Я не был обречен на пораженье,
но знаю, я чего-то не увидел,
не понял, не нашел. Но точно так же
я знаю: я был добр, и я делился
с друзьями хлебом, нежностью, удачей,
а если нищ был -
запахом цветка…И колокол ударил над Сандански -
над долгой, темной, пасмурной границей,
над Спартаком, родившимся в Сандански,
над диким лавром, выросшим в Сандански,
и распахнув окно в неясный, сонный,
нежнейший дождь,
я вдруг услышал ночь.И эта ночь вопросы задавала.
"Тебя меняло время?"
"Да, меняло".
"Ты изменяясь – изменял?"
"Бывало".
"А речь друзей? Она тебя спасала?
Она смиряла боль или сомненье,
даря тебе строку стихотворенья"?Вопросы.
Дождь.
Листва.
Глухая ночь.Меня меняло время? Да, меняло.
Но время слишком часто изменяло
и мне, и тем, кому хотел помочь.
Родник в пути.
Костер под темным небом.
Я был врагом, но я Иудой не был.
Я жег костры. По долгим рекам плыл.Ночь.
Эхо
долго
отвечает:
"Был…"Как странно ощущать себя живущим,
по темным волнам времени плывущим.
Как странно понимать: еще не вечер,
еще над нами звезды, а не свечи.
Как странно видеть тоненький конверт,
в котором запечатана бумажка
все с тем же вариантом:
да и нет.А ночь твердит:
"Тебя переводили.
Тебя встречали, и тебя любили,
но ты, познавший стыд, любовь и страх,
сумел сказать: даровано бессмертье
не тем, кто угадал судьбу в конверте,
а тем, кто догадался вскрыть конверт
все с тем же вариантом: да и нет?"Я закрываю окна. Я беспечен.
Ночь глубока, как был бездонен вечер.
Я пью вино.
Я волен проклинать.
Я волен возвышать и низвергаться,
я волен женских губ и рук касаться,
я о бессмертье не желаю знать.Да, слово – боль. Да, слово жжет и губит.
Да, слово убивает, режет, рубит.
Но если мне придется выбирать
перед весами: чаша – откровенье,
другая чаша – блеск стихотворенья,
я не сумею,
не смогу солгать.Я выберу. И выбор будет внятен.
Пройдут года,
деревья упадут,
изменит море берега пустые,
иссохнут реки, и родятся вновь,
мой выбор будет тем же: я искал,
мне не нужна судьба, что ждет в конверте.Я столько в этой жизни умирал,
что, кажется, и правда я бессмертен.1985
III
* * *
Запятая тайской джонки,
обессмысленный плеск воды.
Солнце – спицами велогонки
прорывает вечерний дым.Что явилось? Чего не стало?
Будто зайчиком по стене:
если даже этого мало,
то зачем это нужно мне?И зачем через темноту
эхом дымного соучастья
тлеет крошечное тату
на счастливом твоем запястье?И дыши или не дыши -
как довериться только звуку?Вечный ужас: чувствовать муку
совпаденья слов и души.
* * *
Азиатская земля
пахнет глиной и грибами.Белый лотос в черной яме,
долго длится нота ля.Солнце – жгучая оса.
Тени призрачны, как морок.Взгляды дымным пылают порохом.
Только спрыгнуть бы с колеса.Орхидеи. Дикость роз.
Жар полдневный. Нет движенья.Ужас перевоплощенья
и бесшумных летучих гроз.
* * *
Вода Сиамского залива.
Вино Алайского прихода.Ты безобразно некрасива
в минуту моего ухода.Ты ослепительно прекрасна,
когда встречаемся мы взглядом.Прости мне жадное пристрастье
к твоим тропическим нарядам.Ты в этом сладостном наклоне
опять, как огнь, во мне пылаешь.И умирая в долгом стоне,
ты никогда не умираешь.
* * *
Офицерская жена -
блядь, красавица, сестрица.
Мне нельзя в нее влюбиться,
вся она поражена
обаянием, как птица.Сладость, нежность, непокой,
мне нельзя ее касаться.
Цвета старых облигаций
замша под ее рукой,
и любовники – всех наций.Не хочу ее грехов,
не нужны ее обеды!
Но языческие веды
этих пламенных стихов -
символы её победы!
* * *
Две легких тени за окном
опять затевают игры.
Мелькают руки, ноги, икры
и пахнет розовым вином.Над рестораном "Леди пинк"
струится розовая мирра.
