1979
"Да, вот такие же, как ты…"
Да, вот такие же, как ты,
Мне не дали добредить в юности,
Все выпрямляя до черты
И округляя до округлости.
Вы закругляетесь теперь,
Но что мне делать с той
сиреневой
Ордой, ломившеюся в дверь, -
А я захлопывал переднюю.
Стремясь себя в проулки
вытеснить,
Поскольку был не чем иным,
Как клеветою на действительность.
Все выдержал, любовь любя.
Но - хоть скажи в свой час
шагреневый:
"Я выкорчевал тебя,
Исчадье ада, - куст сиреневый".1979
Пицунда
Простая добытая строчка,
Упавшая на берегу,
Терзала меня в одиночку:
Ищу, а найти не могу.Глазастые камни моргали
На вытянутом берегу.Дельфины уже помогали,
А я все найти не могу.Искал и искал эту строчку
И в море, и на берегу.Но время поставило точку -
Я жить без тебя не могу.1979
"Если была у меня любовь…"
Если была у меня любовь,
То это ты, Москва.
Рифму старинную вновь и вновь
Мне говорят слова.Если была у меня тоска,
То по одной тебе,
Время единственное - Москва,
Сердце, судьба в судьбе.Если когда-нибудь я умру
Так, что меня сотрут
Вместе с фамилией, как муру,
Чьи-то стихи и труд,Ты моим именем будешь, мы
Все уместимся в нем,
Все наши нежности и умы
С холодом и огнем.1979
Сюжет (Поэма)
Вот вам конспект
лирической поэмы.
Песочек, отмель возле глубины.
Любовь к искусству…
Остальные темы
из отдаленья к ней подключены.Пока бродил я в поисках сюжета,
не зная, как мне быть
с моей душой,
которая была со мной и где-то
и все еще хотела стать большой,
растаяла зима, а это лето…
Оно горело. И паленым пахло
и в доме, и на улице любой,
как с отдаленных торфоразработок.
Все колыхалось: люди и дома.
Припоминалась лютая зима.Я думал о Каире. Магадан
переместился в полушарьях мозга
туда куда-то… За меридиан
жары… Слепила южная известка,
как снег…
Мороз,
как солнце,
обжигал.Мне это все
тем лучше представлялось,
что не был я ни там, ни там.
Хотел,
да как-то все никак не удавалось.
Так горячился я и холодел
(а почему, скажу об этом ниже),
что из Москвы
никак не уезжалось.
Жара была в разгаре.
Пух летел,
как мухи белые.
Короче, я
жил в отпуске меж севером и югом
и оба полюса носил в себе.Художник был по складу
общим другом.
И, в общем, жил вначале так себе.Тот переулок назывался Вспольным.
Он к Патриаршим вяло вел прудам.
И о художнике я вяло вспомнил,
поскольку жил художник
где-то там.Я думал:
как бы он изобразил
пустую улицу, дрожащий воздух,
больших домов коротенькие тени
и тротуар, снимавший отпечатки
с мужских подошв
и дамских каблуков?Или закат в невиданном Каире,
что отразился на твоем письме
о переходе синего в лиловый,
а дальше в красный,
с выходом в полнеба,
напоминавший о Сахара-сити,
где чуть пониже зарева стояли;
о пальмах и о бомбах, о домах…В сорок четвертом, помнится, году
мы в Исторической библиотеке
с ним познакомились у картотеки.
Потом здоровались. Но на ходу.
Когда же рядом заняли места,
он, что-то полистав,
заметил хмуро,
что передвижники - литература,
а живопись - "Явление Христа".Тогда нам было
по шестнадцать лет.
Мы занимались в юношеском зале.
Совсем не то, что на дом задавали,
читали и художник, и поэт,
скрывавшие от мира гениальность
и двойки - от усталых матерей.
Меж тем как вьюги
жесткая реальность
нас поджидала около дверей.Кудрявый, с дымно-серыми глазами,
как бы размазанными под бровями
или заплаканными, но без слез,
худой, как все мы,
небольшого роста,
держался он
с самим собой непросто
и тем в глазах моих невольно рос.Его молниеносные движенья
кому-то наносили пораженья,
когда он перелистывал альбом,
мерцавший тусклым лаком
литографий,
или с лицом - грустнее эпитафий,
окаменев, склонялся над столом.В его обличье судорожном
что-то
дышало жаждою переворота,
и пересмотра,
и крутых реформ
в искусстве,
что томами громоздилось
перед его глазами,
гнев и милость
в них вызывая…
А зима дымилась,
снег выдавая нам без всяких норм.По Красной площади гуляла вьюга.
Деревья в Александровском саду
поскрипывали…
Снег хрустел упруго…
В сорок четвертом, помнится, году.
Какая все же дикая жара!
Пух тополиный лепится повсюду,
как дух нечистый,
но довольно белый.
