– Я уезжаю на несколько дней, дитя мое. Это путешествие я предпринимаю ради тебя, ради твоей любви… И клянусь, что она тебя полюбит.
– А тот! – прошептал Арман, вздрогнув от гнева при воспоминании о графе Степнове.
– Он… – сказал полковник. – Он умрет через две недели.
И, нежно обняв сына, полковник Леон ушел, оставив в сердце сына самую приятную из всех надежд – надежду вернуть любовь обожаемой и изменившей женщины.
Полковник был теперь вполне уверен, что Арман захочет жить и будет жить в ожидании того дня, когда к нему вернется баронесса Сент-Люс.
– Иов, – сказал он старому солдату, – поручаю тебе моего сына: следи за ним. Если с ним случится, Боже упаси, одно из тех несчастий, которые потребовали бы моего непременного присутствия, то беги к господину де Ласи и скажи ему только: меня зовут Иовом. Он все устроит.
Уехав из Шальо, полковник направился к Гонтрану.
Де Ласи после смерти Леоны овладело какое-то нравственное оцепенение. Он перестал противиться желаниям общества, организованного полковником, и сделался в руках его слепым орудием. Ему даже нравились сильные ощущения, испытываемые им во время дуэлей, сделавшихся для него явлениями заурядными, и он так мало дорожил жизнью, что чувствовал потребность рисковать ею.
– Дорогой маркиз, – сказал ему полковник, – смерть вашего кузена вернула вам наследство вашего дяди и его любовь. Отчего бы вам не съездить в Бретань и не навестить шевалье.
– Разве вам необходимо, чтобы я поехал туда? – спросил маркиз с равнодушием человека, готового на все.
– Да.
– Зачем?
– Я еще не знаю; но, вероятно, придется убить графа Степана Степнова, намеревающегося провести месяц у одного из соседей вашего дяди и баронессы Сент-Люс, у господина Керизу.
– Разве баронесса едет в Бретань?
– Она уезжает сегодня вечером, а я завтра.
– Вы?
– Да, я. Вот уже час, как я получил место главного управляющего баронессы под именем капитана Ламберта.
– Ловко сыграно, полковник!
– Ах! – прошептал последний. – Если бы вы знали, как разбито сердце моего мальчика. Эта пантера с розовыми ноготками истерзала его. Но она в моей власти! У этого чудовища есть в глубине сердца чувствительная струна. Эта женщина, безжалостная к своим рабам, питает глубокую и нежную привязанность. Вот тут-то я ее и поражу.
Полковник был великолепен в своем гневе, и де Ласи, знавший, что означают коварные комбинации этого человека, понял, что баронесса Сент-Люс уже всецело находится в его руках.
– Сначала я думал просить вас отправить графа Степана на тот свет в просеке Булонского леса; но, обдумав, я решил, что лучше начать с нее, поразить ее в привязанности, составляющей цель ее жизни, а затем уже безжалостно бросить окровавленный труп графа к ее ногам, как праздничный букет.
– Вы великолепны! – прошептал Гонтран.
– Слушайте, – прибавил полковник, – вы напишете вашему дяде и известите его о вашем визите; вы поедете после отъезда графа, но если сюда явится человек и скажет вам: "Меня зовут Иов", – то вы исполните все, о чем он вас попросит. Это солдат, воспитывающий моего сына.
– Отлично, – ответил Гонтран.
Полковник пожал ему руку и пошел готовиться к отъезду. На другой день рано утром он был уже в дороге, а через два дня в Керлоре.
XXXII
Неделю спустя после вступления в должность управителя Керлора мнимый капитан Ламберт уже познакомился с топографией окрестностей, нравами и обычаями жителей. Полковник понемногу ткал сеть той ужасной драмы, в которую задумал запутать госпожу Сент-Люс. Среди слуг, привезенных баронессой из Парижа, один обратил на себя внимание полковника своим сумрачным и суровым видом; он начал наблюдать за ним. Иногда, когда обе молодые женщины играли с ребенком, взгляд этого человека, полный ненависти, устремлялся на баронессу, и полковник поймал однажды этот взгляд.
