Андрей хотел еще раз поговорить с Куликовым - авось мусью Аноним скажет что вразумительное. Однако пленник тоже отличался упрямством, да еще стал требовать к себе Евгению, одновременно крича, что ее убили, а труп под лед спустили. Слушать это не было никакой возможности, и Андрей решил - пусть теперь с Куликовым Шешковский толкует.
Ему еще пришлось мирить Валера с Гиацинтой - дочка не понимала никаких намеков на его отцовство, уезжать из Екатерингофа не желала, утверждала, что вполне может тут жить под покровительством юной графини Венецкой, а Валер уверял, что покровительство она использует той во вред - убедит Машу искать знакомств в театральном мире.
Следующий день оказался ужасен - опять приморозило, дорога стала как лед, ближе к полудню пролился ледяной дождь. Сама природа говорила: Соломин, отложи свое покаяние еще на день. В пятницу выглянуло солнце и появилась слякоть. Передвигаться по ней было опасно, она скрывала ледяные колдобины, но больше ждать Андрей не мог - человеческое сердце имеет предел выносливости, и он чувствовал, что уже почти достиг предела.
Возок, выдержав столько испытаний, уже почти разваливался. Венецкий предложил ехать в своих санях, даже сам довез. Он, что греха таить, вздохнул с облегчением, когда Еремей помог питомцу выйти, и нерешительно спросил:
- Как дальше быть?
Андрей понял: граф совершенно не уверен, что капитана Соломина вообще когда-либо выпустят на волю, и хочет знать, заезжать ли за ним.
- Если обойдется, Еремей изловит извозчика, и я поеду к Валеру, - сказал Андрей. - Скажу Фофане, что он может убираться ко всем чертям. Ну, Венецкий… Ты держался отменно… Машу береги. Прощай!
Венецкий крепко обнял Андрея:
- Коли что - весь Петербург переполошу, - пообещал граф. - Государыне в ноги брошусь - она же мое прямое начальство, шеф нашего полка. Матушку из моленной за косу вытащу и к государыне просить за тебя отправлю.
- Ты бы сперва ей про жену рассказал. Ну, будет, будет… Еремей Павлович, веди…
Мало кто являлся в гости к Шешковскому добровольно, однако вышколенный дворник Андрея пропустил без вопросов, привратник ничем не показал удивления, а служитель спросил лишь, как доложить.
- Доложи - Козловского мушкетерского полка капитан Соломин просит господина Шешковского и господина Архарова об аудиенции.
Архарова Андрей видел несколько раз и легко представил себе крупное, тяжелое, долгоносое, некрасивое лицо с пронзительным взором темных глаз. Шептались, что этим взором тот может и закоренелого злодея в обморок уложить.
Шешковского тоже видеть доводилось - еще в то время, когда он не располнел. В шестьдесят два года страх и ужас всей столицы в должности начальника Тайной экспедиции был благообразным, сутуловатым, круглым и удивительно белокожим дедушкой с кроткой и умильной улыбкой, со взглядом ласковым, порой вроде как полусонным, с голосом мягким и приветливым. Сказывали, в его кабинете иконостас во всю стену. Однако спрашивать об этом Еремея Андрей не посмел. Дядька сам додумался повернуть его лицом к образам и подтолкнуть. Питомец понял, что нужно перекреститься.
- Входите, сударь, садитесь, - сказал Архаров. - Вы, я вижу, были ранены?
- При взятии Очакова, ваше сиятельство.
- Усади барина, - велел Архаров Еремею. - И оставайся при нем.
- Чем обязаны? - полюбопытствовал Шешковский.
- Я пришел к вам, господин наместник, зная вас за человека сильного духом и не имеющего чувства страха, - начал Андрей. - И к вам пришел, господин Шешковский, зная, что мое дело непременно к вам попадет, но полагаясь на справедливость вашу. Я оказался в незавидном положении, вместе с друзьями выведя на чистую воду шайку вымогателей. Я знал, что формально не могу с ними ничего поделать, - петербуржский обер-полицмейстер, господин Рылеев, не даст этому делу ход, потому что в дело впутаны многие знатные семейства. Боюсь, весьма знатные…
- Вымогателей? - сразу переспросил Архаров.
