Кто взманил меня на путь знакомый,
Усмехнулся мне в окно тюрьмы?
Или – каменным путем влекомый
Нищий, распевающий псалмы?
Нет, иду я в путь никем не званый,
И земля да будет мне легка…
Много нас – свободных, юных, статных –
Умирает, не любя…
Приюти ты в далях необъятных!
Как и жить и плакать без тебя!
Все ли благополучно дома? Наверно, пришло решение о моем проигранном деле – не описали бы мебель. Как-то Андрюшка, Кузька? Я полюбила эту глупую собачонку – она так беззащитна, трогательна, доверчиво-оптимистична и глупа: ребенок!
Ох, скорей бы домой! Работать надо, Юрка, бедняга, замаялся один. Тоже – баба в сохе. Ему, с его крылатым умом и дарованием, – нужен досуг, нужен достаток, нужно спокойствие… (Вот чего не даю я ему – это правда.) Это варварство – так работать, как он, спеша и задыхаясь…
А у меня – экзамены по истории партии. О, мерзотина… только, "размозолившись", садиться бы за работу – так на, сдавай эту муру, рви себе нервы.
26/V
А вышезаписанное – перебил приход хозяев вечером.
Короче говоря, в этой тетрадке с той стороны, под рубрикой "Земскова", уже совсем собралась написать итог личных наблюдений: "колхозный вариант Кетлинской или, м. б., даже Кривошеевой". Размышляя о бездельниках, изобилующих в сих местах, я несколько раз думала, – а П. П. – не бездельница ли уж тоже? Вчерашние и сегодняшние разговоры с завдетдомом и учителями полностью, даже сверх меры подтвердили мои догадки, которые я всячески проверяла и обставляла разными объективными "но". Но на самом деле все сложней, страшней и занятней.
В том очерке мы писали вообще не о ней, а о том, что сочинил Юра, как я и подумала.
Да, это государственный деятель, но деятель именно того типа… Ее называют "хозяйкой села". Ее боятся . Боятся и, конечно, не любят. В ее распоряжении строчка, – она любого может уволить, отправить на сплав, в лес и т. д. Т. к. все в основном держится на страхе, – а она проводник этого страха, его материализация, ей подчиняются. Она ограниченна и узка и совершенно малограмотна. Усвоенные ее ограниченным, малограмотным умом догмы низшей политграмоты – т[ак] с[казать], база "идейная" ее деятельности. Она употребляет разные термины и слова без точного понимания их значения. Но это бы полбеды. Как все чиновники, держащиеся за эту систему и смутно понимающие, что она – основа их личного благополучия, – она бессердечна, черства, глуха к людям.
Об этом говорили решительно все, начиная от Сочихиной, простой бабы, кончая директором школы.
Сочихина сказала: "Она властвовать очень любит. Я бы вот властелином не согласилась быть. По-моему, у кого совесть, тот никогда себе властелином быть не позволит, совесть и власть – это врозь идет". (Очень интересная, кстати, думающая, хоть и хитроватая баба.)
Да, у П. П. властный характер и умение властвовать, т. к. она совершенно не любит людей.
Ее отзыв о повесившемся Сухове: "Его не в гробу везти, а на веревке тащить надо".
Ее отзывы о Сочихиной и Коле, – выше уже писала: "Мы ей не даем ходу как недовольной".
Спокойствие, с которым она говорила о "заключении", недобрая усмешка при моем упоминании, что я говорила с Краевой, недоброжелательство по отношению к учителям, врачам и т. д.
Ее история с Федоровой (завдетсадом) – чуть не выгнала ее из партии за то, что та отказалась устроить пункт голосования во вновь отремонтированном детсаде. Оперирование терминами – "не партийный поступок", "не наш коммунист" – трижды знакомый набор! Слова, отделенные от смысла и человека.