Звали его Жаном; он занимал при баронессе должность камердинера, и она вполне доверяла ему.
"Или этот человек вероломен, – рассуждал полковник, – или он тоже замышляет отомстить баронессе. В таком случае он будет моим сообщником".
Жан был очень молчалив. Бретонец, уроженец Ванна, он походил на изгнанника в своей родной стране, настолько он был мрачен и печален. Он никогда не посещал соседей, и никогда не видали, чтобы он смеялся. Морщины на его лбу разглаживались только тогда, когда баронесса возвращалась в Париж; все говорили, что он ненавидит родину.
Каждый вечер, окончив свои обязанности, он потихоньку выходил из замка, поднимался по крутой тропинке и садился на скале, выступавшей над морем.
Полковник пошел однажды за ним. Была ночь. Океан бурлил и выбрасывал гальки на отлогий морской берег с пронзительным, все покрывающим собою шумом. Бретонец Жан уселся на верхушке скалы, как таможенный надсмотрщик на своем посту или ворон, выжидающий добычу.
Положив голову на руки и устремив глаза на воду океана, он, казалось, был погружен в грустные думы, как человек, сердце которого разбито.
Вдруг чья-то рука легла на его плечо. Удивленный, он быстро вскочил и очутился лицом к лицу с полковником, который держал в руке пистолет; бретонец прочел в его глазах такую решимость, что, несмотря на всю свою храбрость, содрогнулся.
– Эй, приятель, – сказал полковник, – я не хочу убивать тебя, поговорим немножко…
– Что вам надо? – грубо спросил бретонец.
– Садись и поговорим…
Голос полковника звучал так повелительно, что Жан повиновался.
XXXIII
– Мой милый друг, – продолжал управляющий Керлора, – чтобы приходить, подобно тебе, мечтать каждую ночь на скалу, возвышающуюся на сто саженей над океаном, и слушать его ропот, надо быть или поэтом, или влюбленным, или мечтать о мести.
При последних словах Жан вздрогнул.
– Ты поэт? – спросил полковник.
– Нет, – отвечал он.
– Влюблен?
– Был, а теперь нет.
– Значит, ты замышляешь отомстить.
– Может быть.
– Я так и думал, – холодно сказал полковник.
– Вы? – спросил Жан, удивившись.
– Да, я. И я даже могу назвать ту особу, которую ты ненавидишь… Это госпожа Сент-Люс.
– А вам какое до этого дело? – спросил бретонец. Полковник взвел курок у пистолета и продолжал:
– Милый друг, мы здесь одни, и шум волн, если я тебя убью, заглушит звук выстрела, и он не долетит до Керлора; теперь выбирай: или скажи мне правду и переходи на мою сторону, потому что эту женщину я ненавижу поболее тебя… или умри.
Луч адской радости блеснул в глазах бретонца.
– Вы… ее… ненавидите? – спросил он, отчеканивая каждое слово.
– Она отвергла любовь моего сына.
– Вашего сына?
– Да, и чтобы отомстить ей, я взялся разыграть роль управителя.
– Как зовут вашего сына? Я, может быть, знаю его?
– Арман… – ответил полковник.
– А! Молодой человек белокурый… хрупкий… лет двадцати… А я, – продолжал Жан, – был замаскированный человек, тот самый, который отвозил его в сад на Вавилонской улице. Так вы его отец? О, теперь я понимаю, что вы должны ненавидеть ее… но я… я еще сильнее вас ненавижу ее.
– А тебе что она сделала?
– Благодаря ей опозорена честная, добрая девушка, которую я любил.
– Теперь, – спокойно сказал полковник, спуская курок пистолета и пряча его в карман, – мы постараемся сговориться с тобою…
И, сев около бретонца, он взял его за руку и продолжал:
– О многом мне известно смутно, а о многих гнусностях в жизни этой женщины я догадываюсь, но у меня нет доказательств, и ты должен дать мне их.
– Они у меня есть, – сказал бретонец.
