* * *
16–19 октября 1813 года. Лейпциг.
Лейпциг всегда производил сильное впечатление на путешественников. Даже если они ехали на пушках. Пряничные домики за золотисто-белой стеной. Ратуша, собор, часовая башня под бирюзовой луковицей из старой меди. Шпили, шпили, шпили.
Бенкендорф насчитал не меньше десятка точек, откуда французы, если, конечно, вкатят туда орудия, смогут вести прицельный огонь по улицам, куда – опять же если – ворвутся союзные армии.
Впервые в жизни ему не хотелось участвовать в побоище. То ли юность отсвистела в заднице. То ли не ждал добра. Словом, устал. А война все не кончалась. Уже и целой Европой навалились на корсиканца, а тот трепыхался, устраивал союзникам показательные выучки и тянул из Франции последние резервы, 17-летних призывников, которые и пику-то поднимали не с первого раза.
К октябрю стало ясно: если не додавить чудовище сейчас, три союзных государя разбегутся. Александр не мог вечно уступать и улыбаться, ведь за ним стояла реальная сила. Иосиф, тесть Наполеона, – пропускать русских по красной ковровой дорожке к первенству в Европе. Вильгельму терять было нечего: Пруссия только что воскресла и жаждала реванша, но диктат России оскорблял ее национальные чувства… Общая победа сгладила бы разногласия.
Целый день расставляли войска. Цветные квадраты полков. Линии на флангах. Выкатывали артиллерию. Дальние дымы не означали пока ничего нового – пристреливаются.
Шурке надоело любоваться желтизной лип, багрянцем кленов, темной хвоей елок на левом фланге. Природа хороша в меру. Сегодня она будет мешать. Вот идет эскадрон через ельник, а там стрелки… Ну, скорее уже, скорее! Пора начинать!
У него была бригада в составе кавалерийского корпуса. Наконец-то регулярные войска, которым, если скажешь: влево – не будут переспрашивать, твердо зная, за какой повод тянуть. Крыло Винценгероде упиралось в лес. Сейчас его люди отдыхали, даже если и выдвинулись на позиции. А вчера, 14-го, у местечка Либервольховец накрепко сошлись с кавалерией неприятеля. Там Шурка и оставил бедную Жозефину. Французский кирасир так рубанул кобылу по шее саблей, что и добивать не пришлось. Бенкендорф все-таки достал гада из седельного штуцера. А лошадь оплакал, как Александр Македонский Буцефала, и на ее воображаемой могиле возвел город из костей.
Началось лихо. 16-го туман еще не опал, и утренний холод лез за ворот, когда фельдмаршал Шварценберг двинул колонну русских Барклая прямо на батарею противника. Ай да, молодец! Не своих не жалко! Бенкендорф видел это с левого фланга и изнывал в резерве. Мимо его людей, по свободному месту прошли австрийцы – картинка, как на карте, только стрелку пририсовать! Но их весьма быстро откинули назад меткой стрельбой из укрытия. Наши, неся неоправданные потери, тоже отступили от сотни пушек, бивших в лоб.
– Мир еще вертится вокруг меня! – весело заметил Бонапарт. – Кавалерию Мюрата вперед.
12 тысяч кирасир и драгун. Жуткое, величественное зрелище. Набрав таранную скорость, они снесли остатки полков Барклая и прорвали центр союзников. Все ближе и ближе к злополучному холму Мейсдорф, где три государя наблюдали за битвой. Александр хранил ледяное спокойствие, он свое отбегал. Чего нельзя сказать об Иосифе, поминутно кидавшемся к спуску с холма. Другое дело брат Вильгельм. После пережитого позора он преисполнился стоического фатализма и смотрел на ядра, как на лишнее доказательство собственного ничтожества. Убьют – ладно. Выживет – поглядит.
В какой-то момент Наполеону показалось, что холм накрыт артиллерийским огнем. Смерть врагов означала победу. Больше того – конец войны. Он послал вестового с приказом звонить во все колокола Лейпцига. Сказать нельзя, как это ободрило французов. Но наших только разозлило. Погиб император? Да Бог с ним, с императором!
