* * *
Впрочем, и Воронеж оказался недурен, если обжиться. Их загнали в городок Павловск, чье название, будто в насмешку, напоминало о загородной императорской резиденции.
Елизавета Андреевна умела пускать корни: обрастать связями, хозяйством, вещами, слугами. Через месяц дивизионный командир понял: если раньше за ним путешествовали два тюка, то теперь не хватает двух подвод.
– Изрядная женщина, – одобрительно говорил Потапыч.
Она ухитрялась экономить, наладив жизнь с открытым столом и дивизионными обедами. Как? Шурка не вникал, боялся сглазить.
Раз он заметил, что во двор въезжают телеги, сопровождаемые знакомыми с виду мужиками. А барыня, в накинутой на плечи шали и с выставленным вперед, как ядро, животом, принимает груз по описи. Выяснилось, староста из Нижнедевичьего послал гостинцы.
– Ты что, мать, меня с Бравиным равняешь?
Елизавета Андреевна глянула на мужа сердитым оком.
– Я, между прочим, одну телегу из трех забираю. Ты для них и опора, и защита. Пока дивизия здесь, казенных никто не разорит. Посмотри здраво. Ведь твои же дармоеды – капитаны и полковники – сожрут!
Против этого нечего было возразить.
Приспело время рожать. У Елизаветы Андреевны собрались дивизионные дамы. Позвали врача, фельдшера и даже, тайно от мужа, одного конюха-умельца, который ловко принимал жеребят.
Без лишних охов и ахов вся честна компания затворилась в доме, а командир сидел в штабе и изображал, будто подписывает ордера. Он думал, что дело долгое. Ну, часов 12, не меньше. Но Елизавета Андреевна рожала в третий раз и, как сказала потом, боли те же, но быстрее. Хлоп, и все.
Никакой особой слабости или горячки. Крепкое казачье сложение. Через три часа госпожа Бенкендорф уже ходила, распоряжалась и пребывала в каком-то возбужденном недовольстве. Что объяснялось результатами: девочка. Опять! Третья!
Званые и незваные помощники постепенно ретировались, оставив генеральшу одну. Пусть, как хочет, объясняет мужу промах. Он ведь, ясное дело, ждал наследника.
Сказать по совести, Шурка никого не ждал. То ли рассеян. То ли перегружен делами. Ну рожает и рожает. Чего под руку лезть?
Ему сообщили радостную новость. Он побросал ордера и ринулся домой. Уже нашли кормилицу, которая в красном повойнике расхаживала по детской и держала на руках крошечное счастье. А за ней гуськом поспевали сестры Бибиковы и ныли: "Дай посмотреть! Дай посмотреть!"
Отец в отличие от них не испытывал желания заглянуть под атласное одеяльце. Девочка должна быть красивой, это мужчине все равно: лошадь не шарахается – и славно! А вдруг пошла в него? И ресницы, и брови светлые. Моль молью!
– А вот и папа к нам пришел! – радостно возгласила кормилица и поднесла ворох пеленок к генералу. – Ой, какие мы шустрые! Ну дай, дай папе ручку!
Ужас Бенкендорфа усилился, когда из складок ткани выпросталась невозможно маленькая рука с пятью – точно пятью, как у человека – пальчиками. "Она вся такая красная?"
Оказалось, вся. Но и ресницы, и волосы на голове, как у мамы – вороново крыло. Шурка возликовал. Его чадо Господь не забыл раскрасить!
Чмокнув существо в кнопку-носик, генерал отправился искать жену. Чтобы выразить, так сказать, всю глубину и ширь своего восхищения.
Барыня в чулане.
Ну да, скоро обед. Хотя могла бы послать кого-нибудь другого.
– Лиза!
Ответа не последовало.
– Лиза!
Ей не дурно там? Стали ломиться.
– Пусть все уйдут. – Голос у хозяйки был какой-то придушенный. Глухой и без намека на радость.
Бенкендорф знаками отослал слуг. Чего это она?
Дверь растворилась. За ней никого. Генерал вступил в прохладную, пахнущую чесноком и колбасами темноту.
– Ну мы в прятки будем играть?
В этот момент что-то плоское, деревянное и ребристое с такой силой звездануло его по физиономии, что мир на мгновение поблек. А когда Шурка опомнился, Елизавета Андреевна уже успела выскочить из чулана и щелкнуть задвижкой с другой стороны.