И эта страшная "установка": "Не вооружать паспортами"! Оказывается, колхозники не имеют паспортов. Молодежи они тоже не выдаются, – чтоб никто не уезжал из колхоза. Федорова взяла к себе "техничками" двух молодых колхозниц и выправила им паспорта. Земскова рвала и метала:
– Зачем ты вооружила их паспортами?
То же самое говорили мне и учителя:
– Земскова чинит всяческие препятствия к тому, чтоб молодежь, даже ушедшая от нас в район, получила паспорта. Это ужасно действует на ребят. Они говорят: зачем нам кончать, нас отсюда все равно никуда не выпустят, а еще говорят, что молодым везде у нас дорога…
Итак, баба умирает в сохе, не вооруженная паспортом…
Вчера, идучи к фельдшеру Бураку, видела своими глазами, как на женщинах пашут.
Репинские бурлаки – детский сон.
Итак, Земскова не дает людям "вооружаться паспортами".
– Она каждый раз выступает, страшно неграмотно, но обязательно кого-нибудь обидит, изругает, и так грубо.
О том, что она обижает, "навешивает на человека", "собирает материал", – говорят решительно все. Тоже понятно. Она, видимо, полагает, что это – парткритика и самокритика.
А я чуть было не умилилась, когда она бранила избачку Любу, телушку совершенную: "Где доска показателей?" Выше писала, что это – ерунда.
И вот со всем этим сочетается в этой женщине – темное, языческое суеверие, причем этому поверить странно.
Приехала весной 48 года сюда молоденькая врачиха – главврачом в больницу – и через два дня исчезла.
Искали ее упорно. Настроение у всех было подавленное. Бурака заподозрили в том, что он ее… убил.
П. П. тогда подает мысль (сам Бурак сейчас говорил), что она "попала в худой след". В след, оставленный нечистой силой. Если попадешь в этот след, нечистая сила тебя закружит, толкнет на смерть, иногда на злодеяние – в общем, на гибель.
Она говорила ему об этом с той же непоколебимой самоуверенностью, как в райкоме о чем-либо. "Надо поворожить, спросить у одной женщины". "Дали задание" этой женщине, – колдунье, живущей рядом с Бураком. Она вообще каждый вечер ходит под мост и там ворожит. Вот она под мостом поворожила, "доложила" Земсковой о результатах. Земскова сообщила фельдшеру: "Я знаю, – она здесь и отыщется". Затем нашли врачиху: повесилась в лесу, около озера. "Вот видите, – сказал парторг села, – я говорила! Отыскалась… А что задавилась, в худой след попала".
В худой след верят здесь твердо.
Мы писали – со слов Юрки! – о том, как она любит мужа, а оказывается – он женился на ней по принуждению, бивал ее, уходил от нее и т. д.
Тогда она сходила к бабке, поворожила, "взяла у нее средств". Это было уже после войны. Сейчас живут лучше, по крайней мере он перестал рыпаться.
Смешно, в общем.
Все, вместе взятое, – почти неправдоподобно.
Вообще минутами мысль, что все это похоже на сон. В особенности – оттого, что никак не могу поверить, что наяву вижу эти снившиеся, волшебные русские просторы, и обрыв сегодня точь-в-точь такой, как в Глушине, на мельнице в Запольске, где мы ловили стрижей… И девочка, беленькая Зоя Алексеевна, учительница 22 лет, на год старше Ирки, водила меня на точь-в-точь такой же обрыв над омутом, окруженный курчаво-зелеными и сине-голубыми просторами, и прыгала по краю обрыва, засовывала руку в стрижовые норки и кричала с детским восторгом:
– Ой, О. Ф., рука по локоть ушла, а ни до чего не добраться! Вы подумайте, как глубоко, а?