Струится в рельсах,
виснет на кустах -
влетает в окна, словно мошкара.Подобен куст распоротой подушке.
Движенье воздуха - и пух летит.
А запах, схожий с запахом пожара,
его почти уподобляет пеплу…
И чей-то возглас:
- Ты мне послан Богом!Художник был по складу
общим другом.
И, в общем, жил вначале так себе.
Но двадцать лет назад он
прозвучал,
понравился, и не без потасовки,
как провозвестник антилакировки,
но, говорят,
в дальнейшей обстановке
слегка поправился. И замолчал.Мне неприятно это говорить.
Как будто осуждать или корить.
Я не судья соседнему искусству.
Я не тянулся к этому искусу:
чернить кого-то,
чтоб себя белить.
Иль утверждать,
что, до заказов лаком,
он не молчал, а запасался лаком.Но те портреты передовиков…
Нет, лучше вновь
сожги себя на том,
чем ты действительно
живешь и дышишь,
о чем в уме
мучительно ты пишешь,
еще не в праве
стать перед холстом.Чужой талант, прости,
прости меня,
но знаю я: в сумятице безмерной
божественная дивная мазня
рождает тело красоты бессмертной.Я знал, что без него не обойдусь,
а почему, хотя и знал,
не ведал.
"Ты послан небом! Я тебя боюсь.
Я думал о тебе. Уже обедал?"Он думал обо мне… Забавно это,
как совпадает… нечто, иногда…
- Да вот шатаюсь в поисках сюжета…
- Нет аппетита? Это не беда.
Что смотришь? Побелели, поредели
все эти кудри, честь главы моей?
Ты должен мне помочь. -
Мы рядим сели.
Мы не сидели рядом столько дней.
Мы не сидели рядом столько лет.
Но все же что-то знали
друг о друге.Жару пронзил
короткий посвист вьюги.
Гром прогремел
за посвистом вослед…
Поежась, он спросил меня:
- Сюжет?
Ты шутишь или нет?
- Какие шутки! -
Я отвечал.
- А я вторые сутки
вот тут сижу с утра и дотемна.
Все жду, когда покажется она.
- А по ночам что делаешь?
- Не сплю.
Писатель ждет уж рифмы?
Да! Люблю.
Минуло славное десятилетье,
на душу населения мильоны
процентов стали или чугуна
понарастали.
Я же - весь в дубленках,
кримпленах,
замшах и магнитофонах -
все так же нищ душой,
гол как сокол,
поскольку нет мне моего процента
любви…
- Ты слабо шутишь…
- Не шучу.Ты мне ниспослан.
Как во сне дурном,
который может оказаться в руку. -
Он замолчал,
прислушиваясь к звуку:
троллейбус шиной бил,
как метроном.- Так в чем же
должен я тебе помочь?
- Вернуть Марию,
он ответил тихо. -
Вернуть Марию…
Десять лет назад
она ушла в какую-то пустыню.
Вернуть Марию…
Что за тишина!
Молчал бульвар,
безлюдный от жары.
Молчала тень деревьев
над скамейкой.
Молчали даже крики детворы,
игравшей на песке
с садовой лейкой.
Беззвучно за оградой прошуршал
троллейбус…
- Тысячу сюжетов!.. -
ворвалось в уши. -
Знаю, вас, поэтов.
Ведь маешься? Читай, что написал.
Я разовью. Ну что там у тебя?То ль он хотел
вниманьем удружить,
то ли, расчувствовав,
расположить…
Я прочитал написанное выше,
кончая строчкой "я тебя боюсь".- Ты пишешь обо мне? -
Я промолчал.
- Да нет. Не знаю…
О себе… О ком-то…
Или о чем-то. Скажем, о погоде!..Он рассмеялся.
И, демонстративно
понюхав воздух, пальцем покачал:
- Паленым пахнет!
Жаль - другое время.
Какой подтекст бездарно пропадает!
Ну а Каир при чем?
- Я сам считаю,
что ни при чем.
Но если друг родной,
тем более она, там годы тратит… -
Так я и помянул его: мол, хватит.
Трать время на меня или со мной.- Я рад. Эгоистические нотки!
Сближение с действительностью.
Но
не выпьем ли
пока по рюмке водки,
а там продолжим общее кино?
Не отрешайся. И - не имитируй!
Пошли ко мне. -
И мы пошли к нему.
Он был подавлен
собственной квартирой.
Холсты один стояли к одному.
Одна к другой старинные картины
висели на торжественных крюках.
Бессмертностью тончайшей паутины
сквозило время в лицах и руках…
(Закатов, зорь
божественные штампы.
От смены их не я один устал.
Бессонница и у чуть теплой лампы,
и у подушек, и у одеял.
Поскрипывает пол и спинка стула.
Глядят портреты, не смыкая глаз.