Шуркина бригада поддержала лейб-казаков Платова. Пошли вперед гренадеры Раевского. Прусская гвардия, видимо, тоже не слишком огорченная потерей короля. Французские кирасиры уже выдохлись, и тут удар батареи с фланга добил их. Преследовать бегущих раскачались и австрийцы.
Солнце давно перевалило за полдень. Потом начало клониться к холмам. И тут с севера подоспел фельдмаршал Блюхер с 50 тысячами пруссаков, которые с ходу вступили в дело.
– Сынки! – прогремел в спину всадникам Папаша Вперед. – Кто уцелеет до вечера, тот дрался, как свинья! Я лично расстреляю его!
Черные бранденбургские гусары понеслись лавиной, сверкая черепами и скрещенными костями на киверах. Впервые в жизни Шурке не было стыдно за соплеменников. Бранденбургцы врубались в каре противника. Гренадеры ходили в штыковые. Городили заслоны из трупов и вели из-за них огонь.
– Засранцы! – вопил старик фельдмаршал. – Фридрих жив! Жива королева Луиза!
Все, кто мог наблюдать эту резню издалека, затаили дыхание. Бонапарт приказал выдвинуть против пруссаков вюртембергскую кавалерию. Но та осталась стоять. С расстояния было видно, как маршал Мармон распинался с ее командиром. Тот явно отказывался: свои своих не режут.
На другой день отдыхали. Растаскивали раненых, передвигали позиции. 18-е смазалось в единую кашу из крика, топота и скачки. Бенкендорф опомнился только, когда осознал, что французы плотно притиснуты к городским фольваркам.
А 19-е запомнилось хорошо. Хотя Александр Христофорович предпочел бы выскоблить память, как палимпсест. И написать поверх что-нибудь радостное.
С самого утра не заладилось. Двигаясь к стенам города, Шурка выронил из седельной кобуры один пистолет. Парный. С золотой гравировкой собственного имени. Дурной знак.
Ночью Бонапарт решил отводить войска. Но его армия оттекала от стен медленно, как вино из бутылки с узким горлышком. Из города вела одна дамба через долину реки Эльстер, которая разбухла от дождей, раскатилась во всю ширь русла и питала болота.
Пока русские и пруссаки резались на улицах, а французы стреляли из каждого окна, сто тысяч – основные корпуса неприятеля – припустили по дамбе в сторону Линденау. Первой шла артиллерия, потом конница и обозы. Замыкала пехота.
Прикрывали, как всегда, поляки. Те, кому терять нечего. И те, кого не жалко потерять.
– Сир, нас слишком мало, – взмолился Юзеф.
– Один польский всадник стоит десятка.
Как легко они покупались на похвалу!
Дамбу предстояло взорвать. Минеры работали, как сумасшедшие. Но их командиры спорили, ругались, не знали, когда отдать приказ. И вдруг вдали показался русский отряд. Кавалеристы. Гусары. За ними казаки. У сидевшего на шнурах капрала голова лопалась от напряжения. Увидев красные ментики и синие казачьи куртки, он крикнул: "Пора!" Что немедля передалось по цепи, и дамба грохнула. Особенно красиво это выглядело издалека. Но вблизи лучше не смотреть. На мосту через реку как раз находился арьергард. Взрыв отрезал его. А частью и убил.
Остальные в ужасе заметались на месте. Стали прыгать с моста. Частью и с дамбы. Болото, болото, река. Люди уже бились в грязи. Кто-то прорвался к воде. Были и те, кого понесли лошади. Не справившись с управлением, всадники летели из седел через голову, теряя стремена и калеча собственных коней.
Между тем именно отряд Бенкендорфа вылетел на берег и застучал саблями с последними отступавшими. Понятовский был здесь же. Его алый ментик метался из стороны в сторону, а шитый золотом генеральский мундир ослеплял глаза противника. Вчера, на поле боя Бонапарт вручил Юзефу маршальский жезл. Если бы жезлы были пушками!
Князь, уже раненный в руку и грудь, не имел времени ни перевязать ни даже заткнуть кровавые дыры офицерским шарфом. В сумятице на дамбе Бенкендорф попытался пробиться к нему. Думал победить? Как случится. Надеялся, что тот послушает старого знакомого и опустит оружие? Вряд ли. Скорее всего, Шурка сам не знал, зачем рвется к Понятовскому. Юзеф его не видел.