– Кто этот ребенок, который зовет Наику матерью?..
– Тут гнусность! – пробормотал Жан. – Наика – честная девушка… Этот ребенок – плод преступления: он сын баронессы.
И бретонец продолжал с глухим раздражением в голосе:
– Ах, если бы я нашел наконец человека, ненавидящего эту низкую женщину так же, как и я, то я не стал бы более хранить ее тайну. Чтобы отомстить ей, я сделался бы его сообщником, его орудием… Я знаю все… Я ждал только еще одного – последнего преступления, чтобы усадить ее рядом с собою на скамью подсудимых в уголовном суде.
– Так расскажи мне все, – сказал полковник.
– Слушайте, – и слуга рассказал следующую странную историю баронессы Сент-Люс:
– Я был женихом Наики. Ее отец, старик Ивон, был егерем в Керлоре, я же – псарем у де Керизу. Отец мой участвовал вместе с Ивоном в походе. Хотя Наика, молочная сестра дочери владельца замка, и воспитывалась вместе с нею, отец ее, старик Ивон, клялся, что ни за кого не отдаст ее, кроме меня. "Отцы наши были друзьями, – часто говорил он, – так пусть дети наши поженятся". В восемнадцать лет нас объявили женихом и невестой, а свадьба была назначена на следующую Пасху. Дочь владельца замка вышла замуж четыре месяца спустя после выхода из пансиона, и ее отец остался один в Керлоре. Однажды вечером дождь лил ручьями; дело было осенью. Наика и я сидели у камина в маленьком павильоне, находившемся в конце парка, окружавшего замок, где она жила вместе с отцом. Ивон уехал утром на охоту в Ванн, в леса господина Керизу, вместе с владельцем замка, бароном Болье, отцом госпожи Сент-Люс. Он мог возвратиться не ранее следующего дня, в особенности если погода будет теплая. Когда часы в замке били десять, Наика протянула руку и сказала мне с улыбкой:
– Право же, мой милый Жан, отец и господин не вернутся сегодня.
– Ты думаешь, Наика?
– Они остались ночевать в Керизу, и ты тоже должен уйти… Ты пока только мой жених, и хоть ты честный малый, я все-таки не могу позволить тебе ночевать у меня.
– Но ведь идет дождь?
– Так что ж! Когда ты пришел сюда, дождь тоже лил. Уж не хочешь ли ты уверить свою Наику, что ты боишься промокнуть?
И она подставила мне свою розовую щечку для поцелуя и прибавила:
– Уходи!
Но в ту минуту, когда я собирался уходить, мы услыхали стук кареты, ехавшей по Ваннской дороге.
– Вот и отец твой, – сказал я Наике.
– Не может быть, – отвечала она. – Он уехал верхом.
Шум колес все приближался; нам показалось, что карета на минуту остановилась, а затем снова поехала. Раздались легкие шаги и два удара в дверь павильона. Наика и я вскрикнули от удивления.
Особа, открывшая дверь и появившаяся на пороге, была госпожа Сент-Люс, новобрачная, дочь владельца замка. Она опустилась на стул и шепнула на ухо Наике:
– Я погибла!
Действительно, она была бледна, как смерть, синие круги под глазами свидетельствовали о том, что она много плакала и страдала; она тщательно прятала под ротондой какой-то предмет, форму которого я никак не мог определить.
Баронесса незадолго перед тем вышла замуж за барона Сент-Люса, и последний, обманутый супругой, прежде чем сделаться мужем, должен был воочию убедиться в своем бесчестии. Теперь вы понимаете, почему она явилась среди ночи, в наемной карете, которую поспешила отпустить, и почему постучала в дверь павильона, вместо того, чтобы явиться в замок.
– Уходи, – приказала мне Наика, сообразив, в чем дело.
Я поклонился баронессе и вышел, но, подчиняясь непреодолимому любопытству, решился узнать все.
Около павильона росло дерево, ветви которого касались окна комнаты, где находились госпожа Сент-Люс и Наика. Я взобрался на это дерево и, притаившись в листве, мог все видеть и слышать.
