(Тут появляется и исчезает
одно необходимое лицо -
не обойти.
Всплывает все равно.
Но я его, пожалуй, зарифмую.
Он - друг художника.)Мой странный друг,
игрок на травке дедовских могил,
где Фил и Фоб
взаимно тратят пыл,
я твой покой кипучий не нарушу -
ты так увлекся
"расстановкой сил",
что проворонил собственную душу,
о доблестях, о подвигах забыл.Ты больше не рисуешь и не пишешь.
Ты только околичностями дышишь.
Ты позабыл,
что силы не в салонах,
а в синем небе и лугах зеленых.
Пешком почаще по земле ходи.
А огород - на даче городи.
И не мешай. Не впутывайся в снег.
А все же кто он, этот человек?
Нет имени ему. Он есть никто.
(Подножки ставит здорово зато.)
Он утопает в хлопьях,
как в минувшем.В прорывах ветра - ветки и углы.
Москва, ты здесь!
Ты в фонаре мигнувшем
средь бела дня
как бы из той поры.
Я иногда кажусь себе мальчишкой,
случайно забежавшим в эти дни.
Ошибся часом. И прижился здесь.
А там еще не кончилась война.И только будут эти времена.
Москва,
ты старше и неизмеримо
мудрей, и выше, и моложе нас -
вслух и не вслух,
наглядно и незримо
беседующих в этот зыбкий час.
Он говорит:
- А все же те портреты
ты оценил эстетски.
Как-никак
все это лица наших работяг.
Они талантом, наконец, согреты…
- Но быть талантливым
ничтожно мало!
Любой подлог…Но солнечная мгла
снег в сторону относит.
А со снегом -
скамейку и слова…
Стоит жара.
И движется жара.
Под блеклым небом.Жара фантомы, видимо, плодила.
Чуть-чуть не натолкнувшись
на себя,
я в лето вышел.
Был, как час, неровен
асфальт
жарой колеблемого дня.
Какая-то заведомая сила
гнала с бульвара этого
меня.
- Ты хочешь, чтобы я тебе устроил
счастливое стеченье обстоятельств?
Случайность хочешь сорганизовать,
нанять божественное провиденье…Я понимаю
ты дошел до точки.
Но я еще до точки не дошел.
Еще меня мое тиранит время,
еще обоих нас
надолго хватит.
Мне, как свобода, нужен произвол
его минут, его доброт и зол.
Вернуть Марию! -
вот что ты
сказал…
Единственная правда
уст бесцельных.
Какой-то голос был и ускользал,
как полумысль
о далях запредельных.Тот переулок назывался Вспольным.
Пройдя сквозь Патриаршие пруды,
я снова вышел на него.
И вспомнил,
куда ведут обратные следы.Арбатский двор
казался страшной далью,
тянул в себя глубокой синевой,
с необъяснимо юною печалью
в себя манил, как в омут головой.Арбатский двор,
одетый в беспорядок
полувесенних тающих убранств,
был в поздний час
вместилищем загадок
и умопомрачительных пространств.
Там будущность бывала
с нами рядом,
у нас почти сбываясь на глазах.
Ее окликнуть можно было взглядом
и, словно книгу, ощутить в руках.
Когда свиданьем не было свиданье,
когда мы были все еще на "вы",
он сотворял тебя из синевы,
и белизны, и влажного мерцанья.Я должен наконец
прибегнуть к средству
простому, тайному, опасным небом
действительно подаренному мне.
Нет времени -
я должен снять пространство.
Я исключаю из пейзажа транспорт.
Чуть-чуть висит еще
железный грохот
грузовиков - но это на мгновенье.
И шелест шин с шипеньем исчезает,
и где-то тает крохотный сигнал…
Но на стоянках и на остановках
внезапно начинается разброд;
но я и этот шум, и толкотню,
поколебавшись, тоже исключаю.
Пустой под ярым,
ярким солнцем город.