Сколько он ни бился, сколько ни орал – без толку. Ему не хотелось высаживать дверь – все-таки у себя дома. А главное – он не понимал происходящего. Может, баба умом тронулась?
В расстроенных чувствах генерал сорвал с крюка одну колбасу и начал чавкать.
– А если мне в нужник припрет? Нельзя же среди еды.
На противоположной стороне послышались семенящие шажки.
– Би-би, что там творится? Где мама? Почему она…
– Дай слово, что мама не пострадает.
С какой стати? Отчего ей страдать? От угрызений совести?
– Вышибаю дверь, – пообещал отчим.
Задвижка щелкнула, и Катя, совсем как мать, отпрыгнула в сторону. Шурка с шишкой на лбу и расквашенным носом выскочил из кладовки. Он бросился на поиски Елизаветы Андреевны и застал ее у окна в столовой – вжавшуюся в стену и выставившую вперед ребенка, как щит. На ее обычно спокойном лице застыло выражение покорной обреченности.
– Лиза, ну зачем вот так было делать? – слова застыли у него на губах.
Женщина смотрела на мужа чужими глазами, в которых не читалось ничего, кроме страха.
Сзади в комнату вступили Катя и Олёнка.
– Только тронь ее, – старшая держала в руках ухват, слишком большой и клонивший ее на сторону.
– Я так заору, что у всех из ушей и носа кровь пойдет, – пообещала младшая.
Бенкендорф повернулся к ним.
– Ну-ка марш к себе! Я что сказал?
Его голос не располагал к шуткам. И, видимо, впервые с начала знакомства был по-настоящему серьезен. Девчонки послушались.
Шурка снова повернулся к Елизавете Андреевне. Ему было страшно поднять на нее глаза. Неужели он всю жизнь будет расплачиваться за глупости и подлости господина Бибикова?
– Лиза, я никогда не смогу тебя ударить.
Она не очень-то поверила. И к себе не подпустила, отступив по стене в сторонку.
– Мне все равно: девочка или мальчик. Тут как Бог дает, – вновь попытался муж. – И я никогда не хотел сына.
– Почему? – насупилась жена.
– Это трудно объяснить, – он отодвинул один стул и сел за так и не накрытый стол. – Я видел всякую дрянь. И делал разную дрянь. Я не хочу, чтобы кто-то еще через это проходил. Мой родной человек. А мальчику придется.
Елизавета Андреевна вздохнула. Кажется, она поверила. Подошла поближе, неловко держа младенца, похлопала мужа по руке.
– Девочки рожают. Думаешь, я не молилась каждый раз: только не дочь, только не дочь, пусть не знает такой боли.
Оказывается, они были похожи еще больше, чем думали раньше!
– Мы не можем подстелить им солому. У всех свои скорби. Ты правда рад, что девочка?
– Ужасно.
Когда мадемуазели вновь заглянули в комнату, родители сидели рядом, рассматривали сестренку и всерьез обсуждали брачные партии. Они уже именовали ее Аней, в честь покойной матери мужа.
На утро Шурка отыскал орудие преступления. Это была такая плоская ребристая доска с ручкой, которой слуги гладили льняное белье, предварительно намотав его на скалку. Бенкендорф сломал дрянь через колено и выкинул на двор. Там ее обгадил одноглазый кот Потемкин. На сем страшная месть завершилась.
Но генерал навсегда запомнил, что рука у его благоверной тяжелая, а девчонки готовы горой стоять за мать. Хотя и его авторитет признают. Что радовало.
С этого дня их согласие нарушалось лишь изредка и по мелочи. Через год Елизавета Андреевна родила четвертую дочь. На сей раз Марию – в честь вдовствующей императрицы.
Бенкендорф коснел в гарнизонном бытии, находя вокруг много приятности, а не один абсурд, как было прежде, когда семья не скрадывала мерзостей внешнего мира. Во всяком случае, это было самое спокойное время, позволявшее невозбранно глупеть и толстеть.
Но вот пробил час. Его тихое и безмолвное житие оказалось оценено. А, может, опять напомнила Мария Федоровна? Без нее еще ни одно Шуркино назначение не обходилось.
Из столицы пришло именное повеление, повергшее Александра Христофоровича сначала в радостный трепет, потом в размышления и, наконец, в тихую печаль, близкую к унынию.
– Собирайся, мать, – сказал он вечером, явившись со службы. – Едем в столь нелюбимый тобой Питер.
Елизавета Андреевна надулась: Рождество она рассчитывала провести, как обычно, в Водолагах. И девчонкам там веселее!