Беспечной линией над миром
растянут перелетный клин.И этой нежности внемля,
шипит и пенится у мола
еще не знающая пола
благословенная земля.
* * *
Вкус аскорбинки. Оскорбительно
заноет сердце. Ослепительно
вода пылает – как металл.Так медленно и так стремительно
я никогда не умирал.Пытаюсь затаить дыхание,
но огненное полыхание,
как яд последнего глотка.
Падение. И придыхание.
И ужас нового витка.А хочется.
Так сильно хочется
презреть все прежние пророчества,
туман прожектором прорвать,
не погружаться в одиночество,
и никогда
не умирать.2005–2007
Как музыка вечером
(с болгарского)
Владимир Башев
Прощание в снежный вечер
Под фонарем, в слепящем белом круге,
застыли два прозрачных силуэта.Пусть сумерки царят во всей округе,
под фонарем – мир радости и света.Косые хлопья падают, сплетаясь,
шуршат, и вновь взлетают, беспокоясь.Но эти двое стынут, не пугаясь,
попав под яркий падающий конус.У них свои и солнца, и планеты,
они на нас нисколько не похожи.И если нам и звезды, как предметы,
то им и искры со Вселенной схожи.И мы уходим. Снег летит ворчливо.
Летит с небес. Летит светло, тревожно.О, можно быть и дьявольски счастливым,
но больше, чем они…
нет,
невозможно!
Михаил Берберов
Фракийская могила
1
Речные камни
высохли без плеска волны:
белое небо, лишенное ласки форелей.
2
Тут сердца их растаяли, как снежные пласты,
тут волосы их, как дождевые потоки, впитались в землю,
и тела, как одежду, совлекли с себя плоть.
3
Светлый пунктир костей
отмечает скелеты мужчины и женщины.
Отойди на шаг и увидишь: молчание их изумительно схоже
с двумя Млечными путями,
встретившимися
в подземном
царстве.
4
И увидишь: коня – мертвый ветер,
умершие звуки копыт,
темные облака гривы.
5
И увидишь: стрелы,
веером рассыпанные над головой,
беспомощные, как коготки умирающего котенка.
6
Стеклянный сатир
в центре тусклого ожерелья
напоминает о былой юности.
7
Но померкла молния копья,
напоминающего о гневе и поседевшей доблести.
8
Серебряная женщина обнимает ногу мужчины:
выкована тайная преданность
на наколеннике из металла.
9
А серебряные чаши,
семнадцать веков не наполненные вином,
зияют как ужасные кратеры
погасших вулканов.
10
И только две луны золотых
плывут над вечными облаками.
Живые травы, пробившие корнями сухое белое небо,
спокойно сосут их желтый прозрачный свет.
А мы…
Мы не слышим их вечного шороха…
И, пойманные как форели, в сети своих страстей,
спокойно завершаем
вечное
земное
повторение.
Притча
По своему образу,
по своему подобию
Бог создал человека.Было это в самом начале.
По своему образу,
по своему подобию
Человек создал робота.Было это в XX веке.
Марко Ганчев
Впервые…
Впервые в Софию
я попал в шесть лет,
и ничего не запомнил,
потому что ничего не понял,
но в каком-то бесформенном тумане отложился
бесспорный факт:
именно в шесть лет
я впервые попал в столицу Болгарии.Впервые в дом художника Илии Бешкова
я попал в восемнадцать лет,
и ничего не запомнил,
потому что ничего не понял,
но в каком-то фантастическом тумане отложился
бесспорный факт:
именно в восемнадцать лет
я впервые попал в столицу мыслящей Болгарии.
Урок чтения
Ты уже умеешь угадывать буквы,
но это не значит, что ты уже научился читать.
Ты всего лишь узнал -
существуют книги.И даже позже,
когда львиными дозами
ты начнешь заглатывать
приключенческие романы
и оценка "отлично" появится в твоем дневнике,
не думай, что ты уже научился читать.
Ты всего только научился видеть,
что написано в книге.Конечно,
со временем
ты станешь более взыскательным,
как к женщинам, так и к книгам.
Но даже научившись выбирать лучшее,
не верь, что ты уже умеешь читать.
Ты пока лишь научился видеть,
как написана книга.
И только позже,
гораздо позже,
когда меня, наверное, уже не будет,
ты, прочитав какую-то книгу или просто отдельное стихотворение,
вдруг поймешь, зачем они были написаны.Вот тогда,
и только тогда
начнется настоящее чтение.