- Да, господин наместник. Мы сцепились с ними не на жизнь, а на смерть. Нескольких клевретов главного негодяя мы убили. Пожар на Петергофской дороге - моих рук дело. Иного способа уничтожить тайники, в которых хранились документы, компрометирующие семейства, я не видел. Подозреваю, что самые важные бумаги спрятаны где-то в столице. Что же касается его самого, предводителя вымогателей… - Андрей собрался с духом. - Он заперт в таком месте, откуда не выберется. Если вы, господин Архаров, скажете мне сейчас прямо, что можете… что согласны… что знатные имена не станут для вас преградой…
- А коли станут?
- Тогда я сам, своими руками, застрелю его. Говорю это прямо.
- Боже упаси! - воскликнул Шешковский.
- Грех стрелять людей без суда и следствия, - усмехнулся Архаров. - Да и мудрено вам сие сделать…
- По его приказу убили мою невесту, господин наместник. Из-за его козней погибли два моих друга. Полагаю, Господь простит меня. А сделать сие немудрено - прикажите принести пистолеты.
- Вы собрались стрелять здесь, в кабинете господина Шешковского? - бывший московский обер-полицмейстер был не слишком удивлен - видимо, ему и такое довелось пережить. В голосе звенело веселое любопытство.
- Если позволите, я отдам приказание моему слуге. Окна кабинета выходят во двор. Пусть его пустят туда. Когда он все подготовит, благоволите отворить окно. Я покажу, как стреляют на звук.
- Вы совсем ничего не видите, сударь? - заботливо спросил Шешковский.
- Серые тени, вроде привидений.
- Сочувствую. Стрелять вы не будете, а сядете и расскажете мне о своем розыске.
- Вот тут - донесение, я надиктовал его, - сказал Андрей. - В нем имена и подробности.
- Давайте сюда! - Шешковский выхватил из Андреевой руки папку с донесением.
Если бы Андрей видел, как изменилось лицо Шешковского, когда тот развязал тесемочки и стал быстро перебирать бумаги белыми пухлыми пальцами, он бы и растерялся, и испугался. Вмиг пропал ласковый дедушка - объявился Кощей, хитрый и сладострастный, выискивающий поживу.
- А я вот не любитель портить глаза чтением. Расскажите! - велел Архаров.
Рассказ вышел долгим.
- Занятно, - сказал Архаров, когда Андрей, уже несколько охрипнув, замолчал. - И свидетели, выходит, есть. Не побоятся выступить открыто?
- Подлец рассчитывает на то, что его не будут судить открыто из опасения, что назовет имена… и весьма громкие… из тех, что имеют отношение к "малому двору"…
Бывший обер-полицмейстер задумался, а Шешковский спросил:
- Вы-то сами, голубчик мой, можете назвать хоть одно имя?
- Нет, ваше сиятельство. Я так далеко в эти дебри не забирался.
- А почем мне знать - за вами-то кто стоит? Ведь проверить ваше донесение невозможно! Все отрекутся! - Шешковский нехорошо засмеялся. - И опасных бумажек нет - сгорели вместе с той дачей. И Куликов будет о своей невинности вопить, как резаный! А? Что скажете, батюшка мой, Николай Петрович?
- Так и есть. В придачу - полнейшее самоуправство, - подтвердил Архаров. - То, что вы пришли с повинной, Соломин, говорит в вашу пользу. Да только уж и не знаю, как вам теперь помочь, наломали вы дров. А помочь хочу… Знаю, каких дел может наделать умный вымогатель… А что, он точно умен, этот Куликов?
- Как всякий человек, обуреваемый одной-единственной мыслью, господин наместник. Когда мысль в голове всего одна, да в придачу ты - калека, не имеющий возможности жить так, как обычные люди, то весь свой немногий разум употребляешь для достижения одной цели. И достигаешь ее, - объяснил Андрей. - К тому же, неуемная жажда денег, которые должны заменить ему все на свете, - она одна прекрасно заменяет ум, господин наместник.