(Теперь иди. Теперь входи.
Ты - здесь.)Я должен снять заклятие с листа.
И разделить одно мгновенье
на два.
Немного страшно. Но рука чиста.
Я напишу. И это будет - правда.Совсем не надо,
чтобы все всё знали.
Но не проговориться свыше сил
в присутствии бумаги и чернил,
каких бы я прощений ни просил,
как бы меня потом ни наказали.
Как будто замороженное, время
оттаивало… Капали секунды.
Твои глаза мерцавшие…
Твой голос,
он из второй действительности был.
А может быть, из первой,
что забыл,
но так внезапно вспомнил,
так припомнил,
как будто некий занавес приподнял,
как будто некое стекло протер,
как будто раму выставил.
Как будто
дверь отворил в соседнюю -
минуту,
существовавшую как параллель
обыденному, явному, -
и вышел
на голос твой,
которого не слышал
за суетой влиятельной досель.Несостоявшаяся шла метель,
несбывшаяся падала капель,
невоплотившееся воплощалось
в глаза и хлопья, в руки и в ручьи.
Я стиснул пальцы влажные твои,
твоих ресниц
щекой коснулся - и…
как в пробужденье,
а не в забытьи
все и расплакалось, и рассмеялось.
Два времени одна связала нить.
Долженствовавшее - имело быть.
Несостоявшееся состоялось.Я ничего придумывать не буду.
Какая мысль у мысли может быть?
О чем мечтает Истина?
Мария,
душа моя, ты есть - и хорошо.
А ведь сначала,
в первые мгновенья,
я говорил на детском языке:
две параллельные пересеклись…
Я волновался, спрашивал:
"Но что же,
но что же делать нам с тобой?
Что выбрать?
Из двух минут, двух вечностей,
двух линий
я умоляю: выбери мою.
Там человек…"Но что-то поправляло:
пересеклись их сущности.
Мы - в точке.
Мы в воздухе. Мы вместе.
Здесь. Нигде.
Мы существуем только
в этой строчке,
как мысль о тех, кто ходит по воде.Когда, проваливаясь по лодыжки
в горячий тротуар, я шел к тебе,
я знал об этом только понаслышке.
Теперь я знаю это по себе.Я ничего придумывать не буду.
Какое чудо может быть у чуда?
Наверно, только явь…
Она сказала:
- Я рада:
ты опередил себя…
Иначе б мы не встретились.
Ты знаешь,
мы тут немножко дальше.
Почему?
Все очень просто.
Там, где вы бросали
чуть начатое, так, на полпути…
Ну, скажем, не решались подойти, -
мы подходили. Сдвинуть вы боялись,
а мы сдвигали. Вы, засомневавшись,
не делали и мучились потом,
так долго, так бессильно сожалея, -
мы делали.
Мы тоже сомневались,
но делали. Поэтому у нас
потерянное время - это сказка,
нравоученье. Мы немножко дальше.- Вот как… Но ты глядишь
с огромной грустью.
- Да… Я всегда тоскую по тебе.
- Но разве там,
у вас… там нет меня?Передо мной внезапная стена
возникла.
Трещинки, шероховатость.
Я в первый раз почувствовал тогда,
как может сердце
бесконечно падать.
Стена исчезла.
Я сказал: - Мария! -
И огляделся.
- Что? - она сказала.
Был дворик пуст.
Лишь первая трава
с анютиными глазками цвела.
Светило жарко солнце
в подворотне.
И я сказал:
- Мария, что со мной?
Я устаю - и снегом, и жарой,
и чьим-то домом быть, и человеком,
листком зеленым на коре, корой,
спрессованным
в одну минуту веком,
секундой, убежавшей от часов…- Ты жалуешься?
Разве это плохо?
- Вот лавочка, - сказал я, -
посидим?
- Нет, лучше друг на друга
поглядим.