Андрей Германов
Большие снега
В ночь щепки белые летят, как звезды в пустоте, веками,
я спичкой чиркну, и огонь, волнуясь, поведет боками,
раздастся, как бесшумный взрыв, и вдруг жар-птицею бесшумной
взлетит и закружит вверху – под голубыми потолками.И мы смятение порвем руками, шепотом – на клочья! -
все, что потеряно, вернем в теченье бесконечной ночи,
все, кроме давних полуслов, полуобид, полупризнаний,
которых ни один из нас шепнуть и вспомнить не захочет.И лишь когда придет рассвет, все станет беспощадно ясным,
отчетливее каждый след, прекрасное – почти бесстрастным,
и я напрасно буду звать, искать огня в золе и пепле,
нам мир достанется пустым и до отчаянья опасным.Мы хлопнем дверью. Мы уйдем. Мир заколдован. Мир заснежен.
И будет холод. Небо – льдом покроется. Лед неизбежен.
Но все равно когда-нибудь жар-птицы огненные крылья
напомнят синий-синий дым. Смолистый, он прозрачно нежен.
* * *
Ты, незнакомец,
сидящий сейчас на скале над вечным Тырново,
не удивляйся, почувствовав рядом
незримое присутствие,
тайное движение.Это я.
Уже целую вечность я лежу
поверх белых камней и колючих трав,
раскинув руки под белыми облаками заката,
поздней весной одна тысяча девятьсот семьдесят шестого года
в день моего сорокачетырехлетия.Я не один.
На расстоянии прыжка цикады
сидит тоненькая девочка.
Согнув колени,
опершись на них подбородком,
она карими задумчивыми глазами
разглядывает лежащий внизу город.Вся чистота.
Вся прелесть.
Вся моя. Вся – из другого мира.Мы молчим,
нам достаточно взгляда,
чтобы понять эту темную невозможность:
бездну долга, тоску предрассудков, необратимость лет, текущих меж нами.Что такое любовь?
Опускаются сумерки,
и мы медленно спускаемся вниз, -
в беспредельность ночного Космоса.
Но, оборачиваясь, я вижу
смятую траву
и наши тени, оставшиеся на склоне.Вени, види, вици.
Вени, види, но не вици.Нет меня давно.
Но что с девочкой?
Что с нею? Легко ли ей?
Встретила ли она своего человека?Незнакомец, шепни мне,
видны ли еще на склоне горы наши тени? -
ведь, если все было по-настоящему, они должны там остаться.Внимательнее всмотрись,
ты должен увидеть:
девочка тоненькая и смуглая,
она сидит, согнув колени, опираясь на них подбородком,
и карими задумчивыми глазами
внимательно смотрит вниз
на прекрасный
и вечный город.
Мила Доротеева
Мудрость
Посчитай до десяти,
и тогда отвечай.Посчитай до десяти,
и гнев успокоишь.Посчитай,
и не скажешь правду.Посчитай,
и не плюнешь в лицо подлецу.Посчитай до десяти… до ста… до тысячи…
И ты считаешь -
и забываешь обиды.
Считаешь -
и улыбаешься низости.
Считаешь, считаешь, считаешь,
пока не убьешь себя.
Костер на башне
А дым встает над ласковым костром
и тянется к сияющей вершине,
напоминая каждому о том,
что мы не все, конечно, завершили,
что птицы снова тянутся с земли,
крылатым облаком окутывая башню,
и многие цветы не расцвели,
и семена не все упали в пашню.
После бури
А волны присмирели, причесались,
укрылись в бухтах, в ласковых песках.И только соль осталась на губах…
Не верится, что вдруг оно утихло
и не гудит, как колокол, в руках.И только соль осталась на губах…
Огромное, уснувшее, седое,
в глубинах затаившее мой страх.И только соль осталась на губах…
Евтим Евтимов
Пребудь во мне, какою только хочешь:
калинкой, покидающей ладонь,
зарницей, просиявшей среди ночи,
грозой, дарящей ливень и огонь.Пребудь любою – правой, и неправой,
разгневанной, и нежной на века,
но все-таки собой, хотя бы правда
была горька.Какая есть – такою принимаю.
Будь как вино, пускай вокруг ворчат.
Не надо подслащенного! – я знаю,
что вина настоящие горчат.
Петр Караангов
Женевьева
В этот лучший вечер моей жизни,
заполненный запахами близкого снега,
деревья тонут в золоте прошлого,
равнины тонут в серебре будущего,
а между мной и тобой
всего лишь фраза из старинного романа:
"Женевьева, вы всегда царствуете над вещами".В тихом городе -
по улице с довоенной архитектурой,
под деревьями в золоте прошлого,
под рекламой в серебре будущего,
будто сойдя с самолета,
ты идешь.Медленно поднимаю глаза
от блеска твоих маленьких туфель
к блеску неисчислимых галактик.
