедневно не видел смертей при самых нелепых обстоятельствах.
– Снимите его, ребята, – хмуро распорядился новый глава Летучего корпуса.
Грохнул выстрел. Похититель самовара выпустил добычу и всплеснул руками.
Бенкендорф обернулся к небольшой толпе, уже скопившейся на одной из сторон воображаемой улицы, словно говоря: тихо тут, если что, любого. Люди в страхе подались назад. Но чуть только отряд проехал, и самовар, и парча были подхвачены, а тела брошены – кому ж они нужны?
– Едем в Кремль, – Александр Христофорович обернулся к Волконскому. Им уже доложили, что неприятель покинул крепость, но повсюду валяются шнуры. Очень не хотелось погибнуть под какой-нибудь башней во время взрыва.
– Возьмите изюмцев и идите через проломы, – распорядился генерал-майор.
Стены обрушились от подрывов в пяти местах. Невесть откуда взявшаяся толпа перла прямо на французские подкопы, в которых лежали еще не разорвавшиеся бочки с порохом. Подались к Спасским воротам. Оказалось, они забаррикадированы изнутри. Никольские были напрочь завалены здоровенными кусками башни и арсенала. В воздухе еще не осела бело-рыжая пыль от кирпича и известки. Кто бы мог подумать, что свой город придется штурмовать, карабкаясь по стенам!
Но что больше всего поразило – куча сограждан, пытавшаяся прорваться в Кремль и чаявшая там поживы. Требование генерал-майора разойтись не возымело действия.
– Тесните их лошадьми, – крикнул Бенкендорф полковнику Чернозубову. – Стреляйте поверх голов.
Но лейб-казаки взялись за нагайки. Потребовались дружные усилия полка, чтобы разогнать ворье. Александр Христофорович расставил караулы у проломов, а сам последовал дальше. К Соборной площади. Там уже топтался Волконский, не решаясь один вступить в храмы. И правильно. Ладаном оттуда не веяло.
Его люди пополам с оставшимися казаками метались по всему Кремлю, ловя теперь уже французских поджигателей. Саперные команды были оставлены маршалом Мертье. Бочки с порохом обнаружились под соборами, Спасской башней, Оружейной палатой и колокольней Ивана Великого, которую один раз уже взрывали. От нее оторвало пристройку со звонницами. Но сам каменный перст только покачнулся.
– Хорошо строили. – Серж был в восторге от действий своих подчиненных по ловле злодеев. Как раз в эту минуту двое драгун, поймав обреченного народному гневу француза, макали его головой в бочку с порохом, как бы "затаптывая" фитиль.
Соборная площадь имела вид брошенного цеха под открытым небом. Повсюду стояли горны, в которых переливали оклады икон и захваченную утварь. Волконский заглянул внутрь одного и обнаружил налет серебра на стенках.
– Паскудство, – сказал он. – Я уже был в Архангельском. Похоже, там держали винный склад. Весь пол в мадере. Минуту стоишь – уже пьяный. Будем водить особо отличившихся. В поощрение.
– Никого мы водить не будем, – озлился Бенкендорф. – Срамотища.
Он взял с собой одного Бюхну. Даже верного Потапыча оставил снаружи. Успенский являл. Под сводами, вместо паникадила, покачивались огромные весы. На царских вратах отмечали прибыток 325 пудов серебра, 18 пудов золота. Красноречиво.
Но еще прежде, чем Шурка увидел все это, ему в нос ударил тяжелый ядреный запах. Не то стойло, не то нужник, не то… трупы тоже были.
– Лицо закрой, – бросил он Сержу и достал платок. – Не хватало еще заразу подцепить. "Интересно, наши могли бы насрать в соборе Парижской Богоматери? И сколько именно?"
Мощи святых были выброшены из гробниц и изрублены. Каменные саркофаги наполнены нечистотами. Образа перепачканы и расколоты, алтарь опрокинут. При каждом шаге подошвы с клейким всхлипом отдирались от плит, на которых засохло вино. Они пили там же, где испражнялись? Среди людских и конских трупов? Или все было по очереди?
За спиной раздался звук, как будто кто-то задушил котенка. Бенкендорф обернулся и обнаружил Сержа, схватившегося рукой за горло. Ему показалось, что друга вот-вот вырвет.
– Только не в соборе. – Шурка повлек ротмистра на улицу. Но того просто трясло, и он глотал сухие рыдания.
Спутники вдвоем навалились на кованые высоченные двери и с трудом закрыли их. Потом Бенкендорф наложил свою печать.
– Никто не должен видеть, – цыкнул он на Бюхну. – Попробуй расскажи! Пока не приберутся, народ не пускать.
Волконский усиленно затряс головой. Самая горячая вера может поколебаться при встрече со святыней, которая себя не защитила.
* * *
Черноволосый мальчик смотрел в пыльное закопченное окно. С улицы Воспитательный дом выглядел еще более запущенным, чем внутри. Его заполняли толпы стонущих, воняющих, полуживых людей – русских, французов, итальянцев, немцев вперемежку – у которых не хватало сил даже ползать по коридорам.