- Да, я с этим сталкивался. Однако самоуправство…
- Я готов отвечать по закону.
- Вот и придется! - воскликнул Шешковский, в голосе звучала радость неизъяснимая.
- И за то, что совратил, заставив действовать с собой заодно, других людей также, - добавил Андрей.
Тут Еремей не выдержал и безмолвно рухнул на колени перед Шешковским. Шешковский хотел было с ядовитой лаской в голосе выставить забывшегося дядьку из кабинета, но тут явился служитель с подносом, на подносе лежал маленький конверт.
- С курьером прислано, - сказал служитель.
- Ищите покровителей при дворе, Соломин, - быстро сказал Архаров. - Дело такое, что одна лишь государыня может… Со мной ее величество считается, но не любит меня, а тут нужна особа, привязанность к которой…
Письмецо в конверте оказалось, видать, в три строки, не более. Шешковский прочитал их - и внезапно опустился на колени перед своим иконостасом:
- Ей, Господи! - возгласил он. - Не дал рабу Своему гнусность совершить, не дал! Молитесь со мной все, великую милость Господь послал!.. "Возбранный Воеводо, Христе, Царю славы, приими песнословия благостно наша за вся, яже нам дарова, вопиющим: Иисусе, мой Боже и Спасе; Иисусе, Иисусе Сладчайший…" - и слабым, но верным голосом Шешковский затянул первый икос акафиста Иисусу Сладчайшему - своего любимого, которым сопровождал все свои действия, шла ли речь о ловле опасных вольнодумцев или о телесном вразумлении болтливой фрейлины-сплетницы.
Ни Архарову, ни Андрею бог музыкальных талантов не дал, однако подпевали они, как умели. Андрей, разумеется, встал - и простоял все двадцать минут, что длился акафист. Надо отдать Шешковскому должное - отдельные строки икоса он выпевал так, что Андреева душа на них откликалась.
Архаров же за спиной у богомольца потихоньку перемещался к столу, чтобы заглянуть в письмецо, - и заглянул. Потом он помог Шешковскому встать с колен.
- И что ж у нас получается, любезный Степан Иванович? - спросил он.
- Божья воля такова, чтобы я от этого дела устранился, - ответил Шешковский. - Хотя донесеньице приберегу. Пригодится, пригодится! Грешен - люблю занятные историйки про столичных жителей! Вот и про свадьбу князя Копьева наконец правду узнал, а то какой только дряни не наслушался. А знать-то надо…
- Видно, Божья воля такова, что исполнять ее придется мне? - спросил Архаров.
- Не впервой, мой батюшка, не впервой, - Шешковский вздохнул. - Однако вам-то легко - исполнили и прочь поехали, а мне - опять в гатчинских проказах копайся. Сил моих нет, до чего эти шалости надоели… - он опустился в кресло и уставился на Архарова с любопытством: ну-кась, как ты этот узелок распутаешь?
- Вот что, сударь, - сказал Андрею Архаров. - В деле такого рода решение должна принимать государыня. И решение должно оказаться весьма необычным… Сдается мне, я даже знаю, каким, потому что мне с ее необычными решениями уж доводилось иметь дело… - он вышел из-за стола, прошелся взад-вперед по кабинету, остановился перед Андреем.
Андрей стоял прямо, вытянувшись и плечи расправив. Архаров с любопытством уставился на его неподвижное лицо - худое, далекое от округлого румяного идеала и несколько высокомерное - Андрей с детства, бывши невеликого роста, воспитал в себе привычку задирать подбородок, так она и осталась.
- Вот вам мой совет, - решился наконец бывший обер-полицмейстер и опять прошелся по кабинету. - Загляните в тот подвал, где прячете свою добычу, и оставьте там заряженный пистолет. Ничего не объясняйте. Он сам все поймет.
Неожиданность совета заставила Андрея резко повернуться на глуховатый и спокойный архаровский голос.
- Я знаю по меньшей мере один случай, когда человеку знатному, натворившему много бед и утянувшему за собой людей, повинных лишь в доверчивости, была передана всего одна бумажка, крошечная, с единственным словом "умри", - продолжал, несколько помолчав, Архаров. - Он узнал почерк… и выполнил приказание…
Андрей понял, что сам же Архаров и передал эту бумажку.