Поздняя звезда вырвана, как кусок штукатурки, пулей.
Где-то там, в далеких радиосигналах,
наша маленькая тревожная Земля
ищет своего продолжения…Как хорошо, Женевьева,
что вы существуете такой -
царствующей над вещами.
Как музыка вечером
Море, берег,
известняки, песок.
Под ветром, под солнцем, под облаками
мир светел и гармоничен, как дикий пчелиный улей.
Растения и тонконогие птицы не замечают меня.
Оказывается, мир гораздо богаче,
чем мне представлялось.И я уже в силах переступить
далекую линию горизонта
и дотянуться рукой
до своей мечты -
нежной птицы,
робкой и недающейся.Шумит во мне дерево утешения:
я еще существую, я еще тут!
Я еще могу, оказывается, как некогда,
формировать слова прямо из воздуха,
и могу складывать найденные слова в нежную фразу,
звонкую,
как цепи для якорей.О если бы слова были так нужны,
как нужна мне музыка вечером!
Я бы писал много,
я бы говорил много.
Но я молчу,
и закусив губу,
все глубже и глубже
погружаюсь в молчание.
Слав Хр. Караславов
Сыновья земли
Наше детство ушло,
помню торбу и слабые плечи.
После плуга земля
бороздами прямыми иссечена.
Здесь овец мы пасли,
рвались куртки – вот выступят локти.Мы с землею срослись,
будто с пальцами ногти.
Николай Кынчев
Болгария
Иногда даже Солнце после дождей
может двоиться в отсыревшем небе.Но ты – всегда единственная страна
и другой не бываешь ни при какой погоде.Даже зная множество первородных слов,
не так-то легко найти для тебя единственно точное определение.Но как человек с крыльями – еще не птица,
так и ты – не такое уж обыкновенное место.
Острова
Камни, брошенные в чью-то голову, рассыпались по песку
и лежат, как цари спокойствия. Где их короны? Я хотел бы
стать подданным этих царей. Как они живут там – в воде,
за извилистой голубой границей поверхности? Если хорошо,
хочу и я стать подобием камня. С берега устремляюсь. И вот -
все темнеет вокруг, и лишь потом, когда круги расходятся,
вижу, наконец, царствие ваше, острова -мудрецы,
перебрасывающиеся чайками!
Вопросы
Откуда приходит поэт? Как сырой туман превращается в
задумчивого пешехода с пустыми карманами? Путеводный
голос шепнет: не делай опорой воздух, не строй дом на песке,
надейся только на звезды! И вот, охваченный тьмой, поэт
слушает до зари разговор петухов и Вселенной, и постепенно
припоминает еще несколько звездных слов. Еще немного и он
по-настоящему ощутит время!
Но чей это голос? "Иди! Ожидают уже твоего прихода!"
И он идет. И, отыскивая путь, незаметно истекает временем.
Ожидают ли его где-нибудь по настоящему? И если ожидают,
то как будут приняты слова, подсказанные ему звездами?
Любомир Левчев
Слово о веревке
Почему-то ворота
всегда напоминают виселицу,
нами же поставленную у собственного порога.Да, конечно: поломанные крылья не мешают…
веревка с колодца…
назидание…И после этого
исчезали в ночи убийцы.Почему им хотелось, как можно раньше
увидеть нас, раскачивающимися на веревках?Вхожу в дом.
Выхожу из дома.
Занимаюсь работой.
Мало жил. Не был героем,
но горжусь, что нами мостили свободу.
Ветер жизни раскачивает нас,
раскачивает, чтобы наши женщины плакали,
чтобы наши сыновья скрипели зубами:
кто убил Петефи?
кто убил Ботева?
кто убил Лорку?
кто убил Бабеля?
Не уступаем ли мы место в трамвае поседевшему палачу?
Действует ли еще закон всемирного возмездия?
Убивает ли Арес тех, кто сам убивал?Никаких сроков давности! -
чтобы не раскачивались повешенные
на воротах нашего будущего.
Белый негр
Рональд Кесроулс, поэт, прозвище – Рони,
глаза лазурно-голубые, кожа снежная,
и все же он – негр,
негр,
негр,
признанный всем кафрами Кумалоу!Дружище,
таким тебя и запомню:
с кружкой пива в руке
декламируешь подпольные строфы
в подпольном баре.