Нет времени. Дай руку… -
И кольцо
надела мне на палец безымянный.
- А как же быть с художником?! -
Стена
передо мной.
И за спиной стена.
И по бокам. Я поглядел на небо.
И снова двор, И звон. И тишина.Она сказала:
- Ты такой же странный.
И хорошо…
- А как же быть со мной?Стена, стена, что делать со стеной?
А день стоит все тот же за спиной.
И не стоит, а ходит. И смеется.
И говорит. И мечется… А я?
Я не успел тебе сказать, Мария…
Я не успел тебя спросить…
Стена!Я долго шел,
скользя рукой по камню.
Он теплый был.
Наверно, в этом доме
высокие, подумал, потолки, -
и замер, взгляда не сводя с руки.
Кольцо исчезло,
но не до конца,
поскольку ощущение кольца
на пальце было и не проходило.
Я повернулся и пошел назад.
И подошел. И заглянул в ворота.
Мне показалось, улыбнулся кто-то.
Там бабушка бессмертная вязала.
Бесцветная мерцающая нить
меж спиц и пальцев
зыбко проскользала
и тоже исчезала, может быть…(Куда? Я выпадаю из сюжета.
Тверской бульвар
без Пушкина давно.
Я - без тебя. И нелогично это:
среди такого дня идти в кино).Я устаю - и снегом, и жарой,
и переулком быть, и человеком,
листком зеленым на коре, корой,
неровным часом и огромным веком.
Не жалуюсь. Я просто не могу
все передать
одной строке скользящей.
Я замерзал в искусственном снегу.
И шел босой по льдине настоящей.
Я сел напротив той скамьи, где мы
с художником сидели
столь недавно.Кругом, как будто не было зимы,
цвели цветы.
И зной палил исправно.
Но, с рукавов отряхивая снег,
ко мне подсел сердечный человек:
- Ты с нею был на уровне неравном,
ты свой обычный промах допустил.
Залюбовался,
не спросил о главном.
О разнице во времени. Забыл?
- О разнице во времени?!
Послушай, -
я сам себе ответил, -
отдохни!
Рассыпься. -
Он рассыпался послушно.
И я увидел,
что идут они.
И многое другое я увидел.
Я увидел,
как мой двойник,
пытавшийся догнать
и возвратить художнику Марию,
вошел в мой дом.
И почему-то видел,
как он ключи искал
по всем карманам,
как свет зажег и, голову склонив,
исчез над недописанной страницей.
Я видел,
как серебристый длинный
"мерседес",
широким жестом
списанный в посольстве
и купленный
владельцем тех манжет,
что хлопотали около Марии,
пугая бабочку,
возник опять
на том же месте на моем бульваре.
И знал: недолго женщине стоять
одной на том же самом тротуаре.Но я не знал,
что здесь,
пока я в нетях пребывал,
произойдет негаданная встреча,
сама собой. Я этого не ждал.
Но жизнь идет,
всем выкладкам переча.Художник молвил:
- Чмокни ручку Маше!
Ведь рад за нас?
Ну как находишь ты
таким согласьем блещущие наши
неодухотворенные черты?- Давайте в "холодно" и "горячо"
играть? - сказала здешняя Мария.
Я видел загорелое плечо
и те же очи. Только не такие…
Она спросила:
- Есть у вас кольцо? -
Я поглядел тайком на безымянный.
Она сказала:
- Вы такой же странный,
и хорошо…И я в лице - лицо,
во взгляде - взгляд
увидел на мгновенье.
И холодок под сердцем ощутил.
Прошло несовместимое виденье…
И я глаза смятенно опустил.- Нет у меня кольца, -
сказал художник. -
Одна отрада -
славный мой треножник.
Пойдем, какие игры?
- Я хотела…
Я загадала!..
Если б я нашла…
Металась бабочка осиротело.
Гроза в полнеба ширилась и шла.Я жил в каморке чистой,
как в чертоге,
за словом
как за каменной стеной.