- Но ежели… Куликов не воспользуется пистолетом?
- Тем хуже для него, - жестко сказал Архаров. - Я хотел избавить государыню от необходимости отдавать такое распоряжение. Она женщина, христианка, ей это трудно, она этого не желает. Вы понимаете, о какой особе пойдет речь в ходе розыска? Вы понимаете, кого назовут первым, кто из "малого двора" нуждается в больших деньгах? Потом явится, что все это брехня, однако крови ей, матушке, эта история попортит немало, и разлад, который есть, лишь глубже станет. Так что в вашем случае, господин Соломин, она иначе поступить не сможет - а потом явятся угрызения совести. Мне не хочется, чтобы у монарха были угрызения совести…
- Так, так, - подтвердил Шешковский. - До чего ж вы ладно, батюшка, рассуждаете.
- Так. Когда сие, хм… свершится, дайте мне знать… словом, где искать тело. Я встречусь с господином Рылеевым и все ему растолкую, а он уж ознакомит государыню с экстрактом дела. Кое-кого призовут к ответу, но им можно лишь вменить в вину исполнение не всегда понятных распоряжений. Кстати - куда подевалась та девица, игравшая роль кавалера?
- Я как раз хотел просить ваше сиятельство поискать ее. Насколько мы поняли, она где-то в столице. Вряд ли Куликов поведал ей, где прячет бумаги, он хитер, ему не нужно, чтобы она завела свою игру. Однако и она может натворить бед.
- Что ж вы ее не захватили? А, Соломин?
- Она жалкое существо. Захватить ее, привезти сюда - значило бы внушить ей, что она со своими проказами действительно страшна всему государству. А это для нее - праздник, - объяснил Андрей. - Показывая, сколь велика она в злодействе, эта Евгения могла бы оболгать множество невинных людей. Ей очень трудно смириться с мыслью, что она несчастна, что месть ее нелепа и смешна…
- Ох, - сказал Шешковский, - верно ты, сударь, про смирение сказал… Видывал я закоренелых злодеев, для которых наказание - вроде награды…
- Вы свободны, сударь. Итак? - спросил Архаров.
- Все сделаю так, как вы изволили советовать, - казенным голосом отрапортовал Андрей.
- А Евгению Бехер, или кто она там, постараемся из столицы выпроводить туда, где от нее вреда поменее. Только сами за ней не гоняйтесь, будет с вас, - Архаров умел-таки приказывать.
- Благодарю, ваше сиятельство, - ответил Андрей и поклонился.
Шешковский позвонил в бронзовый колокольчик, вызывая служителя.
- Проводи, - велел он. - Хотел бы, сударь, проститься с тобой навеки, да ведь еще, поди, встретимся. Я при дворе бываю, и ты также будешь бывать… Раскланяешься хоть с кнутобойцем Шешковским? Который с тобой ласков был?
- Век буду помнить доброту вашу.
- Ну, с богом, Соломин, ступай, - сказал Архаров. - Поезжай к своему Граве и лечись. Он, сказывали, доктор толковый.
На Садовой Еремей остановил извозчика и вступил в тягостные переговоры - найти в праздничный день такого, что согласился бы ехать в Екатерингоф, месить грязь и потратить на путешествие полдня, можно было только за рубль, не меньше.
Наконец Андрей вмешался - ему не хотелось терять зря время. Он пока очень смутно представлял себе, как выполнить приказание Архарова. А не выполнить - нельзя: это входило в условия почти бессловесного договора, по которому капитан Соломин оставался безнаказанным.
* * *
В Екатерингофе в отсутствие Андрея разыгралась целая трагедия.
Граве все же попытался объясниться с Гиацинтой, причем попытки были обречены на крах: он считал ниже своего достоинства осыпать девушку комплиментами, зато подпускал разнообразные шпильки, полагая, что такая независимая манера и есть самая светская. Когда Гиацинта, опять повздорив с Валером, одна стояла у окошка и потихоньку распевалась, Граве подошел и спросил, где госпожа Венецкая. Гиацинта ответила, что на поварне: поскольку Еремей укатил с барином, Маша сама смотрела, как готовится обед, тем более что пост кончился и задуманы были изысканные блюда.
