Но вымогатели, решив, что довольно предупреждали ее о последствиях, написали князю Копьеву, предлагая продать письма его невесты. Князь, не дав ответа, отправился к будущей теще, которая убедила его, что он рискует стать жертвой мошенников, изготовивших поддельные письма. Беда была в том, что о существовании настоящих писем знало несколько человек, и имелись недоброжелатели, видевшие Грунюшку с кавалером-предателем. Если бы начался скандал - тут же и они бы заговорили. Позднякова просила Венецкую показать Машины письма, чтобы хоть отдаленно представить себе, на что способна нынешняя молодежь.
Дело было в спальне, графиня выскочила в свой кабинет и там от спешки что-то повредила в потайном ящичке секретера. Жалуясь на эту неурядицу, она вернулась в спальню. Стоя в уборной комнате за ширмами, скрывавшими обычное в хозяйстве светской женщины кресло с дырявым сиденьем, Гиацинта вообразила себе кабинет с секретером и поняла, где бы мог быть ящичек: нечто похожее имелось у ее родной матери. Потом Позднякова с Венецкой долго мучались, придумывая способы избавиться от вымогателей, но ничего путного им в головы не пришло. Когда же они расстались, Венецкая пошла вниз, на поварню, потому что имела кое-какие подозрения насчет расхода провианта и хотела застать повара врасплох.
Тут-то Гиацинта и утащила письма. Она понятия не имела, как известить об этом Граве, но тот сам пожаловал - имея право на краткую встречу с невестой. Гиацинте велели выйти к жениху, она засмущалась, убежала, и нескольких секунд, пока за ней ходила приживалка Софья Андреевна, ей хватило, чтобы написать карандашом записку. Эта Софья Андреевна осталась в гостиной вязать чулок, пока Граве и Гиацинта беседовали о похолодании и потеплении погоды. Им удалось обменяться записками, и в итоге Гиацинта примчалась в Екатерингоф.
- Дайте мне письма, сударыня, - сказал Венецкий.
- Что ты собрался с ними сделать, граф?
- Как - что? Сжечь, конечно.
- Не глядя?
- Не глядя!
Решение было достойное, решение мужа, который не желает, чтобы жена знала, что он вообще прикасался к этим письмам. Однако Андрей уже понял, как изменился Машин характер, и собрался действовать сообразно этой перемене.
- Вели позвать графиню, Венецкий. Это ее собственность.
- Она будет мне благодарна, когда я пожгу эти письма.
- Нет. Ей неприятно взять их в руки - но она это сделает.
- Я бы взяла, - сказала Гиацинта. - Клянусь вам, Соломин! Если шарахаться от письменной клеветы, как черт от ладана, то ручек не испачкаешь - зато и чего-то важного не узнаешь.
Андрей вспомнил о грязном эфесе шпаги. Надо же, как сошлись во мнениях Гиацинта с незнакомкой! Видно, есть что-то в женщинах, чего он еще не понял - и вряд ли поймет…
Маша пришла через минуту - видимо, ждала зова, потому что была уже в юбке, в опрятном свеженьком чепчике и в шали поверх ночной кофты. Следом Ванюшка внес поднос с горячим кофейником, чашками и сухарницей.
- Маша, у нас вышел спор, - сказал Андрей. - Хватит ли у тебя духу перелистать те письма и найти среди них фальшивые. Вот, госпожа Гиацинта привезла их, благодари ее.
- Вы - та самая невеста господина графа? - спросила Гиацинта, глядя на Машу с понятным любопытством. - Ой, правду сказывали, что вы хороши, как ангел!
- Это моя жена, - поправил Венецкий.
- А вы - та отважная девушка, которую поселили у госпожи графини? - спросила Маша. - Боже мой… - если она и хотела что-то добавить, то этих слов никто и никогда не услышал.
Маша и Гиацинта вдруг бросились друг дружке в объятия.
Андрей не понял, отчего смеется Венецкий. Минуту спустя Граве ему объяснил: этих дам не разберешь, впервые увиделись, и вот уж меж ними дружба навеки. Доктор был недоволен - Гиацинта опять вытворила нечто, чего он не понимал.
Потом Маша твердо скачала:
- Друг мой, дай сюда эти несчастные письма. Не бойся, нюхательная соль не понадобится.