Господи, верю радости твоей… Верю радости твоей и хочу жить и быть…
Завтра еду. Слава богу, ссылка кончилась. Жаль только уходить от просторов этих, холмов, озер и омутов…
27/V-49
Земскова говорит – рассказывая о вчерашнем заседании в Крестц<ах>: "Она ставила вопрос в сторону Ив. Мих. по части производства, а у него получился вопрос больше в сторону ее выступления"… "Она не ставила вопрос в продолжительности данного момента времени".
Инвалид (кот. ее слушает):
– A-а! Все понятно!
Несчастные люди!
Этот инвалид-бухгалтер в строчке. Алексей Михайлович Митькин. Коренной старорахинский, образование низшее, но потом как-то поднаторел на бухгалтерии. Воевал, сыновья тоже.
– Мы все впятером воевали. Под старшим сыном 13 танков сгорело, в Сталинграде.
Они с Земсковым выпили за завтраком, он пошел говорить…
Ногу ему оторвало в 41 году в Пушкине. Лежал всю блокаду в ленинградском госпитале, в университете. В общем, как и все, всё понимает, только говорить боится.
Однако сказал, например:
– Я за что правительство ругаю? Почему от меня пенсию забрали? Мне ее, может, и не нужно в денежном выражении, пусть она мне как воспоминание будет, – что вот, тов. Митькин, участвовал ты в Великой Отечественной войне, пролил кровь, – мы это помним, и ты помни… Нет, отобрали… Так вот иногда идешь на озеро по рыбу, растянешься на своих костылях, и тут уж все как-то сразу вспомнишь, – ну и почнешь и в родину, и в правительство…
О Сочихиной сказал:
– Сочинения у нее с некрасовским духом. Она это больше всего Некрасова обожает. Ну так оно и верно, жизнь такая… некрасовская… А вам, извиняюсь, наверно, тоже рамки ставят? Правды-то ведь не пишут. Не думаю, чтоб сами писатели к неправде стремились…
Я была очень выдержанна, хотя две-три либеральные фразы сказала, а он все понял – очень остался доволен беседой.
Женщина идет,
и все темнее
Вслед за ней ложится борозда,
И звезда, звезда горит над нею,
Ржавый Марс, тяжелая [неженская] звезда…
Несытый [Голодный] [Кровавый] Марс горит
над полем…
И видно все ясней, все боле
(Когда померкнешь ты, когда?) труда
Багровый [Бесплодный] Марс горит над полем
Всегда несытая звезда
Еще голодная.
И вот все явственней, все доле
Стоит [Горит] [Встает] несытый навсегда
Багровый Марс над синим [русским] полем,
Давно бесплодная звезда.
Валдай – родина знаменитых бубенцов.
Колыбель бубенцов знаменитых
Тех, поющих [звенящих] по-русски, навзрыд,
Тех, что могут и петь и рыдать,
Валдай – рыдай.
Тот же Митькин говорил:
– Мы все же думаем, что при Ленине было б иначе… Он, конечно, говорил, что можно в одной стране. А вот Бисмарк, кажется, говорил: если уж надо строить социализм, то надо взять страну маленькую, с небольшим народом, – в общем, такую, которой не жалко… н-да… а мы размахнулись на одну шестую часть мира, ну, где ж тут… н-да… Конечно, кто ж против этого строя возражает, но ведь жить-то хочется… н-да… Ну, это верно Миша Калинин говорил, – на ошибках учимся, а может, в маленькой стране и ошибки были бы помене, ну и народу меньше пострадало бы… н-да…
Совершенно просоветский инвалид.
Коля быстро сказал: "Про войну читать люблю".
– Что ж ты, не навоевался? Ведь сам был на войне.
– Ну, кака это война. Я люблю про настоящую, где героизм и подвиги.
[И пока не наступит] конец
Расступись-ка, дорога, раздайся,
Снова в сердце звучит бубенец.
Бубенец серебристый валдайский.
Плачет в сердце [песне] моем бубенец,
Плачь же в песне моей, бубенец,
Бубенец, бубенец, бубенец.