Но раздвоился путь на две дороги.
Мария, кто ты,
где ты,
что со мной?1976
ВОСЬМИДЕСЯТЫЕ
Любовь к Болгарии
1959–1980
София
I. "По всем городским кварталам…"
По всем городским кварталам
Осенней мело листвой,
Листом золотистым, алым,
Пронизанным желтизной.
Под этим пестрящим танцем
Софийского ветерка Я шел -
и был иностранцем,
Не знающим языка.
О чем-то у продавщицы
Спросил по-болгарски я.
Задумалась продавщица.
Задумался с ней и я.
Но девушка в яркой блузке,
Стоявшая рядом с ней,
Сказала: "А вы по-русски.
Мы, может, поймем скорей".И как-то намного проще
Почувствовал я себя.
На улице, словно в роще,
Кружилась листва, рябя.
И вдруг, как порой сквозь слезы,
Увидел я сквозь туман:
Осенние шли березы
По улице Цар Шишман.
Они чуть качались в дымке,
И легкие ветерки,
Как добрые невидимки,
Сметали к листкам листки.
Стволов этих белых глянец…
Проталинки черноты…
Какой, к чертям, иностранец
На этих улицах ты!Стихали в груди удары.
Мне часом казался миг.
Простите меня, болгары.
Я выучу ваш язык.
Он твердый язык и нежный.
В нем близкая нам душа.
На вашей земле зарубежной
Не чувствуешь рубежа.
Я в ваши успел влюбиться
Каштаны и тополя.
Хорошая заграница,
Болгарская ты земля!
II. "В прозрачной осенней Софии…"
В прозрачной осенней Софии
Под золотом южной луны
За тысячу верст от России
Мне снятся московские сны.Мне снятся минута отъезда,
Некстати оборванный спор,
И дом, и рабочее место,
И вниз уходящий простор.И вот я во сне пререкаюсь,
И воздух ладонью крою,
И думаю, и просыпаюсь -
И комнаты не узнаю.А в окнах - софийское утро,
Бульваров манящий разбег.
Ах, как это, в сущности, мудро
Какой-то сказал человекО том, что отечество - это
Не только пространство земли.
Оно и дома и рассветы,
Что трудно оставить вдали.Оно и родимая крыша,
И помыслы наших годин,
И все, чем живет оно, дышит,
Чем дышишь и ты, его сын.Наверное, все мы такие -
Солдаты, певцы и сыны.
…Под небом осенней Софии
Я видел московские сны.
"Мне это надолго запомнится…"
Мне это надолго запомнится,
Как в жаркое горное лето
Увидел я речку Тополницу
Прохладно-зеленого цвета.Она торопилась, веселая,
По камушкам да по песочку,
Счастливая и невесомая,
Как чья-то любимая дочка.Но в небе -
за трещиной трещина!
И речка,
краса Среднегорья,
На миг показалась мне женщиной,
Припомнившей давнее горе.И чьи-то мне слезы почудились
И в волнах -
тела неживые.
И темными ордами сгрудились
Над ней облака грозовые.
Цыгане
На речонке Тополнице
Появились цыгане,
Загорелые, хриплые,
В разноцветных заплатах,
В подпоясанных чем-то
Непонятным халатах.
Пыль мели они
Черными босыми ногами.Появились под вечер
И расположились
На речонке Тополнице
Прямо под тополями.
И уже через час
В городишке божились
Их старухи,
Что знают все,
что сбудется с нами.Карт колоду показывали
Из-под латаных шалей,
Карт настолько промасленных,
Очевидно,
с годами,
Что картошку, пожалуй,
Можно было бы жарить
На семерке, на тройке
И на пиковой даме.Поздним летом в Копривштице
Появились цыгане
В шароварах, в жилетках.
Глаз белками блистали
И за ужином в городе
Ребятишек пугали:
"Проглоти - иль к цыганам!"