Еремей отворил печку и заново развел огонь. Маша поочередно бросала туда листки и вдруг один дочитала до конца.
- А вот это - ложь и клевета, - сказала она. - Тут как раз про мое дитя, которое растят на Васильевском острове. И даже точный адрес указан.
- Почерк схож с твоим? - спросил Андрей.
- Да, очень.
- Возьми, Венецкий. Если там точный адрес - стало быть, злодеи приготовились к тому, что ты можешь нанести визит.
- Соломин, я понял! - воскликнул граф. - Мы покажем им портрет Евгении!
- И это тоже сделаем. Но сперва нужно разобраться с князем Копьевым. Каков может быть следующий шаг наших подлецов и мерзавцев?
Общее мнение было таково: вымогатели, поняв, что князь им не доверяет, пришлют сперва одно из писем невесты, чтобы он поверил в существование прочих.
- Венецкий, ты можешь наладить присмотр за домом князя Копьева?
- Могу, разумеется. Но хотелось бы знать, крутятся ли там кавалеры с Сенного рынка.
- То, что у нас заложник, еще не значит, что его любовница сама не ведет дел с вымогателем, - добавил Граве. - Хотелось бы понять, какую роль в этой истории играет теперь твой Фофаня.
- Сам бы я это хотел понять… - Андрей задумался. - Создание, знающее про себя, что его всяк обидеть может. А это опасно - ни на одно его чувство нельзя положиться, даже на ненависть.
- Никто не заставлял его писать в Василисином письме о себе, грешном, - вмешался Еремей, до того возившийся с печкой. - Видно, его там удерживают силой и страхом, вот и подает весточку. Мы-то его не обижали.
- Да, Фофаню точно запугали, - согласился Венецкий. - Завтра отправлю своего Скапена с Авдеем на Казанскую паперть. Авдей, может, получит письмо, а Скапен повертится вокруг, глядишь - что-нибудь и поймет.
- Но сперва пусть заберут картинки у рисовальщика, - напомнил Андрей.
Маша, не мешая мужскому разговору, увела к себе Гиацинту, чтобы подобрать ей теплую обувь.
- А я Скапена научу… - загадочно сказал Еремей. - Ежели встретит наше ходячее несчастье, так пусть ему, стервецу, прямо в ухо гаркнет: блаженный-де Феофан все видит!
- А что? Это прекрасная мысль! - воскликнул Андрей. - Да только гаркать не надо. А надо выменять образок Феофана и через Феклу Фофане передать. Он догадается.
- А мне что делать? - спросил Граве. - Ведь поставят меня под венец с этой чертовкой, ей-богу, поставят!
- Ты разве еще не понял, что это - для отвода глаз? - удивился Венецкий.
- Понять-то понял… ну а вдруг? И возись с ней всю жизнь, и всем капризам потакай! А это разве жена? Это же нечистая сила! Знаете, как она меня назвала? Сказала - эх ты, Фалалей, не нашел дверей! Ехал Пахом за попом, да убился об пень лбом! И где только всей этой дряни набралась?!
- Уймись, доктор, силком тебя под венец не потащат, - успокоил Андрей.
- Достанется же кому-то этакое сокровище! И кто ей внушил, будто она красавица? - не унимался Граве.
- Девица изрядная! Диво как хороша, - признал Венецкий, - да только против моей Маши - нет, не сравнится! У Маши красота - как на старых полотнах, лицо точеное… А эта - носик вздернут, щечки круглые, рот большеват… Но сколько в ней огня! И волосы - у иной дамы парик не так пышен, как у нее свои.
Венецкий и далее перечислял бы достоинства Гиацинты, но вмешался Граве:
- Так это и есть парик! - заявил он. - Натура таких кудрей не создает. Не иначе, полдня их щипцами загибает.
- Так парик или локоны, которые щипцами загибают? Совсем ты, доктор, заврался, - прекратил словоизвержение Андрей.
- Как же быть-то? - вдруг присмирев, спросил Граве. - И на что я ей? Что во мне?
- "Лисица и виноград", - сказал Венецкий.
- Какая еще лисица? - удивился доктор.
- Басня такая есть. Вот, брат Соломин, тебе виноград, а вот и лисица, для коей он зелен. Ты, доктор, словесность не изучал?