Записи на отдельных листах
Октябрь 1949 года
Предсельсовета Елена Михайловна читает "Говорит Ленинград", – какими словами говорит она мне о нем, – простая женщина, далекая от лит-ры. Я могла бы быть истинно народным поэтом, если б не этот гнет, – и я была им во время войны, и я могу, – могу писать.
Свободы! Свободы от ревности, от любви, от него…
31/Х-49
Были неск. дней в Ленинграде. Уезжала туда на большом подъеме: по-настоящему, по-настоящему пошли стихи, чудесно было с Юрой, – "чудовище" вдруг притихло, и северное сияние полыхало.
В Ленинграде было много суеты, и жизнь текла бессодержательно и в общем мучительно для сердца. Наш день, 26/Х, мы провели хорошо и любовно. На другую ночь вдруг вспыхнул скандал, – я перечла переписанное мною письмо Бычкова, все залило внутри ядом, опять подозрения, опять одна боль. Ночь была ужасной, наговорили друг другу бог знает чего, встали разбитые, измученные, с ясным ощущением трещины, но все же решили поехать сюда.
Перед скандалом приходил Волька, – сказал, что ПБ получила задание – доставить компрометирующие материалы на "Говорит Л-д". Дело в том, что все наше бывшее парт-рук-во во главе с Кузнецовым, Вознесенским и т. д. – посажено. Сначала сняли (это произошло вскоре после смерти Жданова), нам объявили – противопоставление Л-да Москве, без спросу организовали оптовую ярмарку, подделали перевыборы, обогащались за народный счет и т. д. В общем, "отец" выразился – "вроде зиновьевской оппозиции". (?) Отправили их на учебу, – а недавно пересажали всех, решительно всех – "антипартийная группа, связанная с Югославией". Теперь в Л-де массовые исключения из партии, аресты (много у нас в Союзе) – директива – ликвидировать все, связанное с этой группой, в особенности по части идеологии.
И хотя у меня нет ни единого имени из этой группы в моих книгах, а не то что "восхваления" их, хотя красной нитью через все мои стихи проходит идея единения Л-да с Родиной, помощи Родины Л-ду, хотя "Лен. поэма" посвящена только этой идее, – не будет ничего удивительного, если именно меня как поэта, наиболее популярного поэта периода блокады, – попытаются сделать "идеологом" ленинградского противопоставления со всеми вытекающими отсюда выводами, вплоть до тюрьмы. Такой "идеолог" должен быть, и его "сделают". Видимо, уже идет работа.
В день отъезда Юра прибежал из из-тва дико взволнованный и сказал, чтобы я уничтожила всякие черновики, кое-какие книжонки из "трофейных", дневник и т. д. Он был в совершенном трансе – говорит, что будто бы услышал, что сейчас ходят по домам, проверяя, "что читает коммунист", т. е. с обыском. Кроме того, откуда-то запрашивали изд-во, – какие из моих книг, Саянова и Прокофьева – изданы.
Меня сразу начала бить дрожь, но вскоре мы поехали. Ощущение погони не покидало меня. Шофер, как мы потом поняли, оказался халтурщиком, часто останавливался, чинил подолгу мотор, – а мне показалось, – он ждет "ту" машину, кот. должна нас взять. Я смотрела на машины, догоняющие нас, сжавшись, – "вот эта… Нет, проехала… Ну, значит, – эта?".
Уже за Териоками, в полной темноте, я, обернувшись, увидела мертвенные фары, прямо идущие на нас. "Эта". Я отвернулась и стиснула руки. Оглянулась – идет сзади. "Она". Оглянулась на который-то раз и вдруг вижу, что это – луна, обломок луны, низко стоящий над самой дорогой… Дорога идет прямо, и она – все время за нами. Я чуть не зарыдала в голос, – от всего.