Еще один взрыв, и поляк направил коня прочь от дамбы. В реку. Лошадь скакнула очень ловко. На мгновение она вместе с всадником скрылась под водой, но тут же показала голову и поплыла вперед, характерно дергая шеей.
Эльстер – небольшая река. Ее можно было миновать, просто уцепившись за луку седла. Но у Понятовского уже не хватало сил. Шурке не понравилось, что всадник мешком держится в седле. Изнемогая от ран, тот почти лежал лицом на гриве коня. Он сделал попытку намотать уздечку на руку, но качнулся и едва не своротился на сторону.
Бенкендорф вспомнил, что Понятовский не умеет плавать. Однажды Шурка уже вытащил его, сейчас не тот случай. И, будучи твердо уверенным, что не тот, он сам не понял, как дернул узду лошади, направляя ее в воду.
Только попав в Эльстер, генерал осознал, что река опасна: вздыбившаяся от дождей, грозная, несущая с собой чер-те что, вода могла запросто погубить плывущего.
– Юзеф! Юзеф! – прокричал Бенкендорф, стараясь обратить на себя внимание.
Слышал ли его князь? Шум и лязг кругом был такой, что Шурка не разбирал собственного голоса. Только подгонял лошадь тычками в холку. Действовать шенкелями в воде не решался – нервная тварь, скинет и обрадуется.
Между тем Понятовский был уже на середине потока, но здорово клонился набок, и его повисшая плетью левая рука не помогала даже схватиться за гриву. Генерал не поручился бы, что не получит клинком по голове, когда подплывет. Но сабля князя давно выпала, а его мертвенно-бледное лицо несколько раз погрузилось с конской шеей в воду. Было непонятно, дышит поляк или нет.
– Придержите лошадь! Не давайте ей плыть!
Все еще было слишком далеко. Вдруг опущенные плечи Понятовского из горизонтального приняли какое-то кривое положение, и все тело заскользило боком в воду.
– Не теряйте стремени, не теряйте стремени, – шептал Шурка мокрыми губами.
Поздно. Был ли маршал все еще жив, когда ноги лишились опоры в металлических дужках, а руки разжали повод? И обморока бы хватило. Лошадь, уронив всадника, поплыла быстрее. А землисто-коричневая река, сделав над роковым местом воронку, тут же схлопнула ее, накатив плоской волной. Через секунду уже непонятно было, где именно пошел ко дну Юзеф, и тот, кто проплыл только четверть пути, не нашел бы его в мутной, глинистой непрогляди.
Только выправив коня на берег, Бенкендорф осознал, что делал в последние полчаса. Зачем? Взять в плен? Осчастливить избавлением от смерти? Правда состояла в том, что он делал, пока делал. Без вопросов к себе.
Оставшиеся уланы сдавались. Схватка была кончена. Похоже, в городе, за стенами, тоже. Все так измаялись, что не выслали даже преследования. Да и как? Дамба взорвана.
На берегу, в мокром мундире, тянувшем к земле, генерал почувствовал себя разбитым. Упасть – умереть. Он осторожно тронул пятками бока лошади, поехал вперед. Надо было выбраться с размякшего суглинка на твердую почву. Вот холмы. Вот копыта застучали уже по земле, а не зачвакали в грязи.
И тут прямо с башни ратуши – неужели эту батарею не сняли первой? – прилетело французское ядро. Они издеваются? Последний выстрел сражения? Прямо в его лошадь?
Такого удара генерал-майор не припомнил бы за всю жизнь. Чуть-чуть выше, и его бы не было. А так показалось, что ядро пролетело между ног. Чавкнуло чем-то мокрым. Всадник не сразу понял – лошадь.
Хлопок был очень сильный. Шурка лишился чувств. Его выволокли на холм свои гусары. Ни царапины. Хотя весь в конской крови. Лили воду, били по щекам, звали доктора. Дозовешься их сегодня: не успевают руки-ноги пилить.
Минут через десять Бенкендорф открыл глаза. Его удивила тишина. Гробовая. Вокруг ходили солдаты. Склонялись над ним, радостно скалились, мол, жив. Судя по всему, звуки были. Но он их не слышал. Шурка попытался тряхнуть головой, уши заложило, как если бы в них залилась вода. Страшная боль сразу разломила затылок и виски. Кто-то из доброхотов крикнул что-то остальным. И уже закатывая глаза, командир прочел по губам:
– Контузило! Контузило! Надо в госпиталь.