- Да я много чего не изучал. А она так и чешет: Моцарт, Гайдн, Скарлатти, Бо…
Тут, как нарочно, зазвенел на лестнице голос Гиацинты. Она пела арию Керубино - так, как слышала в Михайловском театре, где Моцартову "Женитьбу Фигаро" исполняла французская труппа.
Андрей видел этот спектакль, помнил содержание и знал, о чем поет бойкий паж Керубино: об ожидании любви, о волнении в крови, о трепете неопытного сердца. И, услышав Гиацинту, Андрей вдруг подумал: это неспроста, ария адресована одному слушателю, а что, коли этот слушатель - он сам? Но нет, возразил он себе, просто девушка играет - и с мужскими сердцами, и с собственным, не видя в том особого греха… И на что ей слепой поклонник?..
- Доктор, тебе нужно съездить к Гринману, узнать, как там наш раненый. Если пошел на поправку - мы его обратно сюда перетащим. Учти, этот чертов Дедка для нас - ценное имущество. Ты сможешь сам доставить госпожу Гиацинту в особняк Венецких или тебе нужна помощь? - спросил Андрей. - Насколько я понял, сударыня перелезла через забор…
- Мне не впервой. Если только этот господин подставит мне сложенные руки, как берейтор, когда сажает даму в седло, - ответила Гиацинта.
- Доктор, тебе доводилось подсаживать даму в седло? - полюбопытствовал Венецкий. - Ох, гляди, придется тебе наконец освоить науку страсти нежной и теорию маханья за вертопрашками, а то так и помрешь неграмотный!
- Он безнадежен, ей-богу, безнадежен! - со смехом отвечала Гиацинта. - Скорее государь император, что на Сенатской площади, сойдет с коня и слезет с утеса, чтобы волочиться за мной. Идемте, господин Граве, иначе мы приедем утром, нас увидят, и тогда вам придется повенчаться на мне как порядочному человеку! Господин Соломин… - ее звонкий голосок изменился, обрел бархатные нотки, затрепетал.
- Подойдите к бедному калеке, я вашу ручку поцелую, - сказал Андрей.
Когда сердитый Граве увлек за собой Гиацинту, закутанную в медвежью шубу и в Дуняшкиных валяных сапогах, Соломин некоторое время стоял в недоумении: так было или не было это мгновенное пожатие пальцев, так был ли ответ на него или ответ остался мысленным? Но его отвлек Венецкий:
- Утро вечера мудренее, - сказал граф. - Давай-ка ляжем спать, а за завтраком поговорим, как лучше подобраться к той кормилице с младенцем.
- Если бы мы знали, какие письма предлагают Копьеву! - ответил Андрей. - Может статься, и там речь о младенце…
- Голову на отсечение - так и есть. В чем еще можно упрекнуть невесту? Не в заговоре же против государыни! А теперь отпусти - меня жена ждет! - это было сказано с великолепной гордостью.
- Да ступай уж, любимчик Гименеев!
- Боюсь, что время нас подстегивает. Позднякова может с перепугу пойти на соглашение с вымогателями и заплатить им огромного отступного. О том, что они на этом не остановятся, она даже слушать не пожелает. И тогда мы теряем след! Значит, нужно опередить перепуганную матушку. Нужно действовать!..
Кончилось тем, что Андрей сам поехал в столицу. Феклы с Василисиными враками на месте не случилось, расспрашивать о ней Еремей побоялся - прошелся взад-вперед и вернулся в Зимин переулок, где ждал в санях питомец.
- Ничего, нам есть чем заняться, едем за картинками, - решил Андрей.
Но странная мысль пришла в его голову: надо бы забрать из возка, из привешенного в нем суконного кармана, ту монетку, "царя на коне". Монетка-то на удачу дадена…
* * *
Рисовальщик оказался неопрятным дедом, вдобавок выпивохой. Он предъявил полдюжины портретов молодого человека, причесанного по-модному, причем, как высказался Еремей, "на кафтан у него прыти не хватило" - кафтан и жабо были едва намечены.
На всякий случай Андрей устроил над этими карандашными портретами целый консилиум. Его свита набилась в тесное жилище рисовальщика, и каждый получил по листку. После долгих сличений и обсуждений пришли к выводу: черты лица довольно правильные, но ведь баб не разберешь - в черта могут влюбиться, ежели черт с ними галантонничает и всякие приятности им говорит, ручку жмет и за разные места хватает.