– Праздники можно справить под Харьковом, – согласился муж. – Но потом в столицу. Я назначен начальником Штаба Гвардейского корпуса.
Она раньше радостно вскрикнула, чем поняла произошедшее. Кто бы мог подумать, что назначение – просто взлет – нужно пережить. Приноровиться. Смириться с ним. Плакала их тишина, плакал милый домик, плакали покой и полное взаимное доверие. Оба понимали это и потому, молча, не показывая друг другу, плакали сами. Чем-то еще придется заплатить?
Авентюра девятая. Тщетные упования
Мы верили по той простой причине, что это соответствовало нашим самым заветным желаниям. Я не могу надивиться нашему глупому, необъяснимому спокойствию. Ужасная действительность оставила далеко за собой все предполагаемые опасения. Ослеплявшая нас блестящая декорация рухнула.
Анна Потоцкая. "Мемуары"
Весна 1813 года. Варшава.
В Варшаве Бенкендорф встретил Яну. Она носила траур по всем полякам, погибшим в Великой армии. И… по еще живому Юзефу Понятовскому, который, оказывается, уехал вслед за императором формировать новые полки, но был уверен в своей скорой смерти на поле брани.
Черное бархатное платье очень шло к глазам графини, придавая взгляду необычайную глубину и трагизм. Генерал-майор явился в дом ее свекра графа Потоцкого, чтобы объявить о взятии под стражу сына хозяина – Александра. Его приняли холодно, с заметной вынужденностью и даже с демонстрацией высокомерия побежденных. Но Шурку это уже не трогало.
Кругом говорили о горе, о рухнувших надеждах, об ослеплении нации, которая верила, потому что хотела верить. От русских ждали всяческих зверств. Австрийцев проклинали за предательство. Генерал Шварценберг сдал неприятелю Варшаву, хотя Вена еще не вышла из союза с Бонапартом. Какой позор!
О том, что император Александр распорядился, вступив в польские пределы, не мстить за Москву, – ни слова. Подачки победителей не могли вызвать ничего, кроме презрения!
Словом, Александр Христофорович стоял в доме Потоцких и смотрел на графиню, которая при свекре разыгрывала спектакль: мы незнакомы.
– Ваш супруг, мадам, служил в оккупационной администрации в Вильно и схвачен.
– Мы называли ее своей администрацией, – молвила маленькая принцесса, как бы разжевывая слова. – Все, что устраивал для нас великий человек, тотчас становилось своим.
Бенкендорф не намеревался пускаться в прения.
– Так или иначе, граф Александр пленен моим отрядом и привезен теперь в Варшаву. Вы можете увидеться.
По лицу Яны скользнула тень досады.
– Я не встречалась с отцом моих старших детей уже около двух лет.
"Если вам угодно обменять его голову…"
"Мадам, вы слишком высоко себя цените".
В той, прошлой, жизни он любил дразнить ее. Но такие слова не могли быть произнесены в присутствии свекра.
– Молодой человек…
– Генерал-майор граф фон Бенкендорф…
– Господин генерал-майор. – Услышав о сыне, старик сразу потерял и воинственный вид, и прямизну спины, которой щеголял минуту назад. – Что я должен сделать, чтобы повидать моего мальчика?
– Ничего, – Александр Христофорович покачал головой. – Я пришел сообщить, что вас пропустят.
Будь перед ним другие люди, в другой стране, он бы добавил: "По доброму знакомству с домом". Но сказал:
– Из благодарности за оказанный нам прием старой кастеляншей в Белостоке.
Это было понятно. Хозяин чуть расслабился и пригласил неприятного гостя к столу. Яна метнула на обоих убийственный взгляд. По ее мнению, такой шаг был лишним. Ронял ее в собственных глазах.
– Честно говоря, мы ждали австрийцев, – садясь, молвил старик. – А вышло, нашим барышням опять танцевать с русскими.
"А им не все равно, с кем танцевать?" – мысленно огрызнулся Бенкендорф.
Привели детей. Старшие сами сели за стол рядом с гувернерами. Младшего Морица усадила нянька. Шурка только взглянул на него и опустил глаза в тарелку. Еще один! Узенькое личико, светлые, как пушок, волосы, блеклые глаза в венце белесых же ресниц. И этот трафарет – отпрыск де Флао? Жаль, в Москве генерал вторично не сломал Шарлю нос.