- Госпожа Венецкая будет отменной женой и матерью. Она занимается хозяйством, а не тратит время на дурачества. Я сам бы себе желал такую жену, которая, отринув баловство, станет в моем доме доброй хозяйкой, а я буду работать и удовлетворять все ее потребности, - заявил Граве. С его точки зрения, это было идеальное сватовство.
- Искренне желаю вам найти такую особу, - рассеянно ответила Гиацинта; рассеянность, впрочем, была ею искусно сыграна, потому что склонность Граве к себе она прекрасно видела и немало веселилась.
- Особа найдена.
- Ну так ступайте к ней и спросите, как полагается: "Сударыня, я тебе не противен?"
- Она еще очень молода, и у нее в голове всякий вздор, - прямо объявил Граве. - Она не желает знать, что истинное место всякой женщины - в семье, что ее мир, как говорят немцы, - "дети, кухня и церковь".
- Ах да, я и забыла, что вы немец, - съязвила Гиацинта. - А ежели этой особе Бог дал талант? Вот возьмем госпожу Виже-Лебрён, которая портреты королей и королев пишет. Что - ей лучше на кухне сковородками греметь? Она при всех дворах принята, Бог даст, и в Россию приедет когда-нибудь. Выходит, ее ремесло и талант - одно дурачество?
- Такую особу никто замуж не возьмет!
- Да она давно уж замужем! - видя, что Граве ошарашен, Гиацинта перешла в наступление. - А понастырнее, что разыгрывают целые комические оперы? Весь высший свет к ним ездит. Сама государыня требует, чтобы смольнянок растили хорошими актерками, певицами и танцовщицами! У государыни свой Эрмитажный театр есть, там и фрейлины играют роли!
- Фрейлина подурачится и перестанет. Я считаю, что приличной особе на сцене делать нечего, - сказал Граве.
- А я считаю, что нельзя хоронить дар Божий в спальне и в детской, - возразила Гиацинта. - Господь не для того мне голос дал, чтобы горничных услаждать!
- Скажите прямо, что вам нужно преклонение молодых вертопрахов.
- А что плохого в преклонении молодых вертопрахов? Если не подпускать их слишком близко?
- Ничего - кроме загубленной репутации, - отрубил Граве.
- Полагаете, не найдется приличного человека, который согласится жениться на актерке? - сердито спросила Гиацинта. - Лишь потому, что для него превыше всего репутация?
- Полагаю, найти этого приличного человека будет очень трудно. Когда вам исполнится двадцать пять и красота ваша поблекнет… - тут Граве немного смутился. - Тогда вы проклянете тот день, в который решили петь на театре!
- О-о-о! Значит, если я выйду замуж и до двадцати пяти лет рожу троих детей, моя красота от того не поблекнет?! - Гиацинта расхохоталась. - Вижу, что у вас темное понятие о дамской красоте, господин доктор! Я и в сорок лет женихов себе сыщу! И в пятьдесят! Тетка моя Сысоева младшего своего в пятьдесят два родила!
- Могу только пожелать вам счастья на сем нелегком пути, - сказал Граве, поклонился и вышел из комнаты.
- Дурак! - сказала вслед Гиацинта и подбежала к зеркалу.
Зеркало подтвердило: хороша, прелестна, великолепна!
И если в строю поклонников будет недоставать одного долговязого доктора - так и черт с ним! Она запела недавно разученную итальянскую арию в надежде, что Граве торчит под дверью, - пусть же слышит, что несостоявшаяся невеста радостна и полна уверенности в своем будущем!
Он действительно там торчал, сам себя убеждая, что говорил правильные вещи, и только взбалмошная натура Гиацинты оказалась неспособна их понять. Услышав беззаботный голос, легко берущий фиоритуры и рулады, Граве разозлился и положил себе немедленно ехать домой. Он не имел багажа, чистыми сорочками и чулками с ним делился Венецкий, так что сборы были недолги.