- Держи обещанное, Иван Сергеич, хоть и не ведаю, за что плачу, - Андрей вздохнул. - Да гляди, никому ни слова. А давно ли ты тут живешь?
Рисовальщик жил в этом доме лет двадцать, имел в окрестностях и родню, и кумовьев, знал все линии и першпективы Васильевского острова от Биржи до Смоленского кладбища и протекавшей сквозь него речки Мякуши, которую многие называли Черной. Речка делила кладбище на православное и инославное.
- А в Чекушах бывал? - спросил Андрей. - Особняк Фишерши знаешь?
- Давненько не бывал. Знаю, что там строят теперь много, и кожевники селятся - фабрики ставят. Армии-то много кожи нужно. А особняк - он на берегу, каменный дом в два жилья. - Иван Сергеевич твердой рукой начертил план и объяснил Авдею, как ехать.
С тем и расстались.
- И вовсе незачем было спрашивать, - сказал Еремей. - По вонище бы узнали. Тьфу! Как только тут люди живут?!
Кожевенное дело человека непривычного поражало прежде всего гнилыми, тухлыми и прочими мерзкими ароматами. Шкуры кисли в чанах, смазанные мозгом или печенью животных, а чаще - и тем и другим вместе.
- Они тут привычные. А ежели кому не по вкусу - продавай домишко, переселяйся хоть в ту же Коломну. Да только кому ты в Коломне нужен, ежели ты, скажем, при мучном амбаре состоишь и обучен только слежалую муку деревянными чекушами в пыль разбивать? Вот и сиди, и нюхай! - объяснил Авдей.
Местность была такая, куда порядочный человек без особой нужды не сунется. Самая подходящая местность, чтобы прятать и выкармливать незаконное и тайнорожденное дитя.
- Как там в письме про кормилицу с дитем было? За особняком Фишерши в переулке, спросить вдову Патрикееву? Так, дяденька?.. Сейчас мы этой вдове устроим ловушку!
Первая же встречная бабка, тащившая санки с ушатом, объяснила, где искать вдову Патрикееву. Пять минут спустя Еремей ввел питомца в низкую дверь и далее - через тесные сени в комнату, где ароматы были почище, чем на кожевенной фабрике.
- Ну, я - Акулина Патрикеева, чего угодно? - недружелюбно сказала Андрею незримая хозяйка, и он внутренним взором увидел бабу средних лет, с вечно недовольной физиономией, со злыми глазами, в пятнистом переднике, подвязанном по-деревенски, под мышки.
- Мы пришли узнать о дитяти, - спокойно произнес он. - Вы видите, сударыня, я слеп, поэтому покажите младенца моим товарищам.
- Вот он, в люльке, идите и глядите, коли угодно.
Еремей подошел и заглянул:
- Ничего в младенцах не смыслю, но этому, кажись, больше года. И спит.
- Она его маковым молочком поит, - вдруг заявил Савка. - Мою дуру так-то научили, чтобы дитя ночью не орало. Растет теперь - ложку мимо рта к уху тащит…
- Погоди, и до молочка доберемся. Значит, это у тебя незаконнорожденный сын девицы Даниловой? - спросил Андрей. - И давно ты его тут растишь? Еремей Павлович, запоминай.
- А кто вас послал-то? - спросила вдова Патрикеева.
- Василиса.
- Ах, Василиса… Ну, стало быть, девица Данилова согрешила, а мне - майся с выблядком за сущие гроши!
- Девиц с такой фамилией немало. Давай, сударыня, уточним. Это - та Прасковья Данилова, чей отец служит в Коллегии иностранных дел?
- Она самая.
- Ты видела ее?
- Как не видеть - она сюда, ко мне, рожать приезжала.
- Как она с младенцем расставалась?
- Ревела в три ручья. Сама идти не могла - на руках вынесли.
- И какова она собой?
- Ну, какова… Волосы темноватые, личико бледное… Да что я, приглядывалась? Когда баба рожает, один рот разинутый и видишь!
- Понятно. Еремей Павлович, ты все хорошо слышал? - спросил Андрей.
- Прекрасно слышал!