– Наика!.. Наика!.. – вскричала баронесса после моего ухода. – Наика… Я погибла… погибла навеки… Мой отец… мой муж… узнают все…
И, порывистым движением распахнув ротонду, она показала растерявшейся и удивленной Наике хрупкое создание, тщательно закутанное в богатое покрывало, и, чтобы заглушить его крик, начала покрывать его поцелуями.
– Дитя мое! – твердила она. – Дитя мое… я не могу тебя покинуть!
Вдруг она побледнела, и болезненный крик вырвался из ее груди… Ее слабость, утомление от дороги, пережитые волнения потрясли ее нежный и нервный организм. Она почти без чувств упала на стул, прижимая ребенка к своей груди.
Наика вскрикнула от жалости, потом от ужаса; у дверей павильона раздался топот лошади; конечно, это вернулся Ивон, егерь.
– Отец! – прошептала Наика, растерявшись.
Ивон вошел, взглянул на взволнованное лицо дочери, потом на дрожащую госпожу Сент-Люс, конвульсивно сжимавшую в своих объятиях ребенка, закутанного в шелк и кружева, и понял все.
– Что делать? Что делать? – твердила Наика, ломая руки от отчаяния.
Отец Ивон родился в Керлоре, был предан господину Болье, как собака хозяину, и отдал бы жизнь и последнюю каплю крови, лишь бы избавить своего старого господина от горя.
С минуту он стоял печальный, бледный, потому что честь господина была его собственной честью, затем опустился на колени и с глазами, полными слез, обратился с краткой молитвой к Богу.
Он поднялся спокойный, зная, на что решиться, и сказал баронессе:
– Сударыня, ваших стонов не должны слышать в замке; ни один слуга не должен знать, что вы были здесь, и ваш отец тоже…
Он не решился докончить и прошептал:
– Бог поможет нам и научит, что делать.
С помощью Нанки Ивон перенес молодую женщину в верхний этаж павильона и уложил ее в кровать своей дочери; но он так растерялся, что забыл запереть наружную дверь.
Ивон и де Болье вернулись вместе из Керизу, потому что дождь лил весь вечер и смыл все следы, так что собаки не могли бы найти зверя. Охоту отложили до следующего дня.
– Самое лучшее, что мы можем сделать, – сказал Болье Ивону, – это вернуться в Керлор.
Старый дворянин и его егерь сели на лошадей и поехали, не обращая внимания на дождь.
Де Болье был крепкий старик, сильного сложения, не боявшийся ни усталости, ни перемены погоды, ни продолжительной езды.
– Пришпорь лошадь, – приказал он Ивону, – и поезжай на ферму Буафуршю; скажи там моему арендатору, чтобы он пришел ко мне завтра утром: мне надо с ним поговорить.
Ивон перегнал своего господина и приехал раньше него в Керлор.
Что касается де Болье, то случаю угодно было, чтобы в то время, как его егерь, свернув с Ваннской дороги, поехал по тропинке в Буафуршю, маркиз встретил совершенно пустую почтовую карету, которой правил один только ямщик. В одиннадцать часов вечера и в такую ужасную погоду, на дороге, ведущей из Ванн в Керлор, подобная встреча, естественно, должна была возбудить любопытство старого дворянина.
– Эй, приятель! – окликнул он ямщика, – откуда едешь?
– Честное слово, барин, – отвечал ямщик, – может быть, Бог или черт и знают это, но только не я.
– Что! – вскричал де Болье. – Ты издеваешься надо мною, бездельник?
И в уверенности, что ямщик хочет его мистифицировать, он поставил свою лошадь поперек дороги, чтобы наказать дерзкого за наглость в случае, если тот не пожелал бы дать удовлетворительного объяснения.
– Барин, – сказал ямщик, – вот уже два часа, как я катаюсь по мерзейшей, поросшей кустарником дороге под проливным дождем, и клянусь вам, что сильно затрудняюсь объяснить, откуда еду.
Голос ямщика звучал так искренно, что убедил де Болье в правдивости его слов.