Глава 9. Между молотом и наковальней
Весна 1819 – осень 1820 годов. Петербург.
– Вы как командир полка обязаны знать, что ваши подчиненные думают о революции в Неаполе.
Перед Бенкендорфом на носках покачивался генерал Пирх, стоявший во главе преображенцев. Важнейший, коренной полк. Как он повернет, так и будет.
– В моем подчинении итальянцев нет! – Пирх почти смеялся в лицо начальника штаба.
Шурка вскипел и выставил генерала за дверь. Вообще в гвардии творилось нечто невообразимое, о чем он, сидя за сто верст в дивизии, и помыслить не мог.
По приезде государь пригласил будущего начальника штаба Гвардейского корпуса в Елагинский дворец. Не к себе, а в дом, на веки вечные закрепленный за его августейшей матушкой, чтобы этот гарнизонный страдалец понял: его вытащили из медвежьего угла как своего человека. Так генерала должны воспринимать подчиненные, вышестоящее штабное начальство, командиры полков. Но главное – он сам. Александр Христофорович понимал. И это понимание давно проело ему плешь.
– Вы уже имели возможность встретиться с графом Алексеем Андреевичем? – как бы между прочим спросил император.
Генерал знал, какой ответ будет правильным.
– Нет, Ваше Величество. С моего прибытия в Петербург я ожидал дальнейших разъяснений по службе и не осмеливался ни с кем входить в беседы.
Государь удовлетворенно улыбнулся. Он взял с каминной полочки китайского болванчика – у Марии Федоровны была целая коллекция – и тронул пальцем его голову. Фарфоровая игрушка закивала.
– А с князем Петром Михайловичем? Вашим непосредственным начальником?
И снова гость не сплоховал.
– Не имел счастья представиться за недостатком времени.
Оба понимали, что на самом деле генерал ждал сначала приглашения во дворец, а уж потом, в зависимости от сказанного императором, стал бы строить свои отношения и с Аракчеевым, и с Волконским, начальником Главного штаба армии.
Оба вроде бы друзья Его Величества, и оба люто ненавидят друг друга. У каждого свои люди по штабам, в гвардии, в корпусах за границей, на Кавказе. И если грозный Петрохан помимо клевретов имеет друзей – душевный человек, с умом, с пониманием, с образованием и при случае со своим мнением, то Силе Андреевичу служат и за страх, и за совесть – умеет душу вышибать – но не по личному желанию.
И вот еще что, Волконский аристократ, большой барин, краса рода. За ним вся знатная, старозаветная рухлядь. Аракчеев – никто. Возник из небытия по щелчку августейших пальцев и в небытие же канет. А потому особенно верен.
Где между ними Шурка?
– Вы понимаете, что вашим назначением многие останутся недовольны? – ласково осведомился император.
Каждая из враждующих партий хотела бы продвинуть на место начальника штаба гвардии своего. Но на ключевых постах государь хотел иметь тех, кто зависит лично от него и не воротит шею в сторону других покровителей.
"Да они меня съедят! – ужаснулся Александр Христофорович. – Я не фрондер, каких Петрохану надо. И не фрунтовик, как заведено у Аракчеева. Обоим чужой. А место сладкое".
Завидное место. Между молотом и наковальней.
– Вы многое найдете в гвардии далеким от идеала, – продолжал император, ставя болванчика на место. – Я сам крайне недоволен и желал бы поправить ситуацию. Но для этого нужны толковые люди, каковых, к несчастью…
Император хотел сказать "нет", но понял, как обидно это покажется новому назначенцу, и оборвал фразу. Он не считал Бенкендорфа "толковым" – просто нужным по теперешнему времени – и вставлял шестеренку в механизм, сердечно соболезнуя, что она стара, побита и в целом негодна, но других не найти. Даст Бог, постоит, пока новые отыщутся.
Это мнение давно не задевало Александра Христофоровича, свыкшегося с терпеливым недовольством монарха.
– Полагаю, излишне говорить, что обо всех происшествиях в Гвардейском корпусе вы обязаны докладывать непосредственно мне.