Едят молочники вареную картошку,
Сколупывая нежно кожуру,
В окне трактира глянет ведьмой кошка, -
Беги по мостовой, о царственная ножка,
Звените, косы, на ветру!Пока ни фрейлины, ни мэтры не поймали.
Пока горит рассвет
Французской лилией на синем одеяле,
Где вензель твои пальцы вышиывали:
"Для Бога - смерти нет".Пока еще, Мари Стюарт, девчонка,
Бежишь от муженька,
Дофина чахлого, - туда, где жарят конскую печенку
Во пасти костерка,Где розовое пьют вино монахи,
Где днищем трется барк
О мох камней, - где в церкви ставят нищие галахи
Свечу за Жанну д, Арк, -Всем загорелым яростным народом,
Кому ты - блажь и бред! -
Даны тебе корона и свобода
И жизнь - на кроху лет.Взбежав на мост Святого Михаила,
В живую реку - глянь!
На дне струятся плаха и могила.
А сверху - Сены шелковая ткань:Горох, фисташки, перлы, изумруды,
Все чудо естества,
Вся юность, вся любовь - поверх остуды,
Откуда черный снег валит, откуда
Катит с колоды голова.Закинь ее к сверкающему небу!
Раскринь же руки - обними Париж - он твой!
Мари, пацанка, королева, - с булкой хлеба
Для воробьев,
с венцом лучей над головой.
ВАН-ГОГ. ПРЕДЗИМНИЕ ПОЛЯ
Ветер плюнет на желтый суглинок,
Снег свинцовый его проклянет.
Небо - синий и хищный барвинок -
Облетит на морозе, умрет.Я не знаю, что с разумом станет.
Он мешает мне холод любить.
Пусть и он облетит и увянет,
Пусть порвется паучия нить.Холод, милый! По-волчьи - когтями -
Щеки, скулы мои разорви.
Видишь, поле - огромное пламя.
То земля умирает в любви.То земля любит мрак, лютый холод,
Снег искрящийся, печи крестьян.
Грог горячий, капусту и солод, -
И художник с крестьянами - пьян.Пьян от снега. Разрезал он скулы.
Жир по скулам - иль слезы текут?
Снег идет устрашающим гулом.
Пляшет, как королевский салют.Снег вопит по-над черною бездной:
Все уйдут в белизну! Все уйдут…
Снег и ветер над полем железным.
Там огни рыжей шерсти прядут.Золотых, упоительно рыжих
И багряных кустов и ракит…
Боже! Боже! Ты осенью ближе.
Пред зимой мое сердце горит.Вот она. Все так просто и скоро.
Мрак и злобный, звериный мороз.
И высокого, дальнего бора
Развеванье сосновых волос.И по спутанным, сребреным косам,
И по черным земным кулакам -
Мажь, дави ярко-алые слезы
На потеху грядущим векам.А дурак деревенский прискачет,
Квакнет: "Красочки! Красочки!.. Кра…"
Это осень патлатая плачет:
Ты, мужик, ее бросил вчераДля богатой зимы…
РЕНУАР
Должно быть, так… -
…мы, обнявшись, сидим,
Ты в черной шляпе, в перьях страусиных,
Я - в алом бархате; на лбу горит рубин,
Как будто ягода калины;
И отражаемся в высоких зеркалах,
И обнимаем мы друг друга…
Неужто мы с тобой уйдем во прах,
Уйдем в рокочущую вьюгу?!..Нет, нет, не так… -
…Спадает тряпок соль.
Марс в зеркале плывет остылом.
Боль есть любовь. Переплетенье воль -
Хочу, чтоб я тебя любила.
Перловицы грудей, и клювами - соски…
Я - мир живой, животный, зверий, птичий…
И - зимородки глаз моей тоски,
Моей души простой, синичьей…Я - голая, и я перед тобой,
И я - волна реки, и чайки,
Рябь золотая, пот над верхнею губой,
Купальщица в веселой синей майке,
В штанишках полосатых, - о Господь,
Ты видишь, - я река, и я пылаю
На Солнце!.. - так живот пылает, плоть
Горит: от леса и холмов - до краю…И, золотая, - рождена такой! -
И, розовая, нежная, речная,
Вся - липов цвет,
вся - испуская зной,
Тебе - дареная, тебе - родная,
Я краскою под кисть твою ложусь,
И плавлюсь, и плыву, и плачу,
И так, не высохла пока, за зрак держусь,
За твой - без дна!.. - зрачок горячий…
КУРБЭ: АТЕЛЬЕ ХУДОЖНИКА
Я собаку ощерившуюся пишу:
Вон язык ее до полу виснет.