– Мой младший сын Мориц, – произнесла маленькая принцесса, почему-то считая нужным представить именно этого ребенка в ущерб двум старшим. – Вы понимаете, в честь кого он назван?
"Да уж не в честь меня!"
– Разительное сходство с отцом, не правда ли?
Бенкендорф с усилием кивнул.
– Я надеюсь воспитать его истинным поляком, – в голосе Яны звучал укор. – Несмотря на капризы крови.
– Дитя перенимает национальность с молоком матери, – выдавил генерал-майор.
– Юзеф завещал ему коронационную саблю, нашу семейную реликвию. И одно обширное имение. Там я намереваюсь возвести храм для хранения национальных святынь. Например, знамен, которые польские полки все-таки не потеряли в Московском походе. Они разорваны картечью. Обагрены кровью храбрецов. Но не пропали! О ступени этого храма молодые поколения, слыша о бедствиях родины, придут точить сабли. И мой сын, клянусь, окажется среди них.
– Яна… – Несчастный свекор графини, если и разделял ее чувства, никак не хотел ссориться с человеком, давшим слово чести допустить его к сыну. Хотя какая у русских честь?
– Мне больно слышать, мадам, – мягко проговорил Бенкендорф, – что ваше сердце осталось глухо к благородству моего государя. Ведь и Варшава, и вся Польша могли бы разделить участь Москвы, где ваши соотечественники…
– Не смейте! – графиня чуть не вскочила, но вовремя удержала себя. – Юзеф говорил, что когда его войска входили в вашу столицу – огромный, богатый, брошенный город – то ни один, слышите, ни один солдат не покинул строй для грабежа!
– Мне жаль вас разочаровывать, – Шурка давно потерял желание спорить с ней. – Но ваши соотечественники вели себя, как звери. Пытали священников, насиловали женщин, убивали мирных жителей.
Яна вспыхнула. Ей казалось такое невозможным. Или скорее ненужным в том мире героизма и скорби, который царил в душе. Досадные глупости не могли ничего поколебать, но на них следовало ответить.
– Пусть! – воскликнула она. – Пусть. Вы заслужили. Ваши священники – насмешка над верой. Ваши женщины, – презрению, отразившемуся на лице графини, не было границ. – Ваши мирные жители… Разве в стране, где мужики с вилами выскакивают на армейские части, есть мирные жители?
– Вообразите. – Гость сделал скучное лицо. – Благодарю за прекрасный обед. Надеюсь видеть вас завтра у Пражского моста. Там стоит Летучий корпус. Направляйтесь прямо в штаб. Назовите мое имя. О вашем приходе предупреждены.
Они встретились раньше. Той же ночью. Маленькая принцесса не могла ждать, но не свидания с мужем.
– Вы видели? Видели? – шептала в темноте женщина. – Я презираю вас за этого ребенка. Он должен был принадлежать Шарлю.
Бенкендорф покрывал быстрыми горячими поцелуями ее шею.
– Вы не осмелитесь внушить ему свою злобу. Не будет Бонапарта. Будет новый мир…
– Новый мир – только продолжение старого. Мы останемся рабами. – Губы графини жадно шарили по груди любовника.
– Государь хочет подарить вам свободу в обмен на верность.
– Верность – уже несвобода. Мы не хотим вас. Не хотим.
Если бы она так крепко не держала его за плечи, то генерал подумал бы, что его отталкивают.
– Неужели вы не понимаете, как унизительны ваши подачки? Как чудовищно, что вы ничего, ничего не сделали с Польшей!
– Вам хотелось убийств и крови? – Шурка рывком оседлал графиню и погнал без пощады.
– Вы столько раз устраивали здесь резню!
Их тела двигались не вместе, а как бы навстречу друг другу, сшибаясь и причиняя боль, отдававшуюся до кончиков пальцев.
– Вам все нехорошо? – Бенкендорф наступил рукой на волосы графини, пригвоздив ее голову к подушке.
– Нам нехорошо, что вы есть. И что вы можете сделать зло, даже если не делаете его сейчас.
Яна чуть подалась на него, дернулась нижней частью тела и начала оползать, ловя свое удовольствие. Генерал не позволил ей, догнал в пару рывков и только потом сам отклонился.
На утро он своей властью отпустил графа Александра Потоцкого. Тот, конечно, служил Бонапарту, но на интендантских должностях и больше разворовал, чем помог французам.
Ребятам же логика командира была понятна: пришла баба, провела ночь, получила мужа.