Когда б сейчас
в глаза ты мне взглянула,
то как об угли б, верно, обожглась.
Но ты не взглянешь,
не придешь сюда
ни завтра, ни сегодня. Никогда.)
- Силен метраж? И знаешь, я один.
Была… одна… Я еле откупился.
Одной из лучших, может быть,
картин.И то, я думаю, поторопился.
Давай не будем больше
об искусстве?
- Мы об искусстве и не говорим…
- Нет! Говорим! Все время.
Не без грусти,
давай, не выпив первой, повторим. -
Он прошептал:
- Ведь первым ты заметил,
что у Марии не лицо, а лик.
Поможешь мне? -
Я снова не ответил.
- Я знаю, где живет она, старик!
Она вернулась. Год назад.
Не важно,
одна ли, с кем-то. Это чепуха…
А важно то,
что действовать отважно
уж не могу. А ведь умел, ха-ха!А помнишь, как орали мы на льду
в сорок четвертом, кажется, году:
"Я к ветру в выученики пойду,
я у деревьев попрошу подсказки,
пусть мне расскажет ночь,
хоть на ходу,
откуда брать
единственные краски!.."?
Ты сочинил. Там дальше было…
- Стоп!
В чем должен я помочь тебе?
Яснее.
Мы все же
в семьдесят втором году. -
Я чувствовал, что, кажется,
краснею,
и вместе с тем я знал уже: пойду.- Прошу тебя…
Вот адрес, телефон…
Нет-нет,
мой отключен за неуплату.
Каприз миллионера. Потрясен?
- Весьма. Я позвоню по автомату.
- Постой, присядем вот за этот столик…
(К стеклу прилипли круглые следы.)
Не думай, я еще не алкоголик.
- Да, не похоже.
- За твои труды!Ушла, представь,
сравнив меня… со мной.
Со мной.
Тебе хоть что-нибудь понятно?Из-под стекла настольного глядели
рисунки.
Интерьер пустой избы.
Три грации, как три официантки.
Или наоборот. Как хороводец…
Еще одна - высокий сарафан,
кокошник и рублевские глаза.
- Трактир?
- Ты прав. -
И многое в запасе.
Я знал, что это будет на ура.
Лазурь и охру замешав на квасе,
он сделает.
А мне домой пора.
Я заплутался
в этом странном часе.
- Нет, погляди - готический буфет!
Стоит костелом
в черно-тусклом блеске.
"Фарфор - музэй",
чего в нем только нет!
Вот только выпить даже чаю
не с кем.
- Ты сам не приглашаешь никого?
Или не ходят?
Кто же ты?
- Я скупщик.
Замечу в упреждение вопросца:
иконами не балуюсь. Но есть.
Она Георгия Победоносца
любила. У меня их ровно шесть.
Ты не спросил меня о мастерской.
Она витает на Тверской-Ямской.
Там паучки прелестные, голубчик.
Они творят, как маленькие боги.
Когда же солнце озаряет их,
то в черной рамке,
словно в некрологе,
на их ажуре тлеет мой триптих.
Рожденье. Жизнь. И смерть.
Верни Марию!Ты вот что, правды и не говори,
чтоб от нее потом не отрекаться.
Ты ей скажи, что я художник.
Только.
Скажи, что я хороший человек.
Она тебе поверит. У тебя,
поскольку ты лентяй, есть ореол
кристальности и неподкупности…
Замолви полсловечка. Порадей
родному человечку. "Человек"
звучит, конечно, гордо. Я им был,
и я им стану
все-таки, голубчик. -
И протянул (губами к хрусталю): -
Я был художником.
Теперь я скупщик.
Я продал душу. Но я вас куплю. -…Мне было жалко. Потому что я
прекрасно понимал, почти тоскуя,
что не на что ему меня купить,
что больше нечего ему продать,
что слишком много
денег и картин.
Что вся эта
коллекция покупок
в такой цене -
что ничего не стоит
в сравненье с мелочью,
с черновиком
или наброском, что не продаются.
Поскольку в голову-то не придет
приобрести оборванную фразу,
скрип колеса, погоду, стук часов,
невзгоду, паузу -
так не бывает!Но что-то в мире маленькой поэмы
происходило. Что-то изменялось.
Мы оказались снова на бульваре.
Какой-то образуя микроклимат,
вокруг художника росли сугробы.
Горсть пуха тополиного в ладони
внезапно смялась в тающий
снежок.
Похолодало. Тополь сыпал снегом.
(Банальность,
что ли,
реализовалась.
Но если даже так. Давно пора.)
Во мне стояла тяжкая жара.Из телефонной будки в отдаленье:
ку-ку, ку-ку - короткие гудки
как следствие нелепого поступка
неслись,
хотя была на месте трубка.
На трубке таял след моей руки.Мой друг смотрел пытливо на меня -
по-королевски или по-собачьи.