И дети глотали.И действительно,
Как тут куска не проглотишь,
Если рядом цыгане,
Эти страшные люди.
А одна из гадалок
К бабке кинулась: "Хочешь,
О войне погадаю,
Будет или не будет?""Да отстань ты! -
Старушка поежилась зябко. -
Что ты мелешь, проклятая…"
И дальше пустилась.
"Ой, накличешь ты горе
На сынов своих, бабка".
"Тьфу ты!" - плюнула бабка.
И перекрестилась.А потом на Тополнице
Пять костров запылало.
Под деревьями тени
В желтом прыгали свете.
Город жил своей жизнью
Как ни в чем не бывало,
Лишь смотрели в сторону
Озабоченно дети.…Я увидел их утром.
Два цыгана курили,
Молча сбрую чинили,
В кожу иглы вонзая.
Что их по миру гонит,
Где их родина в мире,
Как живут они,
Крова родного не зная?Или всюду их дом -
Где трава и деревья?
Кто ж не любит простора!
Но по странному следу
Все идут они. Сядут.
И опять! И в кочевье.
И когда ж они все же
Наконец-то приедут…Кто шатры убирал,
Кто сидел над тазами,
Молотком громыхал,
Да паял, да лудил их.
Дети голые шумно
На деревья влезали,
Мух цветами сгоняли
С грустных морд лошадиных.А отцы их пестрели
На возах, под возами,
В свете утреннем
Выглядя совсем не зловеще,
И кричали друг другу
Дикими голосами,
Очевидно,
Совершенно спокойные вещи.
"Владения камня…"
Владения камня.
Бесплодная тяжба гранита
С корнями деревьев.
Завидная близость зенита.Молчание скал.
Неожиданный грохот потока.
Обвала оскал
И орел.
Он высоко, высоко…
Он точкою черной.
Он не жил ни в прахе, ни в страхе,
Парит отвлеченно,
Задумавшись о черепахе,
И в облаке тает…А облако тенью свободной
Ложиться на камень,
Возвышенный и старомодный,
Над лапами сосен,
Над острыми шапками елей,
Он глыбы возносит,
Обдутые сонмом метелей.Он полон достоинства.
Он еще, видимо, в силе.
Как чуждое воинство,
Сосны его окружили.Их строй поднимается,
Ветви неся, как пищали.
И вдруг открывается
Древняя область печали:Обломок вершины,
Развалины выступов горных
Лежат, как руины
Акрополей, некогда гордых.Цветами обвиты
Кладбищенские перекрестки -
Надгробные плиты
И мемориальные доски.Как мы тесаками,
Обвалы и ливни когда-то
На них высекали
Свои поминанья и даты.Здесь копья скрестили
Часы синевы и ненастий
Над гибелью стилей,
Над прахом великих династий,Свои поколенья
Обрывов и ветров гудящих,
Свое исчисленье
И дней и времен проходящих.
Зеленая Рила,
… … … … … … … … … … … … … ….
Я видел и скалы, и ели,
И все, что открыла
Ты мне за четыре недели.Каменья, как троны,
На нет под лесами сходили.
Гайдуцкие тропы
Меня высоко возводили.И взял я в мечтанье
В часы своего восхожденья -
Прекрасное зданье
Сложить из камней преткновенья.Навек. Чтобы оное
Зданье как надо служило.
Чтоб вечнозеленое
Древо с камнями дружило.…Я думал избегнуть,
Я думал забыться и кануть,
Внизу у подножья
Оставить нелегкую память.
Но нет человеку
Спасения от человека.Две тысячи метров
Над уровнем моря и века.
Копривштица
В Копривштице родился и похоронен
великий болгарский поэт Димчо Дебелянов.
Копривштица встает перед глазами
И летними, горячими холмами,
И зимним снегом на сыром ветру,
И пеньем птиц январских поутру.