– Сегодня утром, – продолжал ямщик, – в Ванн приехала дама. На руках у нее был грудной младенец. Густая зеленая вуаль закрывала ее лицо, так что его нельзя было рассмотреть. Она явилась на почтовую станцию, потребовала карету и лошадей и поехала со мною. Вид у нее был страдальческий, и она с трудом передвигала ноги.
– Куда прикажете ехать? – спросил я ее.
– Выезжайте сначала из города, – приказала она мне. – Я буду указывать вам дорогу.
Тогда мы свернули с большой дороги и поехали в эти проклятые места по отвратительной, заросшей кустарником дороге. Через час мы очутились у большого парка, на другой стороне которого я увидел какой-то замок. Дама приказала мне остановиться у дверей павильона у парка, дала мне двадцать пять луидоров и отпустила.
– Странно! – прошептал де Болье, предчувствуя несчастье, так как из описания ямщика он узнал парк Керлора и павильон, где жил Ивон.
– Как выглядела эта дама? – спросил он.
– Совсем молоденькая, сударь, маленького роста и, как мне показалось, белокурая.
– Моя дочь! – вскричал де Болье, – моя дочь, которая должна быть теперь в Париже… Что значит это таинственное путешествие?
Он пустил рысью свою лошадь, бросив луидор ямщику, который поехал своей дорогой.
Двадцать минут спустя де Болье был уже у павильона, соскочив с лошади и увидев свет в нижнем этаже, вошел туда. Услышав полузаглушенные стоны своей дочери, он с легкостью молодого человека поднялся по лестнице. Услыхав его шаги на лестнице, Ивон хотел было подбежать к двери и не дать ему войти… но опоздал… Болье был уже на пороге и увидал на кровати Наики свою дочь, бледную, дрожащую, кормящую грудью плачущего младенца.
Болье зашатался и упал на стул, закрыв лицо руками.
– Я слишком жестоко наказан, – прошептал он, – я умру обесчещенный!
Слова эти, в которых вылились чувства оскорбленной родовой гордости, больно отозвались в сердце старого Ивона и вызвали его на поступок редкого самоотвержения. Он опустился на колени перед своим господином, взял обе его руки и сказал:
– Болье не может быть обесчещен, – его дочь останется честной женщиной для всего света…
– А этот ребенок? – спросил старый дворянин упавшим голосом.
– Этот ребенок, – отвечал Ивон, – будет сыном Наики…
Болье не ответил ничего… он был мертв…
Но Ивон, тем не менее, сдержал свое слово. Наика сделалась для света матерью этого ребенка; Наика, невинная и чистая, прослыла на родине за погибшую девушку; ее отдали на позор, а меня поставили в ужасное положение прикрыть все это венцом или отказаться от нее.
Я хотел принудить Ивона рассказать все свершившееся; но он грубо оттолкнул меня, прицелился в меня из ружья и сказал:
– Если ты не поклянешься, что будешь молчать, то я убью тебя, как собаку!
Я любил Наику и поклялся… Прошел год, Ивон тоже умер.
Только трое знали эту тайну: Наика, я и женщина, убившая своего отца и согласившаяся принять жертву Наики. Эту женщину я возненавидел от всей души…
Жан с минуту помолчал, и полковник увидал, как крупные капли слез катились у него по щекам.
– Я не женился на Наике, – продолжал Жан, – потому что, несмотря на мое низкое положение, я все-таки был до известной степени горд, и не захотел иметь жену, признанную всем светом виновной, но я поклялся отомстить… даже если бы для этого мне пришлось терпеливо ждать десять лет… Я поступил на службу к баронессе, сделался ее рабом, ее поверенным, ее орудием. О, что за чудовище эта женщина!
Полковник прервал рассказ лакея:
– Ты будешь отомщен, но я должен все знать!
– Что еще?
– Известно тебе, как умер виконт Ральф?
– Да…
– Я также хочу знать, почему маркиз де Р… убил себя?
– Хорошо, – отвечал Жан, – слушайте.
– Я слушаю, – сказал, снова садясь, вставший было полковник.