Я кистями и красками судьбы вершу:
Вот крестины, а вот уже - выстрел.
Вот у края могилы глазетовый гроб,
И священник, одышлив, весь в белом,
Вырастает над осенью, зимний сугроб,
Отпевает погасшее тело.
Как на грех, снова голоден… Кость бы погрызть,
Похлебать суп гороховый - с луком…
Я брюхатую бабу пишу: не корысть!
И про деньги - ни словом, ни звуком…
Птицы горстью фасоли ударят в меня,
В старый бубен, седой, животастый.
Вон мальчишка в толпе - он безумней огня,
Он кудлатый, беззубый, глазастый.
И его я пишу. И его я схватил!
Я - волчара! Я всех пожираю…
Закогтил… - кисти вытер… - свалился без сил
В слепоту у подножия Рая…
Признаю: третий день я небрит. Третий день
Я не пил молока, - заключенный…
Третий день мое красками сердце горит.
Сумасшедший, навек зараженный
Хромосомой, бациллою, водкой цветной,
Красным, синим, зеленым кагором.
Я пишу тяжкий кашель старухи больной.
Я пишу: поют ангелы хором.
Я пишу пьяниц двух, стариков, под мостом.
Там их дом, под мостом. Там их радость.
Там они заговляются перед постом
Пирогом, чья отчаянна сладость.
Там, где балки сырые, быки, где песок
Пахнет стерлядью, где мох и плесень,
Они смотрят на дыры дырявых сапог
И поют красоту старых песен.
Я пишу их; а чем они платят? - они
Платят мне золотыми слезами…
Скинь, служанка, одежду. Мы в мире одни.
Не стреляй, не танцуй ты глазами.
Дура ты. Для какой тебя цели раздел?
Стань сюда, под ребрастую крышу.
Твое тело - сверкающей ночи предел.
Та звезда, что над миром - не дышит.
Ты прижми к животу ком тугого тряпья,
Эти грязные фартуки, юбки.
Так и стой, не дыши. Вот, пишу тебя - я.
Стой, не дрыгайся, ласка, голубка.
Жемчуг старый на шее и между грудей.
Он поддельный. Куплю - настоящий.
Ты теперь будешь жить средь богов и людей,
Чиж, тарашка, заморыш ледащий.
Эх, гляди!.. - за тобою толпится бабье,
Губы - грубы да юбки - крахмальны;
Руки красны - тащили с морозу белье;
А глаза их коровьи печальны…
А за бабами - плечи, носы мужиков,
Лбы да лысины - в ссадинах, шрамах, -
Как их всех умещу - баб, детей, стариков!.. -
В злую, черного дерева, раму?!..
В эту раму злаченую, в раму мою, -
Я сработал, я сам ее срезал!.. -
Всю земную, заклятую Смертью семью:
Род, исшедший из царственных чресел
Той Царицы безносой, что всех нас пожрет, -
Той, скелетной, в парче толстой вьюги,
Во метели негнущейся… - весь наш народ,
Всю любовь одичалой округи?!
И расступятся властно озера, леса!
И разымутся передо мною
Лица, руки, колени, глаза, голоса, -
Все, что жизнью зовется земною!
И я с кистью корявой восстану над ним,
Над возлюбленным миром, зовущим, -
Вот и масло, и холст превращаются в дым,
В чад и дым, под Луною плывущий…
И в дыму я удилищем кисти ловлю
Рыб: щека… вот рука… вот объятье… -
Вот мой цвет, что так жадно, посмертно люблю:
Твое красное, до полу, платье…
И, ослепнув от бархатов, кож и рогож,
Пряча слезы в небритой щетине,
Вижу сердцем: а Бог - на меня Ты похож?.. -
Здесь, где голо и пусто, где звезды как нож,
Где под снегом в полях - помертвелая рожь, -
На ветрами продутой Картине.