Так мы ехали, и даже луна гналась за нами, как гепеушник. Лесной царь – сказка. Наконец мотор отказал совсем – ночью, в 50 км от дому! Идиот-шофер опустил руки. Помогло чистейшее чудо, – Юрка за бешеную сумму уговорил шоферов автобуса, идущего в другую сторону. И вот ночью, одни, в огромном пустом автобусе мчимся среди леса, – сказали им – 35 км, обманули со временем, – едем, и мне все время кажется – не та дорога! Ни я, ни Юрка ночью тут не ездили. Она тянется бесконечно и адски долго. Нервы – как струны. Почти в 2 ч. ночи все же добрались, угостили шоферов, затопили печь в моей комнате, сели перед огнем. Добежали! Навряд ли "они" приедут сюда, если не схватили по дороге. Но ведь может быть!..
Юрка сказал, – "никогда у меня не было такого физического ощущения удушья, смыкающегося кольца вокруг нас".
Легли поздно, спали тяжко, – от всех этих событий, сведений, этой кошмарной поездки, водки, – было ощущение нереальности жизни.
Утром я собрала завтрак, нарядилась, – выхожу к столу, говорю – "здравствуй, Юрик", – и вдруг вижу, что он, глядя в окно, – плачет, навзрыд, тяжко, истерически, и катятся огромные слезы, – и губы дергаются – первый раз в жизни вижу, чтоб так плакал мужчина, – так горько, обильными такими слезами, с такой беспомощностью и отчаянием.
У меня ноги подкосились, – думаю, сейчас скажет, что будет ребенок от Ю., или что-нибудь такое.
А он обнимает меня и плачет, плачет отчаянно.
– Я не могу, не могу, у меня чувство, что тебя уже отобрали от меня, уже разлучили нас. Вот уже руки к тебе протянуты, уже не вырвать тебя. Господи! Все, все, только не это, только не разлука – а я третий день хожу сам не свой и чувствую, – вот она, вот…
Я утешаю его (сразу откуда-то твердость и гордость в душе), а он цепляется за меня, целует мне руки и рыдает, рыдает в голос, страшно, истерически.
"Я здесь, чтобы свидетельствовать…"
фрагменты и подготовительные материалы: вторая часть книги "Дневные звезды"
Я здесь, чтобы свидетельствовать.
С вами
Пройду весь путь до самого конца,
Чтобы кровоточащими словами
Сказать о ваших <…> сердцах.
Вот, не пугаясь неизбежной муки,
По самый локоть я вложила руки
В раны ваши… <…>
В твою таинственную рану
Вложила слабые персты…
Дверь на засов и душу – на засов…
Мне не уйти от этих голосов,
От этих силуэтов величавых,
От этой жизни, горечи и славы
Мне не уйти…<1960–1970>
Вновь о Главной книге, о современной форме прозы, – о том, что она вечный черновик, записи на полях, дневниковые записи. Последовательность, хронологическая последовательность и логика (хронол.) заменяется здесь последов. и логикой эмоций. Если по лабиринту этому ведет сердце, – читатель будет все понимать.
Страстное желание читателя "выразить себя" (Герцен) – вот современное содержание и современная форма.
Ну так вот пока я и буду писать так – как писала первый отрывок.
Как писать дальше: смешается прошлое, настоящее и будущее, память жизни и предвосхищение ее, раздумья о сегодняшнем дне (здесь будут повторы, возвраты, новое раскрытие уже сказанного).
Я не уверена, что даже смогу перечислить все события, но знаю, что, о чем бы ни говорила, – это будет о человеке, – значит, день сегодняшний, это будет о сегодняшнем состоянии души человека. А если вольно или невольно что не доскажется, не выскажется, – я знаю теперь, читатель, у которого главная непрочитанная книга – еще впереди, который вместе со мной пишет мою (нашу) главную книгу, – поймет меня до конца.
А если что – не по доброй воле моей, а по неумению или другим каким причинам, не будет досказано мною… (лист оборван).