Ничего другого мальчик уже не помнил. Он вообще ничего не помнил из трех лет жизни, кроме хлеба и собственного имени. Как всем подкидышам нынешнего царствования, ему дали фамилию Александров. А поскольку младенца опустили в окошко в день памяти святого Георгия, то и окрестили соответственно. На шее был католический крест, но им пренебрегли, хотя саму вещицу оставили. Тогда еще никто не грабил серебра – и так дешево.
Еще малыш помнил, как молока было – залейся. А потом мимо окон все побежали, стали кричать и куда-то делись коровы – собственность дома для сирот.
Зато внутрь набилось много чужих взрослых людей, которые почему-то лежали прямо на полу, на соломе или на брошенных шинелях и плакали, как маленькие. Не все время, а когда терпеть становилось невмоготу. Многие переставали, только отойдя в лучший мир. Их никто не убирал, как не убирал и не следил уже за сиротами. Старшие мальчики бегали по садам и кое-где набирали яблок. Тем и питались. Взрослые отбирали яблоки, и нужно было проносить очень осторожно.
С детьми оставался генерал Тутолмин, начальник заведения, и несколько воспитателей, которым некуда было бежать. Часть сирот генерал успел отправить в Ярославль, пока мог взять подводы. Но потом денег в кассе не осталось, а ямщики наотрез отказывались везти за так. Начальник посчитал ниже своего достоинства бросить пост и стал со старшими мальчиками и горстью служащих стаскивать в покои дома брошенных раненых.
Французы пришли, походили, похмыкали, убивать не стали, но и хлеба не дали. Потом, когда самим приперло отступать, притащили своих раненых. И снова удалились. Еще больше народу сползлось само собой.
Тутолмина беспокоил только один вопрос: чтобы детей не притесняли. Больше десятка уже скончалось. Он неизменно зарывал их в саду, хотя и сам ходил уже с трудом.
И вдруг привезли хлеб. С утра было слышно, что в Кремле казаки ловят оставшихся минеров. При отходе неприятеля несколько раз грохнуло. Но голод делает человека бесчувственным. Генерал только сказал, проходя по коридорам:
– Божья кара на вас. Божья кара.
И увидел в окно первую телегу, груженную мешками. Ею правил несколько обалдевшего вида мужик, явно не собиравшийся сворачивать в Воспитательный дом. Ан заставили. Пара гвардейских казаков сопровождала его, выставив пики и гордясь почтенной ролью – накормить детей.
Рядом с ними на журавлиных ногах вышагивал полковник – Шурка еще не успел переменить форму на генерал-майорскую, негде пошиться. Он с опасением поглядывал по сторонам. Красное здание с башенкой казалось ему вполне подходящей позицией для стрельбы.
Длинноногий оказался прав. Жорж Александров увидел, как один из французских канониров, раненный в обе ноги, на локтях подтянулся к окну, саданул в стекло прикладом и прицелился. Мальчик был сметлив. Он отлично понимал, что внизу привезли еду, а чужие дядьки боятся, что их сейчас убьют. Поэтому малец вынул палец из носа и заорал что есть мочи.
Выстрел грохнул, но длинноногий успел пригнуться и прыжками – ну, на таких ходулях не диво – отбежал к стене дома, где выцеливать его было трудно. Через секунду он вытащил из кармана платок и помахал им в воздухе.
– Только подойдите, – закричал канонир по-итальянски. – Мы всех ваших взяли в залог. – И для верности показал в окно брыкающегося Жоржа, которого успел схватить и даже дать ему затрещину. – Нас три тысячи человек с оружием.
– Разве вы не ранены? – осведомились снизу тоже на языке Данте.
– Но стрелять можем.
– Мы не причиним вам вреда, – снова крикнул длинноногий. – Сложите оружие. И мы накормим вас наравне со своими.
– Ха-ха! – делано отвечал француз. – Кто гарантирует, что вы нас не переколете, как только войдете?
– Я, комендант города генерал-майор Бенкендорф. Даю слово.
Так Жорж впервые услышал фамилию отца.
Знай Шурка, чью голову высовывают в окно, он не был бы ни так спокоен, ни так уверен в себе.
– Отпустите ребенка!
– Куда? Вниз? – издевался канонир.
– Поговори со своими. Даю десять минут раздумья. Оружие и полное повиновение на еду и безопасность.
Жоржа втянули обратно в окно. Он порезался о стекло и ревел. Но это не имело значения. Французы начали складывать ружья. Они понимали, что обречены. Только слово коменданта отделяло их от немедленной гибели. К тому же русские раненые – те, кто еще ходил – набросились на нескольких из них и разоружили. К своим, горя мщением, присоединились старшие мальчики. Началось внутреннее побоище. Но вялое из-за голода участников. Изюмцы, прибывшие на помощь казакам, быстро навели порядок. Тутолмин перевязал Жоржу палец своим платком и вышел к коменданту благодарить.
– А мы уж и не думали… Сколько я закопал… Сынок. – Старый вояка почти всхлипывал. – Вот ребенок, которого вы спасли.
Бенкендорф подхватил Жоржа на руки и высоко поднял, отчего тот вообразил себя на качелях, засмеялся и засучил ногами.
– Расти большой!
И нет чтобы вглядеться в узкое бледное личико, в эти смоляные кудри такого знакомого оттенка. Нет. Другие дела.