СЕНА - КАК БЫ ЖЕНЩИНА
Изгиб твой, как малину с молоком,
Втянуть - горящими губами…
Жизнь кончена. Уже гремят замком,
Гремят холодными ключами.Осталось Ренуару-старику
Грызть чесноку головку - каждый
Господний день…
И на любимую реку
Глядеть - вне голода и жажды.Разметаны власы приречных ив.
По животу воды дрожащей - листья сливы.
Нательный крест заката так красив
На розовой груди залива.И вся течет, вся - женщина, вода,
Вся - гибкий плеск лукавящего тела…
О, никогда уже… О, навсегда -
Тобою стать - по смерти - я б хотела.В меня бы снег летел, как брачный хмель.
Меня бы лодки гладили, как руки.
И вся земля была бы мне - постель! -
Но без любовной муки, смертной муки…Господь, дни живописцев сочтены,
А дни поэтов - и того скупее.
Старик Огюст, следи полет волны,
Прищурься: барка в виде скарабея…Малец Рембо, брось в воду пистолет! -
Негоже перед Женщиной стреляться.
В ее глазах, на дне колышащихся лет,
Как сладко пить, любить, смеяться, целоваться…Я по-французски птичий крик смогу всего
На пальцах показать, а лодочник кивает,
И лодку для меня пустую - торжество!.. -
Отвязывает, ладит, выпускает…И я сажусь в ладью, и под доской -
Живая синь реки горячей, женской,
Туринской плащаницей под рукой
Струящейся, сметаной деревенскойСтоящей в заводях!..
Огюст, старик.
Брось свой чеснок. Гляди. Какая участь:
На стрежне - барка, в небе - птичий крик.
И лечь ничком. И умереть, не мучась,У тела юной женщины нагой,
Раскинувшей подмышки, бедра, чресла
Под белой - жемчуг в уксусе! - звездой,
Погибшей ввечеру в крови за бороздой,
А ночь минула - вон она, воскресла,Горит в полнеба…
Сенушка моя.
Девчоночка. Француженочка. Шлюха
Из Мулен-Руж. Склонюсь к тебе. И я -
Из зеркала святой воды - старухаЯ русская…
ВЕСЕЛЫЙ ДОМ
Разденься. - Мне в лицо
Швырнули ком белья.
Страдание влито
По горло бытия.Страдание мое -
Кому оно нужно?!
Засажено копье
По древко да в нутро.И взад-его-вперед,
И мучь-меня-невмочь! -
Умойся, в чане лед,
А это только ночь.А это, девка, ночь
Из тысячи ночей,
Где крик не превозмочь
От тысячи ножей.Звонок! Уже идут.
Берут тебя, топча,
Как вражеский редут,
С ухмылкой палача.И руки крутят, и
Пинают в грудь спьяна
В шакальей той любви,
Которой грош - цена.Встаю. Иду вперед.
Там - умывальник.
…Там
Раззявлен жрущий рот,
И пятки - по бокам…А рассветет - реву,
Пью ром, лимоны ем,
И мыслю, что живу,
Что смертушки - не вем…Париж это?! Париж!
Париж! как бы не так.
Как я, подвальна мышь,
Вмиг - раз! - на твой чердак?!А разве, бабы, вы
Не узрите себя
В сем Зеркале Любви -
Без амальгам Стыда?!И я трудилась так!
И эдак я жила.
За кружева?! Пятак?..
Лимончик - со стола -Да в рожу?!.. Нет, о нет!
Уж слаще бы - в тюрьму.
Я желтый свой билет
Так в кулаке сожму,Как желтую свечу -
За всех! - по мужикам
Таскавшихся! Бичу
Подобных, по спинамХлеставшего зверей… -
За губ их сквозняки…
За то, что вы в царей
Плевали, бедняки!За то, что это мы -
Средь кабанов и лис -
Не отреклись тюрьмы,
Сумы не отреклись.Вся жизнь - Веселый Дом.
Мужик, ты при деньге?!
"ЛЮБИЛ И Я", - с трудом
Читаю по руке.Так вот разгадка! - Смех.
У всех в судьбе обман.
И потому для всех -
Лимон, коньяк, банан.Ты, слюни подбери.
(А вдруг любовь ты?! Пусть).