- Ты, Савелий?
- И слышал, и побожусь, коли что!
- Слава богу! Я могу вздохнуть с облегчением. Мне писали, что тут растет дитя моей невесты, Марьи Беклешовой, и оказалось, что это - бесстыжие враки. Благодарю тебя, сударыня, - с тем Андрей выложил на стол один из тех золотых империалов, что были в шкатуле, плату, по понятиям вдовы Патрикеевой, царскую. - Вот вы двое - свидетели, что дитя никакого отношения к моей невесте не имеет.
- Да как же не имеет?! Как не имеет?! - поняв свою оплошность, закричала вдова Патрикеева.
- Не шуми, сударыня, люди сбегутся. Не может одно и то же дитя быть рожденным и Прасковьей Даниловой, и Марьей Беклешовой, и Аграфеной Поздняковой, и…
- Да кто вы такие? Да креста на вас нет! Я вдова бедная, да честная! Муж покойный без куска хлеба оставил! Чужих младенчиков нянчу, тем и кормлюсь! - вдова Патрикеева орала все громче. Она, бедная, не знала, до какой степени Еремей ненавидит бабий визг.
Он же, расшвыривая сапогами половики, валявшееся на полу тряпье и лукошки, подошел к ней и прямо под нос поместил огромный волосатый кулак.
- Вот это видела? - спросил он. - Мало тебя покойный муж учил. Ничего, я добавлю.
Тут же в домишке стало удивительно тихо.
- Савелий, скажи Авдею - пусть возвращается и докладывает господину Анисьеву, что воровка найдена и поймана, - приказал Андрей. - Вольно ж тебе младенцев воровать. Ничего, нашлась и на тебя управа. Дитя у тебя сегодня же заберут…
- Да Танькин же это младенчик, дочки моей, внучек мой это! Как - заберут, как это у матери с бабкой дитя заберут? - вдова, очевидно, представила себе, что ей по такому поводу скажет Танька, и ужаснулась.
- Ты сама сказала - дитя родила Прасковья Данилова. Вот к ней и отвезут…
- Да знать я не знаю никакую Прасковью Данилову, вот те крест! - вдова перекрестилась.
- Тут стоят свидетели, при которых ты побожилась, что Прасковья Данилова прямо тут, у тебя, дитя родила.
- Я - побожилась?
- Вот именно, - весомо сказал Еремей.
- И божилась, и крестилась, - добавил Савка. - Ишь, змея… обмануть затеяла! Не выйдет, не на тех напала!
Тут-то вдова Патрикеева и поняла, что попала в большую беду. И что господин с черной повязкой на глазах, худощавый и бледный, пожалуй, будет поопаснее и Дедки, и Василисы. Она тяжко рухнула на колени и поползла к Андрею.
- Батюшка мой, пощади, не выдавай! - заголосила она. - Нет моей вины! Бог видит! Пугали, убить грозились!
- Врет, - перебил Еремей. - Деньги ей платили, и то невеликие.
- Кончай выть и говори прямо, - приказал Андрей. - Какие еще фамилии тебе называли? Чей это еще младенец?
- Кон… Кончаловских, велено говорить… и…
- Вот, Еремей Павлович, то, чего в сказках не прочитаешь. Про иных деток в свете языки чешут, что-де у них отцов много, один ручку приделал, другой ножку приделал. А тут, изволь, у дитяти дюжина маток. Кто приходил спрашивать про Кончаловскую?
- Два господина, такие изрядные…
- И ты то же самое им наплела? Что девица-де к тебе рожать приезжала?
- Да что вы все на меня да на меня? Вот Наська Воробьева - тем же промышляет! Ее Якушке уж третий год пошел - так и его кто только не рожал! А теперь наш подрастет - а Наська на сносях, опять к ней слать будут!
- Батюшки мои, целый промысел! - воскликнул Савка.
- Хочешь жива остаться? - спросил Андрей. - Еремей Павлович, покажи ей портрет. Когда-либо видала этого кавалера? Он к тебе приходил? Деньги давал?
- Приходил, давал! - выкрикнула смертельно перепуганная баба.
Но Еремей к ней веры не имел.
- Врет, - сказал он. - Ну-ка, скажи, какого он был роста - с меня? Выше? Ниже?
- Выше!
- Врет.