Шел мелкий снег, куда-то семеня.
Туда, наверно,
где сдавались дачи
в предощущеньи будущего дня.- Да. Вот еще. Нечаянно скажи,
но осторожно, не насторожи:
в особнячке, в Барвихе, помирает
"бомонд", осколок, тетушка моя.
Ее единственный наследник - я.Я уходил, хоть все еще сидел.
День отсыревший каркал и гудел.
В трех кузовах зеленых,
рыхлясь, ехал
снег, как скульптуры абстракционистов,
но с жизнью больше связанный
по форме
и содержанью…Около скамьи,
где мы сидели,
развивалась стройка
игрушечная, и довольно бойко,
из матерьяла влажного зимы.
Строителя не замечали мы,
смотря на то, что плыло за оградой.
- А все-таки, куда увозят снег? -
сказал четырехлетний человек,
задумчиво следя за кавалькадой.
- Я думаю, туда,
где в нем нехватка, -
сказал мой друг.
И маленькая складка
его серьезный лоб пересекла. -
А впрочем, я тебе не собеседник, -
пробормотал
единственный наследник. -
Такие, друг Горацио, дела.Борца за правду нянька увела.
И то, что мы по-зимнему одеты,
и просьба диковатая его,
и этот снег,
и то, что за оградой
опять, качаясь дымкою, стояла
жара, - мне больше странным не казалось.
И это было странно. Мы молчали.А женщина по имени Мария
шла по другую сторону бульвара,
где жаркий день стоял.
И вслед за ней,
ныряя, быстро бабочка летела.Да. Мы любили женщину одну.
Он - откровенно, пышно, говорливо.
Я, к сожаленью,
слишком молчаливо,
боясь сказать,
нарушить тишину.
Но это было так давно,
что я
забыл
и улицу, и переулок,
и дом…
Забыл ее, как целый город
со множеством садов
и перекрестков,
цветов и птиц,
дождей и снегопадов…
Забыл, какие у нее глаза…- Ну что же ты сидишь?
Беги за ней. -
Он тряс меня за локоть. -
Ну, скорее.
Я ждал такого чуда столько дней.
Прошу тебя.
Я на глазах…
Седею.Я встал и вышел в лето.
Оглянулся.
Снег падал на изящный саквояж,
на куртку с отворотом из цигейки
белей сугроба около скамейки.Снег падал на блокнот и карандаш.
А рядом, ногу на ногу закинув,
сидел, уставясь на носок ботинка,
другой… Едва я на него взглянул,
как воздух с силой взгляд мой оттолкнул:
с ним рядом я сидел!
Но я и шел.
Вослед витиеватому порханью
желто-лимонной бабочки спеша,
я шел сквозь солнечное колыханье.
Она была, как прежде, хороша.
Был у нее стремительный и мягкий,
слегка косящий,
но балетный шаг…Но это было так давно,
что я
забыл и улицу, и переулок.
И дом.
Забыл ее, как целый город
со множеством садов
и перекрестков,
дождей и голосов.
Совсем забыл.
Но "мерседес",
из воздуха возникший,
сформировавшийся из ничего,
был серебрист и холоден на цвет.
Но галстук-бабочка
был расторопен.
И с бриллиантом в запонке
манжета
услужлива была.
В одну секунду за низкой дверцей
туфелька исчезла.
И растворилась в воздухе машина.
Растаяла.
Лишь бабочка металась
желто-лимонная,
кружась на месте,
взлетая, падая,
пока не села мне на рукав.
Тогда я понял все.
Она? Она! И все-таки…
Как жалко.
И это жизнь?
Ни холодно ни жарко,
так переимчиво существовать…
Не знаю я, что лучше:
торговать
все ж богомазом сделанной иконой
иль красотой, от Бога обретенной?Но, пораженный просто красотой
(а то, что знал я, не было
ни сплетней,
ни выдумкой),
я шел к скамейке той,
спеша скорей покинуть
воздух летний.
Когда входил я
в тот же самый снег,
навстречу мне метнулся человек.
Как показалось мне, он отшатнулся.
Я сам его поспешно миновал.
Приятель мой
на том же самом месте
сидел и, верно,
ждал хорошей вести.
Он бабочку в блокноте рисовал.
Я молча рядом сел.
Он хлопья сдунул.
Я поглядел на хлопья и подумал:
какой мне все же дать ему совет?
Рассеивать ли это заблужденье?
А если в нем последнее спасенье
для человека?
И последний свет?
Сказать: валяй торгуй,
она не лучше?
А вдруг он путаник,
а не валютчик.
Да, я подумал, это вам сюжет…Но что-то портит мне пейзаж.
Мешает,
у снегопада путаясь в ногах,
куда-то тянет, что-то воскрешает,
о чем-то вопрошает впопыхах.