Я буду до зари
Потеть - не разогнусь.До смерти буду я
Тебе, пацанчик, всем:
Девица и семья,
Стряпуха, коль не съем,И каждую - о, ночь!..
О, тысячи ночей!.. -
Жена, и мать, и дочь, -
И - в тысяче свечей -На полпостели - сметь
Раскинуться лишь мне! -
Шалава, шлюха, смерть,
Судьба - уста в огне.
ЗИМНЯЯ КАРУСЕЛЬ
Зима парижская - важная пица: с ледяным хохолком, с колючими шпорами.
Злой, с отливом красного морозного пера, петух.
Чуть что - клюнет прямо в глаз: не зазевайся, ротозей-гуляльщик,
Рождественские карусели обманчивы, -
прокатишься круг-другой,
и ужебез пинты сладкого пива не обойтись!Лиса это, а не зима! - вроде и не холодно,
и дамы сдвигают весело меховые шляпки на затылки,
да вот махнет лиска хвостом, мазнет лапой по крышам -
и уже сизые они, мертвые;
лизнет синим языком небо - и лютость железная, кованая,
звонит с неба вниз Анжелюсом декабрьским.Идет по Парижу человек рыжебородый, квадратный.
Он угрюм, как рыба в ночной реке. Он чист и светел.
Он крепко жмет руки в кулаки в карманах, чтоб не замерзли.
Его душа поет неслышно для других.
Каменные черепахи мерзлых домов мрачно ползут на него,
и панцири-крыши сверкают на Солнце инеем, -
эх, иней французский, корм для небесных птиц!Идет человек, по имени Ван-Гог, значит.
Ни для кого это ничего вообще не значт.
Он сам знает свое имя. Сжимает его в кулаке.Чтобы бросить в лицо толстому, отъевшемуся: кому?
Он идет в тоске по краскам. Они дома, в ящике.
Из половины тюбиков краска уже выдавлена вся.
Солнце злое, морозище злой.
Монмартр крутится каруселью в лохмотьях и тряпочках.
Краснощекий мальчишка отморозил носопырку.
Сидит на деревянном облупленном коне.
Трет кулачонком рожицу, шмыгает.
"Это подкидыш", - грубым шепотом кто-то - вблизи.Ван-Гог вздрагивает.
Где его любезная Голландия, пестрая лапчатая клушка?
Париж - жестокий пес, кусачий.
Все локти, все щиколотки в синяках.- Эй, парень! - кричит Ван-Гог во всю глотку.
- Подбери сопли!
Я тебя сейчас до отвала накормлю!
Я вчера продал картину!"… - Ти-и-ну, ти-и-ну", - поет в белокожих куполах Сакре-Кер монмартрское эхо.
Ван-Гог всей красной на морозе кожей чует, как жизнь мала.
Завернуть парня в чистый негрунтованный холст. Унести домой.
Е-мое! - тогда иди все прахом, гнилое честолюбие.
Он будет отцом и матерью.
Если нет у него женщины - он и матерью сам будет.
Вот только краски, краски, как быть с ними.
Они же кончаются все время, эх…- Дя-дя! - орет пацан, теребя стоячие деревянные уши коня.
- Ты только не уходи!Ван-Гог не уходит.
Круг замыкается.
Дети зерном валятся с лошадей и верблюдов.
Бок о бок они идут в кафэ: большой мужчина и маленький.
Сосиски, что приносят им в жестяной тарелке,
пахнут дымом и счастьем и немножко рыбой.Они едят так, как люди поют песни.
И, согретые лаской еды, выходят на мороз смело, как охотники.Чего-то в мире они не приметили.
Близ карусели стоит странный шарманщик.
Его волосы слишком длинны и седы. Они летят по холодному ветру.
Люди ежатся от печали этих волос, как от метели.
Ближе подходят, нос к носу, - эх, да это же баба!
Вон серьги в ушах пламенеют, сверкают больно.
Баба, баба, старая волчица, - что ты быстро вертишь ручку шарманки,
а совсем не поешь?
Может, немая ты, а?..
Пацан тычет Ван-Гога вбок кулаком:- Поговори-ка с ней!
- Я попытаюсь, - сказал Ван-Гог. - Сестра, твои волосы мерзнут!
Они прекрасны на Солнце.Обернула к Ван-Гогу старуха древнее Солнце лица.
Глаза из-под вытертой лисьей шапки -
то ли икона, то ли витраж?. -
два кабошона уральской яшмы.
На рот пальцем показала: не понимаю, мол, не могу себя выразить.- Немая, - удрученно вздохнул подкидыш, пацан.
Рука укутана в кожаную дрянь перчатки.
Ручка шарманки крутится без перерыва.
Показались бисером слезы на старушьих щеках - на фоне музыки,
но музыка не остановилась.- Же эсь рюский фам, - сказала старуха сквозь заслонку музыки
сияющим, густым и молодым голосом.
И добавила по-русски:- Русская я, господа славные.
Ван-Гог, румяный, навытяжку стоял перед ней,
как перед старым капралом.
Подкидыш цепко держал его за скрюченную,
твердую, как редис, руку.
Ван-Гог все понял. Но не спешил с ответом.Он хотел написать ее красками на холсте -
это было ясно как день.Он поводил в воздухе правою рукой, изображая кисть и холст.
Поняла ли она?
О, кивает головою, и свободною от шарманки рукой
машет, как мельница!
И кричит что-то - на морозе не разобрать.- Спасибо, господин хороший!.. Да с Богом!..
С Богом приходите сюда да рисуйте меня, старуху, сколько влезет!..
Вот чести я сподобилась!..
Нарисуйте меня во весь рост, старую дуру, с седыми патлами!..
Авось продадите богачам и купите себе и сыну жареных каштанов!..Ван-Гог ни слова не понял,
однако больнее сжал руку приблудного пацана.
Закинул ввысь голову, чтоб выдавленные морозом слезы
влились обратно в глаза.- Я тебе жареных каштанов куплю.
И душегрейку - стоять тебе холодно здесь целый день.А шарманщица та была вдовой генерала, под Плевной погибшего.
А музыка на морозе лилась, лилась.
А зима глядела в синее, зеленое небо над Сакре-Кер
хитрою, злою лисой из норы.
ДЕГА. ОРСЭ. ГОЛУБЫЕ ТАНЦОВЩИЦЫ
…Как шли мы - не вспомню от счастья никак,
От слез, затянувших петлею
Мне горло. И Лувр погрузился во мрак,
И Консьержери - пеленоюОкуталась. Крепко держал меня муж
За руку: боялся, исчезну,
Девчонка, без году жена, Скарамуш,
В довременно-черную бездну.Мы были в Париже. Казалось то нам
Условленным знаком Господним:
Он руку воздел - и Содом, и Бедлам
России - бельишком исподнимЗа далью помстились…
Не помню, как шли
И как очутились в покое.
А помню - паркет в лучезарной пыли
И живопись - шумом прибоя.И живопись - морем, где пена и соль -
На лицах, на ртах и ресницах.
И живопись - мука, и пытка, и боль,
С которой до гроба тащиться -Поклажа тяжка на бугристой спине,
Дождями размыта дорога.
Муж рот облизнул. Муж стоял, как в огне.
Качался, как в холод - от грога.Тек пот по его поседелым вискам,
И пальцы его шевелились.
"Я землю создам… И я воду создам -
Такую, чтоб люди склонилисьИ пили!.. Я тело вот так напишу -
Чтоб старец возжаждал юницу!.."
И он не заметил, что я не дышу,
Что копьями стынут ресницы.Девчонки в балетной тюрьме, у станков,
В марлевках крахмальных и пачках
Сияли, как синие звезды веков,
Как пена в корыте у прачки.Они опускали бретельки со плеч,
На козьи копытца пуантов
Вставали, горя - тоньше храмовых свеч
И ярче златых аксельбантов.Ах вы, колокольчики вы, васильки!
Все ваши балетки истлели
В пожарищах века, в кострищах тоски -
И ваших детей колыбели,И внуков… Шатнулся, любимый: узнал,
Почуял всей кожею - небыль…
А синий, в полмира, гремел Карнавал,
Шел кобальт мой синий - в полнеба!Летел ураган - грозный ультрамарин,
Пылала индигова пляска -
За то, что тот парень был в мире один -
Дега, - и была его краска,И были балетные девки его,
Субретки, рабочие клячи,
Кормившие черствой галетой его! -
Все знавшие, что он там прячет